второго января водкой. Ну не идет ничего другое подн а штелевизор, подн а ш
иновогодние новости. Полторы тысячи жизней забрал злобный бес с
генеральскими лампасами, устроивший новогодний штурм Грозного.
"Иди ко мне, подонок..."
Как на Руси случилось, что всякая мразь научилась прятаться за
обтекаемыми фразами... под бабьими подолами... за спинами откормленных
телаков? Выйди со мной на татами. Один на один, если в тебе осталось хоть
что-то мужское.
Ночью мне снятся... мерещатся?.. черти. Я выбираю самого толстого из
них... с самыми широкими красными лампасами: "Не товарищ министр обороны!
Если ты когда-нибудь и был ребенком, то даже плюшевых мишек делали для тебя
в Аду. Я не уйду из этого сна, пока останется в живых хоть один из твоих
собратьев!" Я не хочу просыпаться. Не могу. И тут в сон впрыгивает знакомое,
беззащитное существо. Оно укоризненно смотрит на меня. В каждой лапке зайца
-- по ореху. Как в дет стве. "Просыпайся! Очнись!"
-- Что же ты, серый?! Лучше бы ты туда прискакал! -- бормочу спросонья.
-- Куда прискакал? -- удивляется Серый, Серега, мой друг, -- Да
просыпайся же. Тут, пока ты дрыхнул, тебе подарок принесли.
На столе лежат... два орешка в золотой скорлупе. Кто их принес? Сергей
толком не помнит... зато знает, что мой кот вконец обнаглел. Пропрыгал,
дескать, с утра к столу и -- был таков. Да нет у меня никакого кота!
Декабрь, декабрь, декабрь, декабрь...
... Говорят, человек перед смертью видит прожитую им жизнь. Вдуматься,
кто имеет право так говорить? Мертвые? Кто точно знает, что видит человек
перед смертью?
Сознание медленно возвращается ко мне, и я вижу декабрь... бабушку...
орехи в золотой скорлупе... Леща... зайца. Заяц барабанит мне мягкой лапой
по лицу: "Очнись, очнись!"
... Почему декабрь?.. Отчего так безумно холодно?! Почему так стынет
тело и... сердце? Сейчас ведь лето на излете...
Заставляю себя открыть глаза. Лучше бы я этого не делал!
Т а м... на границе между жизнью и смертью, у самой точки невозврата, я
видел детские сны... я знал, что еще чуть-чуть -- и за мной спустятся души
воинов Света, чтобы забрать с собой на Валхаллу. В счастливую страну, где
все мы мертвы и свободны.
З д е с ь... Здесь, наяву, я тоже вижу сон. Страшный, уже виденный
однажды сон, скалящийся мне в лицо узкими, змеиными губами какого-то абрека.
Та же комната-камера с бетонными стенами, деревянным полом и узким
дымоходом под потолком. Только теперь я подвешен абсолютно голым на цепях,
вделанных в стену. На ногах короткие цепи, и я почти касаюсь пятками стены.
Руки, сведенные за головой, закованы в стальные кольца. Распятие.
Передо мной стоит невзрачный, небритый-нечесанный "чех" в спортивном
"адике". За широким кожаным поясом на "адике" (ну и наряд!) -- кинжал. В
руках у заморыша маленькие маникюрные ножницы, которыми он с видимым
удовольствием пощелкивает.
-- Исрапи знал, зна-а-ал, что ты вернешься, сын шакала! Исрапи
предупреждал Шамиля. Шамиль не послушал Исрапи.
-- Кстати...
Чеченец деланно качает головой и чешет ножницами нос
-- ... ты зря пришел сюда сегодня. Шамиля здесь все равно нет, да.
Шамиль сегодня в пионерском лагере "Заветы Ильича"!
Бандит ржет, словно выдал нечто чрезвычайно остроумное. Я молчу.
-- Тебя уже не спасут твои бумажки, шакал. Ты убил моего брата, Баши, и
потому умрешь сегодня на закате, как и велит обычай, да! Но сначала...
Исрапи подходит ближе... оглаживает мою левую руку в том месте, куда
попал "стрелкой" электрошокера... потряхивает в ладони мой член... притворно
вздыхает:
-- У тебя хорошее тело. Как жаль, да. Умирать ты будешь долго и тяжело,
биляд. Сначала... раз ты мусульманин... я сделаю тебе обрезание... вот этими
маленькими ножницами... По кусочку чик-чик... Ме-эдленно так сделаю!
Потом...
Я закрываю глаза. Хаттори помогает мне сосредоточиться на самом гордом
из тысяч прочих иероглифов. Иероглиф нин состоит из двух частей: кокоро --
дух, душа, сердце -- и кен -- оружие и меч. Я рисую мысленно этот знак, и
неведомо откуда, вспоминаю одно из его значений: " Пусть меч врага высоко
занесен над твоим сердцем, но ты все равно выстоишь и победишь" .
Победить... это уже навряд ли. Выстоять -- попытаюсь. Я коплю слюну в
пересохшем рту и плюю в бородатый оскал:
-- Встретимся в аду...
Исрапи медленно утирается:
-- Ты хитрый, малек, да, биляд?! Надеешься, что сразу тебя убью? Не-эт,
нэ надэйся. Тэпэрь я тэбы по кусочкам рэзать буду... обрэжу... кастрырую...
потом красный тюльпан дэлать буду!
Басмач неторопливо вытягивает кинжал из-за пояса. "Красный тюльпан" --
любимая духовская штучка: кожу срезают со всего тела полосками и завязывают
вокруг головы.
-- Откуси себе язык. Лучше умри от потери крови. Умри достойно. Все
равно замучит...
Японец Хаттори врывается в сознание, пытаясь хоть чем-то облегчить мою
участь. Тщетно. Откусывать язык я не умею.
Бандит достает кинжал... проводит пальцем по клинку... пробует острие
языком... и резко всаживает нож в рану на моем предплечье.
Боль сотрясает меня, я дергаюсь телом, пытаясь вырваться из цепей,
ударяюсь головой о стену. Басмач усмехается и проворачивает нож в ране. Я
дико ору... и теряю сознание.
... Всполохи света тревожат мои закрытые веки. Я не хочу открывать
глаза. Но всполохи настойчиво бродят где-то вокруг и не дают мне
раствориться в Пустоте.
-- Сережа, внук мой, открой глаза... Дай мне поговорить с тобой.
Голос знакомый, я когда-то знал и любил его. Медленно приподнимаю веки.
Камера-пыточная освещена каким-то странным голубым сиянием, наполнена белым
дымом, стелящимся по полу. В воздухе то здесь, то там вспыхивают короткие
холодные молнии.
Передо мной стоит дед Николай и пристально на меня смотрит. У него за
спиной... Кирилл и Инна.
-- Дай мне поговорить с тобой, внук...
Дед очень молодой. Я таким его уже не застал. Он в форме офицера
советских ВВС, с капитанскими ромбами в петлицах кителя. Он оправляет
портупею, приглаживает короткие с проседью волосы на висках... По комнате от
угла к углу пробегает белая молния.
-- Тяжело тебе пришлось, Сережа...
Кирилл и Инна молча стоят за спиной летчика. Молчу и я. Дед Николай
вздыхает:
-- Я не думал, внук, знать не мог, что все так произойдет... Не вини
меня, внук, что так вышло. Я был простым солдатом, истребителем... Я воевал,
я делал, что мог, чтобы ты...
Дед досадливо отрубает рукой...
-- Знаешь, в сорок третьем наш авиаполк стоял на Кавказе. И тогда
разное было... и голод, и стреляли в нас... но такого... я и представить
себе не мог.
Белая молния вспыхивает у самого потолка. Комната наполняется запахом
озона.
-- А помнишь, Сережа, внук, когда ты маленьким был, мы ходили с тобой в
парк и катались там на каруселях. На лошадках. На "ромашке". У тебя еще
тогда дружок был... чеченский парнишка... как же его звали?
Я облизываю сухие губы:
-- Помню, дед, помню. И карусель, и лошадок, и "ромашку", и Ахмедку
помню. Только... не до воспоминаний мне сейчас, дед. Пить... очень хочется
пить. Напои меня...
Дед снимает с пояса фляжку, отвинчивает крышку, подносит к моим губам.
Я глотаю, горло мне обжигает спирт. Это водка, а не вода... Что за странный
рисовый привкус у нее? Я делаю еще один глоток.
-- Давайте уйдем отсюда, дед... Кирилл... Несси. Давайте уйдем...
Кирилл и Инна по-прежнему молчат. Дед проводит рукой по лбу:
-- А ты готов к этому, Сережа? Ты готов уйтио т с ю д а? Ты готов
вернуться к себе?
У меня нет сил ответить, я роняю голову на грудь.
Дед подходит ближе, наклоняется, сжимает руками оковы на моих ногах...
Белая молния пробивает комнату наискось...
Дед дотрагивается до моих рук. Я вижу как плавятся толстенные стальные
кольца, но руки жара не чувствуют. Странный ледяной огонь. ...Я падаю на
плечи к сыну и Инне.
Мы выходим из комнаты и бредем по коридору. Он тоже весь в тумане и в
сполохах света. Но свет здесь другой, темный, тревожно-бордовый.
Впереди шествует дед, Инна с Кириллом несут меня на руках сзади. Я
перебираю ногами по полу и... по чьим-то телам. Спускаемся... ниже... ниже
по лестнице. И вот мы у дверей особняка. Дед Николай распахивает их... и я
снова теряю сознание. От слабости и от запахов обыкновенной московской
улицы, настоянных на бензине и мокрой вечерней листве каштанов.
ГЛАВА 17
Маленький заяц с кожаным носом-пуговицей снова барабанит лапкой мне по
лицу: "Очнись, очнись!" Сейчас. Набираю в грудь воздуху, открываю глаза...
Почти вечер. Какой-то пустынный парк с облезшими
скамейками-ветеранами... опрокинутая урна... заросший зеленью пруд.
Я полулежу на скамейке, надо мной склонились т р о е. Господи, откуда
они?! Или это бред, и я сейчас в пыточной камере, в застенках у волосатого
Исрапи? Или... уже т а м? Естьт а мперевернутые урны и обрывки "Правды" в
грязи?
Т р о е. Откуда они взялись здесь, откуда здесь взялся я?
Склонившиеся надо мной соответствуют пейзажу запустения куда меньше,
чем я. Три... японца(?). Два молодых и один очень старый. Все в официальных
черных костюмах, белых рубашках, черных галстуках. У одного из молодых --
"дипломат". Лицо старца украшают очки в тонкой роговой "интеллигентской"
оправе. Он колдует над моим телом, над левой рукой, в то время как спутники
почтительно наблюдают за его манипуляциями из-за спины.
Скашиваю глаза. Куртка накинута мне на плечи... левая рука свободна...
японец что-то прикладывает к ней. Насколько хватает познаний в ботанике, это
-- лук-порей.
Старец обстоятельно бормочет себе под нос. Из его бормотания до меня
доходит смысл лишь нескольких слов. "И-фун, ин-паку, Хаттори".
И-фун, ин-паку -- название реанимационных точек на теле. Хаттори... да,
да, это он -- мой добрый японский оккупант.
Увидев, что я проявляю некоторую активность, обладатель модных очков
прерывает процедуры, отступает чуть в сторону и кланяется. Коротко кланяются
и его спутники. Старец опускает глаза чуть ниже моего подбородка и
разражается длинной тирадой на неизвестном языке.
Кока, юко, хэджимэ, ваза-ари, матэ, ассаикоми, рэй, иппон, ката,
кумитэ, додзе, татами, бусидо, сэнсей... а еще -- Ниппон, гири и домо
аригато. Вот, в общем-то, и все мои успехи в японском. Но что бы ни говорил
благообразный седой господин, сейчас передо мной -- спасители.
Куда лучше с японцами в парке под мелко накрапывающим дождичком, чем
под крышей и в тепле... с басмачами.
Как же мне слово благодарности ввернуть? Эх, коротка кольчужка, маловат
словарный запас! Дослушиваю не перебивая старца, потом выдаю нечто
совершенно непотребное:
-- Сан... сан... сан! ( поочередно кивая головой каждому)...
-- Отомо Сайдзи...
-- Касуми Дандзе...
-- Сугитани Дзэндзюбо...
-- Неволин. Сергей. Очень приятно. Домо аригато, Сайдзи-сан...
Дандзе-сан... Дзэндзюбо-сан! Ниппон -- иппон... О-сэнсей, домо аригато!
Японцы вежливо смеются. Старец склоняет голову:
-- О-сэнсей Хаттори Хансо-сан...
И дальше снова ничего не понимаю. Заметив мое замешательство, старец
Сайдзи кивает молодому парню с "дипломатом". Тот достает из чемоданчика
огромный гроссбух. Сайдзи-сан раскрывает его на заложенной странице и по
слогам читает:
-- Ви долз-ны еха-ть с намь-и, до-ро-гой русики друг... Хансо-сан. Ми
долз-ны осень бии-седовать!
