котором утверждала все полностью наоборот, и, будучи человеком
твердых убеждений, перешла от выводов к действию: за два дня
собралась и отбыла за тридевять земель в объятия к Штейну.
Наконец, с самого дна ракеты извлекли двух полумертвых алкашей,
заглянули в цистерну, и ахнули - пуста!
- И лучше, - сказал Шульц, - отбросим балласт, и скатертью нам
дорога!
7
Марку в конце концов понравилось сидеть дома, думать о чем-то сугубо
личном, сопоставлять события, факты... К своему удивлению, он не
распадался, не погибал, не стал идиотом, как предсказывал себе - он
жил. Проедал запасы Аркадия, ходил собирать грибы, и не думал о том,
как будет кормиться дальше. Заходил далеко в лес, где не было ни
железа, ни любимого его иприта, ни даже соляной кислоты с красивыми
дымами, а только пусто, глухо, и он - фигурка в морщине земли,
мучительно чувствующий свою жизнь муравей. Никчемность, которая
грозила ему пальцем столько лет, стала даже умилять - "пусть...
Разложусь до молекул, исчезну - пусть..." Но при этом с радостью
сознавал, что все-таки живой.
Глава третья
1
Времена менялись - то, что казалось мечтой или просто выдумкой,
начало осуществляться. Перед народом на экране появился человек,
который при помощи силы воли медленно поднимался ввысь: ноги его
отрывались от земли, и он зависал, как ракета, еще не решившая,
плюхнуться ли ей на задницу или исчезнуть в небесах. Неслыханное
совпадение оказалось обыденным явлением! И вообще... вот-вот с
ветерком прокатимся в лучшее царство-государство, ученые не дремлют,
только вот отскребут от ржавчины старое корыто, и в путь на долгие
года... А Марк? Чего же он теперь скукожился, отворачивается, да в
кусты? Разве всю жизнь не стремился преодолеть косную силу тяжести,
то есть, обыденность среды, серость реальности? Не мечтал стать
легким, то есть, свободным, подняться в высшие сферы, где уже
собрались лучшие мужи всех времен и народов, ждут его не
дождутся?... Так нет, его, видите ли, раздражает и возмущает
опошление великих истин!..
О многом они с Аркадием беседовали, с великой смелостью и
проницательностью, но этого не ожидали: чтобы ржавое прогнившее
чудище, огромный домина с окнами, чуланами, виварием, лавчонками, и
даже лабораториями - ввысь?.. Не дай Бог придумать такое, не то,
чтобы написать... скажут, сатира на современное общество!..
Оно забавное, это современное. Раньше говорили, нельзя ходить
нагишом, наложить кучу в лифте, заниматься любовью принародно...
Считалось, культура состоит из запретов, ограждающих от зверя. А
теперь говорят, если очень хочется, то можно. Тем более, в искусстве
- если в жизни можно, то почему, спрашивается, в кино нельзя?..
Впрочем, о чем это я... Моему герою такие глупости безразличны, он
сыт по горло разговорами на самые общие темы, сидит себе у окна, а
за стеклом развертывается действо поважней - осень. В овраг давно
ничего не вывозили, земля успокоилась, тонкая, но густая поросль -
работа Аркадия! - скрепила земляные глыбы. В квартире старика
поселились чужие люди. Марк, поднимаясь к себе, всякий раз
останавливался - уже не гудят от напора воды трубы, не скрипит в
бешенстве счетчик, накручивая километры, не пахнет из-под двери
жареной ливерной колбаской вперемешку с ипритом или каким-нибудь
благоуханным эфиром, коварным врагом дыхания... Тихо за дверью,
только иногда всплакнет ребенок, требующий ухода, и снова никакой
жизни.
2
В здании остались одни отъявленные мистики, они готовили корабль к
отлету. Здравомыслящая же часть населения, которая, к удивлению
Марка, оказалась довольно многочисленной, постепенно исчезала.
Трезвые умы шепотом сплетничали, что все эти выдумки - суета для
отвода глаз и привлечения средств: на деле здание давно продано
иностранной фирме под вертеп районного масштаба.
Но сплетники недооценивали Шульца. - Мы все его недооценили... -
сказал бы Аркадий с постоянной своей ухмылкой.
3
Иногда мы просим, молим судьбу - пихни нас, пожалуйста, пусть не
очень грубо, но - давай!.. Вот и прогремел гром, перед Марком
открылась неизвестность, из-за угла грозит случай, нож к горлу
приставил выбор...
- Подождите, - он говорил им, - дайте разобраться. Обязательно
напишу!
Но как, как писать, если ничего не понятно! - Правду пиши! - он
говорил себе сначала. Но скоро уже не знал, какая правда ему нужна -
о том, что происходит в мире помимо него, или о том, что происходит
с ним, помимо мира?.. Он все чаще уставал от рассуждений, которые,
топчась на месте, истребляли друг друга; тогда выходил из дома,
садился в автобус, ехал все равно куда, смотрел в окно, видел осень,
слякоть, листья, разные жилища, свет в окнах... Автобус покачивало,
с неба сочилась тоска, и он думал, глядя на равнину, что жизнь
почему-то стала беспросветна и ничтожна.
- Разве не должна быть удивительной, особенной? Разве я не все делал
для этого?..
Как-то он вспомнил - мать говорила, с горькой иронией:
- Лиза, это ты? И это все, на что ты способна?.. Тебе достался Дар,
и что ты сделала с ним?.. Смотри, - она говорила сыну, - с самого
начала смотри, чтобы с тобой такого не случилось!..
Он возвращался домой усталый, ел холодным, что у него было, запивал
водой из-под крана - видел бы Аркадий! - потом кидался на кровать и
тут же засыпал, и сны его были насыщены беспокойством и страхом.
4
Однажды он увидел Мартина и Аркадия, выпивающих за круглым столом,
который стоял в первой, проходной комнате в квартире его детства -
кривоватый, но прочный, с завитушками у основания единственной
массивной ноги. Марк, маленький мальчик, сидел на теплом паркете за
свисающей почти до пола скатертью... и одновременно, взрослый
человек, откуда-то со стороны наблюдал за этими двумя, своими
учителями.
- Ехать... не ехать... - вяло говорил старенький Мартин, с седыми
клочьями, окаймлявшими потную плешь. Марк знал, что он молодой и
собирается в Германию, куда его пригласил сам Фишер.
- Что ты... как можно отказаться... - также вяло возразил Аркадий,
тоже старый, с отвисшей нижней губой, морщинистой и сизой, какой у
него никогда не было. К тому же он курил, не затягиваясь, окутан
клубящимися облаками дыма; так когда-то пробовал курить Марк. Не
научился: он слишком живо представлял себе едкий дым в гортани,
беспросветный мрак в бронхах, розовых трубочках, становящихся сизыми
от гари... А может сыграло свою роль видение коптильной печи, на
даче, где они жили еще с отцом - коптят курицу с молитвенно
сложенными лапками, дым мелкими барашками исчезает в продолговатом
разрезе, во влажной темноте...
- У меня предчувствие, что не вернусь, - ноющим голосом жаловался
Мартин, - погрязну среди немцев, конурки эти вылизанные, общество
потребления... их мать... И язык учить не хочу, грубый в сущности
язык!
- Плюнь на язык, - поморщился Аркадий, прихлебывая спирт-"рояль" с
ржавым осадком. "Перцовку дуют", догадался Марк. - У нас собственная
гордость. Ведь в сущности на чем они стоят - мечтают сегодня жрать
лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Оттого и катятся в
пропасть.
- Недоучка я! - грустно признался Мартин, - боюсь, распознают,
выкинут.
- Что ты теряешь, поучись у немчуры и беги назад.
Отворилась дверь и вошла мать Марка, такая, какой он помнил ее в
свои первые разумные годы - молодая, худощавая, с блестящими карими
глазами. Ни Мартина, ни Аркадия она знать не могла. Надо, чтобы
узнала, решил он, и сделал какое-то внутреннее усилие: мать тут же
узнала обоих, покачала головой и вместо приветствия пропела низким
голосом своей любимой артистки Фаины:
- Ну и надыми-и-ли... А где мальчик?
Марк тут же приказал себе исчезнуть из-под стола, теперь он висел в
углу, как паук в паутине, слушая разговоры двух корифеев.
5
В следующий раз он увидел себя в школе, в новом здании, куда их
только что перевели - много новых мальчиков, только двое знакомых, и
те далеко, в огромном послевоенном классе на полсотни детей. Тут же
у стен стояли родители с охапками детской одежды, сами в
расстегнутых зимних пальто, шубах... Мелькали лица, испуганные,
оживленные... некоторые уже привыкли и бегали по проходам, кривляясь
и ставя друг другу подножки. А он с ужасом хотел домой, чтобы ничего
этого не было. В такие минуты у него наступало оглушение: он не
слышал звуки и чувствовал под ложечкой пустоту.
Волнами от первых рядов начали стихать, садиться, и Марк увидел
высокую женщину с длинным лицом цвета сырого теста, высокими
выпуклыми дугами бровей, в маленькой ажурной шляпке, выдававшей
старую деву. Анна Юрьевна, первая его учительница, фигура
монументальная и вызывающая жалость, через несколько лет сошедшая с
ума и навсегда исчезнувшая с его горизонта.
- У вас есть глаз, ничего не пропустите... если смотрите, конечно...
- как-то сказал ему Мартин, - рисовать пробовали?..
- Что вы, я не способен, - с полным убеждением ответил Марк,
вспомнив детский кошмар: урок рисования, помидор на столе, ставший
камнем преткновения.
- Какая дура заставила малышей изображать натуру! - с досадой сказал
Мартин, узнав про помидор, ставший камнем, - это же верное убийство!
Марк пожал плечами, он не считал милейшую Юрьевну дурой, и не понял,
при чем тут убийство. Не способен, так не способен.
И забыл про этот разговор надолго, может, под впечатлением другого:
Мартин в тот вечер впервые рассказал о своем открытии. Потом история
звучала еще раз десять, и каждый раз немного по-другому. Тогда он
удивлялся этому, а теперь понял - Мартин сам не знал, что было важно
в тот момент, вспоминал то одно, то другое обстоятельство,
сопутствующее событию, в то время как оно само оставалось за семью
печатями.
- А я так смогу - увидеть нечто, чего до меня не было? - он
спрашивал себя, возвращаясь ночью с кафедры, поминутно засыпая на
ходу, задевая кусты и ограды, вздрагивая от прикосновений влажных от
ночной росы листьев... а, может, от дождя?.. Он не знал, прошел ли
днем дождь - с утра не был на улице, в окна не смотрел. У него было
свое окошко, и он глазел в него, не отрываясь; как некоторые часами
наблюдают суету муравьев, так он наблюдал за играми атомов и
молекул. Он соглашался с философом, что звездное небо над ним тоже
чудо... но далекое, а Мартин был рядом, и его чудеса происходили в
каждой капельке влаги.
6
- Так уж устроено, кто-то хоть раз в жизни да увидит, а другой
никогда - ни зги! Причем, среди этих, несчастных, обделенных, много
умных; они очень тонко судят - по аналогии, так что кого угодно,
даже самого себя, введут в заблуждение. Таланты! Умы! А встань перед
ними НОВОЕ, и тупик! - говорил, разгуливая по комнате, Мартин, - это
же просто беда-а, если не с чем сравнить... - Мартин смеялся над
всеми, но в сущности был недоволен собой.
Гений семенил коротенькими ножками - в уродливом пиджаке с огромными
ватными плечами, в широченных брюках, не достигавших щиколоток, в
толстых шерстяных носках сомнительной свежести... Его ступни,
огромные, широкие, поражали Марка. В этом человечке все было крупным
- руки, ноги, голова, объемистая, как бочка, грудь... Всегда рядом с
ним первый ученик, рыжий крестьянский сын, лет сорока, с неправильно
сросшейся кистью, косящими в разные стороны глазами, косноязычен,
прилежен, предан... Он относился к Марку с трогательной заботой, как
к младшему брату, а тот воспринимал как должное, как отсвет
Мартиновой заботы. Теперь Марк вспоминал то, что годами не замечал,
погружен только в Дело.
- Оказывается, я был не один, меня окружали люди. Меня даже любили,
помогали ... За что?.. - Он чувствовал свою вину перед многими. -
Что я могу теперь сделать для них?.. Разве что вспомнить - написать?
- Вот мои пипетки... - его звали Петр, да, Петр... - берите, сколько
нужно, только мойте, ради Бога, мойте, от этого все зависит!..
Промыв концентрированной кислотой, потом водой - десяток раз -
из-под крана, столько же дистиллированной, подержав эти трубочки над
паром, он спокойно вздыхал, с радостью замечая, как тверды стали
подушечки пальцев, обожженные кислотами. И весь он становится другим
