извилин, ни стащить, ни построить тайком. А я выхватывал из огня,
тащил, терпя ругань и насмешки... и в овраге копался, зато свою
лабораторию имею.
4
Теперь он стал заботиться о своем жилье - даже по-новому расставил
мебель, на которую раньше внимания не обращал. Малюсенький столик с
резными тонкими ножками, напоминающий косулю, придвинул к окну, за
ним пристроил кресло, что досталось от Аркадия, и теперь сидел в
углу, окруженный стенами, и смотрел сквозь щель между занавесками на
березу с ослепительно желтыми листьями.
- Слушай, выйди, спустись со своих высот к людям, - говорила ему
Фаина.
Он иногда заставлял себя, выходил, слушал, говорил глупости, смеялся
и смешил других, и уходил еще более опустошенным. Люди были такими
же, как он, не лучше и не хуже, и оправдывали его бездействие,
неумелость, страх перед жизнью... Оказывается, прекрасно можно вот
так жить: обсасывать сплетни и слухи да талдычить о "высоком" - все
одно и то же, по предисловиям к мудрым книгам, которые остались не
прочтенными и считать, что просто мудрец! "Нет, должен быть какой-то
план, верный путь, он выведет меня из тупика! Только бы узнать его,
а тогда уж действовать, действовать..."
- Ты бы хоть что-нибудь делал... - говорила ему Фаина.
- Я должен узнать свое направление...
- О-о, вы делаете успехи, - усмехнулся бы Аркадий. - Решили
подумать. И что бы вы хотели сделать, интересно знать?
- Я бы хотел... выразить...
- Немного вы сказали.
- Странно, - пожал бы плечами Штейн, если б вмешался в беседу, -
я-то думал, вам хочется понять.
В этих разговорах многое было непонятно для постороннего уха -
скороговоркой, невнятно, пропуская окончания... иногда от
предложения оставалось одно-два слова. "Это как разговор во сне, -
догадался Марк. - Я живу во сне."
5
Пора встряхнуться, он сказал себе. Как тебя учила мать - ты должен!
- Кому вы должны? - не раз смеялся над ним Аркадий, - взрослый
верзила, пора вам жить своей головой. Я же учил вас - встретишь
учителя, прикончи его на месте!
Наконец, он пошел к директору, чтобы выяснить свою судьбу. По дороге
заглянул к Шульцу. Того давно нигде нет, сплетничали, то ли колдует
день и ночь среди мусорных куч, то ли плетет тонкие интриги...
Ученики его разбежались, предпочитая ясность современных концепций
унылым и мрачным заклинаниям; молодости присуща вера в завтрашний
день, не подкрепленная ничем, кроме хорошего настроения. Марк же, в
возрасте Иисуса, несущего крест, уже ни во что не верил: свойство
фанатика - или все подавай, или ничего не надо.
Он застал Шульца в кресле - никакой показухи, щеки ввалились, в
глазах лихорадочный блеск.
- Как на новой службе? - прозвучал незаслуженный упрек.
- Я ухожу, - неожиданно для самого себя сказал Марк, - я больше не
верю.
- Во что вы верили?
- В науку, разумеется. Я думал, она помогает понять жизнь.
Оказывается, она к этому отношения не имеет.
Шульц молчал, пальцы его чуть заметно шевелились, от кончиков
исходило бледное сияние. "Опять в чем-то вымазался, - подумал Марк,
- Боже, какое детство!.. "
- Ну, что ж... - решил, наконец, Шульц, - вы теперь ближе к истине,
чем раньше. Согласен - жизнь должна быть цельной, все в ней должно
объясняться с единой точки зрения. И не в бесконечности, как нам
великодушно обещают. Каждому, сегодня, сейчас! Вам остается сделать
еще один шаг...
- Семен Моисеевич, - осторожно сказал Марк, - понимаю, куда вы
клоните. Но разве не видите, что вне нас нет никакой разумной силы?
Одна стихия случая. Мне это кажется настолько очевидным, что
удивляет ваша настойчивость, простите...
Чужая точка зрения всегда казалась ему ошибкой, но исправимой, если
хорошенько убедить.
- Откуда у вас эта вера? Где берутся слова и мысли, которых раньше
безусловно не было? Бессознательное умней сознания? Бред! Всех нас
пронизывает единый свет! Тогда понятна природа гения, открытий,
внезапных решений - они, как споры жизни, носятся по Вселенной,
частички мирового разума...
- Ну, во-о-т, понес... Он ненормальный, - подумал Марк, уходя от
Шульца. Ему было грустно, что люди так расходятся в своем
непонимании. Он шел и думал, что потерял рай, и то же, наверное,
чувствовали те двое, изгнанные за любопытство.
- Сказка, конечно, но с глубоким смыслом... Где мои райские денечки,
насыщенные радостью познания? Верил, что занимаюсь единственным
достойным человека делом!.. И что получилось? - объелся этих яблок,
отказался и сам ушел.
6
Ипполит встретил его щедрыми объятиями. Он истощал, усики поседели,
почернел лицом - говорили, от модных курортов, но цвет явно не тот,
то ли печень, то ли закоптился у огня.
- Продался с потрохами, - решил Марк, - обалделый вид, окаянная
рожа!
Ипполит получил все, о чем мечтал, и потерялся - искал союзников,
боялся интриганов...
- Мне нужны молодые искренние и умные люди! - со страстным
взвизгиванием говорил директор, усаживая Марка за тот самый столик,
по которому ползала монета с гербом исчезнувшего государства. Он
принял Марка не в кабинете, а в прежних комнатах, чтобы показать -
не оторвался от науки, по-прежнему предан. В движениях неприличная
торопливость, костюмчик импортный, туфли лакированные, узкие...
- Паяц, - брезгливо подумал Марк, по-прежнему не выносящий
архитектурные излишества.
- Я полностью пересмотрел, - с выражением декламировал Ипполит,
трогая худыми пальцами Марка за рукав, - вызывание душ - обман...
бессознательный, конечно. Это искажения, я неверно истолковывал. Они
принимают разные обличия, чтобы стать понятней, вступить в контакт.
Инопланетяне!
- Как мне тошно, тоскливо, - подумал Марк, - мне стало холодно жить.
- Мне нужен ваш багаж, идеи Штейна... если, конечно, поставить с
головы на ноги, к ним приложить теорию внешнего влияния Шульца,
очистить от лишней мистики - глядишь, проклюнется понемногу общая
теория жизни, не так ли?.. Бросьте ваши пробирки, хватит нам
веществ!
Как бы отказаться... Увы, он не сумел удержаться, выразил сомнение в
общей теории, склеенной подобным образом, и даже сарказм прозвучал в
его словах.
- Ну, что ж... - выдавил из себя Ипполит, усики его поникли, - я
разочарован. Даю вам время подумать - до весны.
Как только выяснился срок, сразу появилось время - обнажились слои,
пласты этого пористого тягучего вещества. Раньше времени не было,
только движение и действие, причины и следствия. Потом не стало
действий и событий, пустое безвременье... Теперь он каждое утро
чувствовал, что от его любимого пирожного отщипывается кусочек и
исчезает в бездонной пасти, в черной дыре. И все равно он не спешил,
долго лежал по утрам, часам к двенадцати являлся на работу, смотрел
на пустые полки и столы, убеждался в невозможности пересилить
отвращение и шел на обед. В переполненной столовой ухитрялся
избежать знакомых, ни с кем не разговаривал, поев, тут же исчезал.
7
Дома тоже не сиделось, и он выходил туда, где кончались постройки,
неба становилось больше. Сюда, не обрыв они приходили с Аркадием. Он
садился и смотрел. На темной воде белели островки, по мелкому песку
сновали птицы, сдержанно ворча, пробивался катер, ведя за собой
несколько неуклюжих барж с остроконечными кучами щебня... метался на
ветру узкий флажок, на теплой жести сушилось белье...
Он сидел, один на один с миром, не пронизанным разумом, а
бессловесным, непросвещенным, не знающим теорий и принципов. Аркадий
не раз об этом говорил, Марк слушал и не слышал.
- Как в средние века жили - ничего не знали... - говорил старик. -
И, заметьте, не тужили. Главное - на все иметь свой ответ.
- Мне жаль их, - рассеянно отвечал Марк; средние века для него как
жизнь после смерти, одинаково невероятные явления.
- Вы уж слишком себя сузили, - вздыхал Аркадий, - вы не такой.
- Вы ведь не будете спорить, в окружающем мире нет мысли, - отвечал
юноша. Хотя не раз признавался себе - бессмыслица эта действует: и
тишина, и безразличие вещей... Без мысли, а живут!..
Теперь он уже не пытался внести разум в окружающий хаос - просто
сидел и дышал, как после тяжелого ранения, когда неясно,
выздоровеешь или умрешь... Он сидел, пока не становилось прохладно,
вспоминал, что надо поесть, а дома шаром покати. Правда, от Аркадия
достался ему чай в старой жестяной банке с изображением тройки - она
мчалась неизвестно куда, зато на большой скорости. Коробочка
выносила тряску и скорость, так было написано на жестяных боках -
для путешествий, старинная работа... Он шел домой, пил пустой чай,
зато черный и терпкий, и ложился до утра. И видел сны, один за
другим, в них много говорил, разбирал чужие слова, по гласным, по
верхушкам, и сам также объяснялся... просыпался возбужденный и
усталый, пытаясь ухватить кончик нити, который тут же выскальзывал
из пальцев.
- Я трачу жизнь, - он говорил себе, чувствуя, что его несет
безделье, пустота, и ждет тихое безумие, одичание. - То, что
происходит - бессмысленное разрушение без созидания. Мне тошно,
скучно с собой, я больше ни во что не верю - ни в разум, ни в
стратегию верной жизни, ни в истину. Я потерял энергию жизни, ту
самую VIS VITALIS, за которой годами гнался, пытаясь поймать,
выделить в чистом виде. А она была во мне - растворена,
неотделима... Теперь я ее лишился. Великие дела больше не
привлекают, вершины не светят... Наверное, я умираю.
8
Если совсем не спалось, он шел к Фаине. В ее доме все вещи на своих
местах, но что-то дрогнуло, устойчивость пошатнулась. Он чувствовал,
она тоже боится перемен. Они смотрели в говорящий ящик, чтобы
поменьше видеть друг друга, как муж и жена, прожившие безрадостную
жизнь... потом шли в спальню. Посредине страсти он чувствовал, как
все это глупо и бессмысленно, смотрел на подоконник, где пятнами
светились цветы, на простыни, на ее смуглое тело, как на что-то за
десятком оптических стекол, многократных отражений... пока в полную
силу не наваливалась тоска. Они лежали рядом, ему было страшно, что
он, как мотылек, перед закатом, лишенный разума, мечется и бьется о
фонарное стекло.
- Странно, - она как-то сказала, - этот ничтожный суетливый мошенник
всех обскакал. Значит, пришло его время. Я тоже не чистюля, но мы
все же что-то создавали, понимая, где настоящее, где ложь или
натяжки. Штейн хитрец, умел все разделять. А этот... Кто-то, видите
ли, приедет разбираться в наших делишках!..
- Деньги дают, вот и весь смысл, - сказал Марк, - остальное ему все
равно. Но вот что странно - трясется, суетится, упрашивает... Может,
знает - все это, временное, умрет, настоящее останется?..
- Позолота сотрется... сказки! Ты такой же, как был... дурак. Какое
тебе дело, что останется!
9
Какое-то дело ему было. "Если бы понять, что чувствовал Аркадий под
белой холстиной, в углу..."
Как нам хочется прозрений, хотя бы под занавес! Наверное, ничего
особенного не чувствовал - боль, страх... Уговаривал себя, надеялся
до последнего. Видел, как возникает, медленно поднимается багровое
пятно... А, может, что-то ему померещилось в тот момент? Понял, что
искал смысл - не там? И не так, не так! Ведь как его искать, каким
способом, или методом, что за теорию или философию приспособить...
если "пойди туда, не знаю куда..."? Вслепую остается - ощупыванием
тупиков, перебором возможностей... А это и есть сама жизнь: она все
в себе содержит - и приблизительность, и неопределенность, и
бесконечное множество опытов, дел, решений... Никаких методов и
приемов, она сама и есть единственный метод! Живи, вот и все дела!
Только живи... и, может, со временем что-то прояснится.
- Не-е-т, ни о чем подобном Аркадий и думать не мог. Он бы посмеялся
над этим вздором! А, может, не стал бы смеяться, сказал бы с
ухмылкой: "Ну, ты, парень, даешь..."
Как-то, сидя с бутылкой у окна, попивая, что все чаще случалось с
ним, Марк вспомнил тот вечер, юбилей, восторги по поводу паштета, и
как они горланили:
- Мы вольные птицы, пора, брат, пора
- Туда, где, туда, где, туда, где, туда...
- Куда - туда? Куда - туда?.. Аркадий, Аркадий... - и он зарыдал,
колотясь пьяной головой о столик, который достался ему от старика,
