(Простите! Я возвращаюсь к рассказу о нашем теперешнем
путешествии.) Мы пустились в обратный путь под мерно моросящим
дождем.
Река -- в дни, когда сверкает солнце, пляшет на веселых
волнах, бродит по лесам и рощам, золотит вершины буков, гонит
тень из-под деревьев, блещет на колесах мельниц, шлет купавам
поцелуи, прыгает с плотины в воду, серебрит мосты и стены,
озаряет все селенья, радует луга и пашни, оплетает сетью ивы,
отдыхает в каждой бухте, уплывает с каждой лодкой, наполняет
мир сияньем,-- в дни такие наша Темза -- полный золота поток.
Но река -- в ненастье, в холод, когда волны грязно-буры,
дождик в них роняет слезы, шепчет жалобно, по-вдовьи, а вокруг
стоят деревья в бледных саванах тумана, в чем-то молча
упрекают, словно призраки немые, призраки с печальным взором,
призраки друзей забытых,-- неживая, теневая, скорби полная
река.
Солнечный свет -- это горячая кровь природы. Какими
тусклыми, какими безжизненными глазами смотрит на нас
мать-земля, когда солнечный свет гаснет и покидает ее! Нам
тогда тоскливо с нею: она словно не узнает и не любит нас. Она
подобна женщине, потерявшей любимого мужа: дети трогают ее за
руки, заглядывают ей в глаза, но не могут добиться от нее даже
подобия улыбки!
Целый день мы гребли под дождем -- что за унылое занятие!
Сперва мы делали вид, что страшно довольны. Мы говорили, что
любим разнообразие и что нам интересно познакомиться с Темзой
во всех ее обличьях. Мы говорили, что совсем не рассчитывали на
неизменно ясную погоду, да и не желали ее. Мы уверяли друг
друга, что природа прекрасна и в слезах.
Первые несколько часов мы с Гаррисом были просто в
восторге от этой погоды. Мы даже затянули песню о прелестях
цыганской жизни, открытой солнцу, и грозам, и ветру, и еще о
том, как цыган радуется дождю, как наслаждается им и как
смеется над всеми, кто не любит дождя.
Джордж веселился не так бурно и не расставался с зонтиком.
Перед завтраком мы натянули брезент, оставив открытым лишь
маленький кусочек на носу, чтобы можно было орудовать веслом и
обозревать окрестности; так мы и плыли до самого вечера. За
день мы прошли девять миль и остановились на ночлег немного
ниже Дэйского шлюза.
Врожденная порядочность не позволяет мне утверждать, что
мы провели веселый вечер. Дождь лил с невозмутимым упорством.
Все наши вещи отсырели и липли к рукам. Ужин оставлял желать
лучшего. Когда не чувствуешь голода, холодный пирог с телятиной
как-то не лезет в глотку. Мне хотелось отбивной и сардин,
Гаррис вслух мечтал о рыбе под белым соусом; он отдал остатки
своего пирога Монморанси, который от них отказался и, явно
оскорбленный таким угощением, перешел на другой конец лодки,
где и уселся в полном одиночестве.
Джордж потребовал, чтобы мы прекратили эти разговоры,
иначе он подавится холодной отварной говядиной, к которой не
было даже горчицы.
После ужина мы вытащили карты и стали играть по маленькой.
Мы играли добрых полтора часа, после чего выяснилось, что
Джордж выиграл четыре пенса-- Джорджу всегда везет в картах,--а
я и Гаррис проиграли ровно по два пенса.
Тогда мы решили прекратить это азартное занятие. Гаррис
сказал, что оно слишком возбуждающе действует на нервную
систему, если хватить через край. Джордж предложил было
продолжать, чтобы мы могли отыграться, но я и Гаррис не
пожелали вступать в единоборство с судьбой.
После этого мы приготовили себе пунш, уселись в кружок и
принялись болтать. Джордж рассказал нам об одном своем
знакомом, который два года назад поднимался вверх по Темзе, и
однажды -- погода была точь-в-точь, как сейчас,-- провел ночь в
сырой лодке, и схватил ревматизм, и ничто уже не могло его
спасти, и десять дней спустя он умер в страшных мучениях.
Джордж сказал, что его знакомый был совсем молодым человеком, и
как раз собирался жениться, и что вообще нельзя себе
представить ничего более трагического, чем этот случай.
Тут Гаррис вспомнил одного своего приятеля, который служил
в волонтерах, и однажды в Олдершоте провел ночь в сырой палатке
-- "погода была точь-в-точь, как сейчас",-- сказал Гаррис,-- и
утром проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис сказал, что, когда
мы вернемся в город, он познакомит нас с этим приятелем: у нас
обольются кровью сердца при одном взгляде на несчастного.
Сразу же, само собой разумеется, завязалась увлекательная
беседа о прострелах, лихорадках, простудах, бронхитах и
воспалениях легких, и Гаррис сказал, что если бы кто-нибудь из
нас вдруг серьезно заболел, это было бы просто ужасно, так как
поблизости нет ни одного врача.
Подобные разговоры, по-видимому, неизбежно влекут за собой
жажду развлечений, и вот, в минуту слабости, я предложил
Джорджу вытащить банджо и попытаться исполнить какую-нибудь
песенку повеселее.
Должен заметить, что Джорджа не пришлось упрашивать. Он не
стал лепетать всякий вздор о том, что оставил банджо дома и
тому подобное. Он тотчас же выудил откуда-то свой инструмент и
заиграл "Волшебные черные очи".
До этого вечера я всегда считал мотив "Волшебных черных
очей" довольно-таки банальным. Однако Джордж сумел вложить в
него столько меланхолических чувств, что я был просто потрясен.
Чем дольше слушали мы с Гаррисом эти траурные звуки, тем
сильнее мучило нас желание броситься друг другу в объятия и
зарыдать; нечеловеческим усилием воли мы подавили подступающие
к глазам слезы и в молчании слушали душераздирающую мелодию.
Когда дело дошло до припева, мы даже сделали отчаянную
попытку развеселиться. Мы снова наполнили стаканы и хором
затянули следующие слова, причем Гаррис запевал дрожащим от
волнения голосом, а я и Джордж вторили ему:
Волшебные черные очи,
Я вами сражен наповал!
За что вы меня погубили,
За что я так долго...
Тут мы не выдержали. Непередаваемая экспрессия, с которой
Джордж, проаккомпанировал словам "за что", окончательно сломила
наш и без того уже угнетенный дух. Гаррис рыдал, как ребенок, а
собака так выла, что я стал бояться, как бы это не кончилось
разрывом сердца или вывихом челюстей.
Джордж хотел исполнить еще один куплет. Он считал, что
когда он лучше овладеет мелодией и сможет вложить в исполнение
больше непринужденности, она будет звучать не так печально.
Однако мы большинством голосов отклонили этот эксперимент.
Делать было больше нечего, и мы легли спать, то есть
разделись и начали ворочаться на дне лодки. Часа через три мы
кое-как забылись беспокоимым сном, а в пять утра уже поднялись
и позавтракали.
Второй день был как две капли воды похож на первый. Дождь
не прекращался ни на минуту, а мы, закутавшись в непромокаемые
плащи, сидели под брезентом и медленно плыли по течению.
Один из нас -- не помню, кто именно, но, кажется, это был
я -- сделал утром робкую попытку снова понести вчерашнюю
цыганскую чепуху насчет того, что вот, мол, мы дети Природы и
любители слякоти. Все было напрасно. Песенка:
Льет дождь -- ну что ж, и пусть! --
с такой мучительной очевидностью выражала наши чувства,
что распевать ее тоже не имело смысла.
В одном пункте мы были единодушны: будь что будет, но мы
доведем это дело до конца, каков бы он ни был. Мы собирались
две недели наслаждаться плаванием по реке, и мы будем две
недели наслаждаться плаванием по реке. Пусть мы при этом
погибнем,-- что ж, тем хуже для наших друзей и родственников!
Тут уж ничего не поделаешь! Мы чувствовали, что при нашем
климате спасовать перед погодой значило бы создать опаснейший
прецедент.
-- Осталось всего два дня,--сказал Гаррис,-- а мы молоды и
сильны. В конце концов, быть может, мы еще останемся в живых.
Часов, около четырех мы приступили к обсуждению планов ка
вечер. В тот момент мы находились немного ниже Горинга и
намеревались добраться до Пенгборна и там заночевать.
-- Еще один приятный вечерок! -- проворчал Джордж.
Мы сидели в глубоком раздумье. В Пенгборне мы будем,
вероятно, к пяти. С обедом можно управиться, скажем, к половине
седьмого. Дальнейшее времяпрепровождение рисовалось нам в виде
следующей альтернативы: либо гулять по городку под проливным
дождем, пока не придет время отправляться ко сну, либо сидеть в
унылом, полутемном баре и изучать календарь.
-- Уф, пожалуй, даже в "Альгамбре" было бы веселее! --
сказал Джордж, высовывая на секунду нос из-под брезента и
оглядывая небо.
-- А потом мы поужинали бы у *** / Превосходный, но мало
кому известный ресторанчик неподалеку от ***, где можно
получить несравненные по изысканности и дешевизне легкие обеды
и ужины во французском вкусе, а также бутылку отменного вина за
три с половиной шиллинга. Впрочем, я не такой идиот, чтобы
рекламировать это местечко. (Прим. автора.)/,-- машинально
добавил я.
-- Да, прямо-таки чертовски досадно, что мы решили не
расставаться с лодкой,--ответил Гаррис, после чего воцарилось
молчание.
-- Если бы мы не решили обречь себя на верную смерть в
этой проклятой гнусной посудине,-- заметил Джордж, с
нескрываемой ненавистью оглядывая лодку,-- стоило бы, пожалуй,
вспомнить, что, насколько мне известно, поезд из Пэнгборна
отходит в начале шестого. Мы попали бы в Лондон как раз
вовремя, чтобы наскоро перекусить, а потом отправиться в
заведение, о котором ты говоришь.
Ему никто не ответил. Мы поглядели друг на друга, и,
казалось, каждый прочел на лицах остальных свои собственные
низменные и грешные мысли. Ни слова не говоря, мы вытащили и
уложили наш кожаный саквояж. Мы посмотрели на реку: в одну
сторону и в другую сторону. Кругом -- ни души.
Двадцать минут спустя трое мужчин в сопровождении
сконфуженного пса, крадучись, пробирались от лодочной пристани
у гостиницы "Лебедь" к станции железной дороги.
Одежда путников не отличалась ни чистотой, ни
элегантностью: черные кожаные башмаки -- грязные; спортивные
костюмы -- чрезвычайно грязные; коричневые фетровые шляпы --
измятые; плащи -- насквозь промокшие; зонтики.
Лодочника в Пэнгборне мы попросту обманули (у нас не
хватало духу сознаться, что мы решили сбежать от дождя). Лодку
со всем содержимым мы оставили на его попечение и велели
приготовить ее для нас к девяти часам утра. Если же, сказали
мы, какие-нибудь непредвиденные обстоятельства задержат нас, то
мы дадим ему знать.
В семь часов мы прибыли на Пэддингтонский вокзал и прямо
кинулись в вышеупомянутый ресторан; слегка перекусив, мы
поручили хозяину присмотреть за Монморанси (а также, за ужином,
который следовало приготовить к половине одиннадцатого) и
направили свои стопы к Лейстер-скверу.
В "Альгамбре" мы стали центром всеобщего внимания. В кассе
нам сердито сказали, что мы опоздали на полчаса и что для
артистов существует служебный вход с Касл-стрит. Нам стоило
немалых трудов убедить кассира, что мы вовсе не "всемирно
известные акробаты с Гималайских гор", после чего он получил с
нас деньги и позволил войти.
Внутри нас ожидал еще больший успех. Люди не могли
оторвать восхищенных взоров от наших благородных бронзовых
физиономий и живописных костюмов. Мы произвели сенсацию. Это
был настоящий триумф!
После первого балетного номера мы удалились и вернулись в
ресторан, где нас уже ожидал ужин.
Должен признаться, я получил удовольствие от этого ужина.
Целых десять дней мы пробавлялись, в общем, только холодным
мясом, кексами и хлебом с вареньем. Пища, что и говорить,
