открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую
оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно
содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит,
резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда
пропускал мимо ушей и глаз... И совсем не хочет, чтобы все было так
- обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может
обманывать себя.
Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в
остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая
времени. Раньше пять минут без дела - он бесился, изнывал от тоски,
стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы... - теперь
он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на
занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту
березы...
Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а
впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же - и
другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не
сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой.
- Где же теперь все? - Аркадий, учивший меня смеяться над собой,
Штейн, ясный и полный жизни, Мартин, с его желчностью и трагической
серьезностью... мать - с прямолинейностью и напором... отец - с
жаждой покоя и равновесия?..
Они - это и есть я.
3
В один из пропащих дней он наклонился и поднял с пола свою рукопись
- просто так. Он ни на что в тот вечер не надеялся. Стал читать,
дошел до обрыва - и вдруг увидел продолжение: постоянные разговоры с
самим собой словно утрамбовали небольшую площадку, место за
последней точкой; на бумаге стало прочно и надежно. И он населил эту
плоскость словами. Дошел до новой пустоты, и остановился... Шагая
вокруг стола и думая вслух, он в течение часа продвинулся еще на
пару сантиметров вглубь незаселенного пространства, и даже примерно
знал, что должно быть дальше. И с этим знанием спокойно ушел,
уверенный, что как только вернется, продвинется снова. За время
молчания мысль и речь срослись в нем... С длинной седоватой бородой
и запавшими глазами, он пугал прохожих, если внезапно выворачивался
из-за угла.
Он вернулся и, действительно, дописал еще несколько строк, и дошел
до момента, когда дыхания не хватило; мысль прервалась, исчезли
верные ему слова. Он написал еще пару предложений по инерции, а
потом яростно вычеркивал, злясь на свою невыдержанность. Ему стало
спокойно, как не было давно.
Он стоял перед окном на своем высоком этаже, в полутьме различая
силуэт огромного здания, темные пятна окон, среди них его окно.
Захотелось еще раз побывать там, просто потянуло. Он вышел, пересек
поле, без труда нашел щель в изгороди, проскользнул внутрь, через
окошко проник в подвал и порадовался знакомой тишине, задумчивым
каплям, падавшим на жесть, потрескиванию свай - все по-старому.
Может, это сооружение не что иное, как вывернутая в пространство его
душа, со всеми своими закоулками, подземельями, друзьями и
врагами?.. Здесь своими путями шагал Аркадий, здесь у меня началось
с Фаиной. И вот душа собралась в рай, взмывает к свету. Все мое
прошлое куда-то улетает?..
Странная идея... Не обыграть ли, как бред одного из персонажей?..
Мысль остановила его, он тут же повернул обратно, чуть ли не бегом
вернулся домой, сел за стол... Не получилось - неискренне, к тому же
с претензиями! Смотреть на себя со стороны, как на полудохлую
бабочку на булавке?.. Зато желание проникнуть туда, где осталось
прошлое, покинуло его навсегда.
Он чувствовал, что висит между небом и землей: уже не машина для
парения, в которой не оказалось нужного горючего, как предсказывали
ему забулдыги-теоретики, но и расхлябанный приблизительный взгляд на
вещи еще пугал его.
- И все-таки кое-чего я достиг: заглянул в память и увидел там
смешную мозаику - части пейзажа, старые вещи, несколько зверей,
десяток лиц, обрывки разговоров... Словно проник в чужую мастерскую
и разглядываю отдельные предметы, из которых хозяин составлял
натюрморт, а потом, закончив работу, расставил их по своим местам...
Иными словами, обнаружил в себе тот строительный материал, из
которого сам, но другой - тайный, почти неизвестный самому себе, -
леплю, создаю понятные картины, перевожу смутное бормотание на
простой язык.
Эти внутренние вехи, или отметины, или символы, неважно, как
назвать, извлеченные из времени и потерявшие зависимость от него...
помогали Марку вытягивать цепочки воспоминаний, восстанавливать
непрерывность жизни. Благодаря этому ряду насыщенных, напряженных
слов и картин, он ощущал себя всегда одним и тем же, хотя разительно
менялся во времени - от беспомощного малыша до угрюмого неловкого
подростка, и дальше... И все это был он, изначально почти все
содержащий в себе. Особая область пространства... или этот...
портрет, над которым столько бился Аркадий?.. Ему казалось, что
внешние события всего лишь выявляют, вытягивают, как луч света из
мрака, знакомые черты, любимые лица, вещи, слова... он вспоминает
то, что давно знал.
- За возможность двигаться во времени и выбирать, я платил потерей
многообразия. Но все бы спокойно, все бы ничего - ведь что такое
многообразие несбывшихся жизней, или попросту - небытия?.. - если б
я постоянно не ловил в себе какие-то намеки, не видел тени...
Несбывшееся напоминает о себе, оно каким-то образом существует во
мне! Мне почему-то дана возможность пройти по многим мыслимым и
немыслимым закоулкам и дорожкам, заглянуть во все тупики... Я вижу,
как Возможность становилась Действительностью - теряя при этом цвет,
вкус, и многое еще, что обещало в будущем. Но в себе... Я свободен,
все могу себе представить. И выдумать!
4
Иногда проснувшись, еще не понимая, в каком он времени, он гадал -
то ли из соседней комнаты выйдет мать, сдвинув очки на лоб,
неодобрительно посмотрит - еще валяешься?.. или я у Фаины, а она на
кухне, готовит завтрак... или шебуршится за стеной Аркадий,
обхаживает непокладистого японца?..
И не успев еще понять, на каком он свете, он притягивается к тем
простым словам, которые не относятся ни к прошлому ни к настоящему,
а ко всему его времени сразу, всегда с ним... За ними идут
картины... Вот забор, он отделяет площадку перед домом от
надвигающейся стройки... Потом было много заборов, одни защищали
его, другие загораживали белый свет, но во всех было что-то от
первого... Широкая липа в углу сада, он сидел на ветке и ждал отца;
потом столько было разных деревьев, но начало цепи здесь, у
первого... Дорога, плотно утрамбованная пыль, дача за городом... Он
идет впереди, за ним родители; он знает, они говорят о нем, следят,
чтоб не косолапил, и он аккуратно и красиво поднимает ступни, так
ходил один артист, он играл разведчика... Тепло, муравьи спешат в
маленькие норки, на которые он старается не наступать... Потом были
разные дороги, но не было уже такого всеобъемлющего тепла, чувства
безопасности, покоя... И того света - щель зрачка безмятежно
расширена, вещи без сопротивления вплывают в глаз, становятся
изображением.
- Может, отсюда пошла наука? - мне было интересно, как все, что
снаружи, становится моим - тайна перехода вещей в ощущения, символы,
слова: ночь, улица, фонарь, аптека... дорога, дерево, забор... Потом
я разложил символы на атомы, надеясь приблизиться к сущности, много
узнал о деталях... и надолго лишился самих ощущений.
Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не
ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных
обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он
стремился подняться, не живя - разбежаться огромными скачками, и
полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще
выходило, как в дурных, тревожных - бежишь от преследователей, вяло
отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний
момент оказывается картонным... Марк все же заставлял его стрелять,
а врага падать, и просыпался - усталый, потный, с победой, которая
больше походила на поражение.
5
Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж
вольно обращается с историей своей жизни, и чужой тоже. "Не так!" -
он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе... А потом,
задумавшись, спрашивал - "а как же на самом деле было?.." Он
мучительно пытался "восстановить истину", но чем больше углублялся,
тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой стал казаться
ему настолько непохожим на него, превратился в "действующее" лицо...
или бездействующее?.. в персонаж, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в
сущности другую историю - сочиняет ее, подчиняясь неясным
побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал
"энергетическими" - словно какой-то бес толкал его под руку,
заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед
зеркалом, злить воображаемого читателя, ошеломить или пугать... В
конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато
выражающие истинные его чувства - грызущего нетерпения, горечи,
злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия...
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными - они
поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений,
немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были
чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным
образом - как если б он измерял длину без линейки, да наощупь, да в
темноте... Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно
за ними тянется линия, или слышится звук... где-то повышается, потом
сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях как и что писать, те самые голосочки,
которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался - ведь теперь он
целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не
хотел ни от кого, даже от самого себя!..
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала им
картошку, как-то приняла его со спины за Аркадия, испуганно охнула и
перекрестилась.
6
Потрясения в Институте и вокруг него не прошли даром - выстроилась
очередь на местное кладбище, начались странные смерти почти без
видимых причин. И отъезды, конечно, отъезды! Люди, приросшие к своим
стульям и пробиркам, вдруг поднимались, исчезали из виду. Некоторые
утверждали, что действует окаянная Ипполитова сила, по-прежнему
рассеянная в пространстве, другие приписывали несчастья банальной
радиации, а, может, права была бабенка, соседка Марка, она говорила
- "расшевелились старички..."
Умер главный теоретик Борис, закусывал печеньем и подавился. Может,
оклемался бы, если б не Марат - верный ученик так усердно колотил
учителя по шее, что повредил дыхательный центр. Аспиранта,
плачущего, скрутили и увезли, осудили условно за неосторожность и
приговорили к работам у институтского двигателя.
Ужасной смертью умер старина Дудильщиков. Пришел как-то ночью
проверить сейф, отпер, а запереть не смог. Чтобы разобраться в
технике, толстяк втиснулся на нижнюю полку, пощупать механизм
изнутри, а замок возьми да и сработай! Дверь своим весом оттеснила
начальника в глубину, и захлопнулась. Больше месяца искали его,
подозревали покушение со стороны очередных экстремистов, потом
решили разобраться в документах, распилили сейф лазером и обнаружили
останки.
Погибла Фаина. Она в конце концов решила последовать за Штейном,
приходила к Марку, уговаривала ехать, но, увидев, что тот совершенно
невменяем, хлопнула дверью. Дома собрала все ценности, пачки денег,
села, закурила... и от усталости уснула. Шустрый огонек воспламенил
сухую бумагу, запылали зелененькие купюры... Марк, узнав, ужаснулся,
но на похороны не пошел. Завывали трубы, покачиваясь, плыл гроб... а
он вспоминал, какая она была - грубая в сущности девка, зато полная
жизни соблазнительница, и специалист какой!..
Альбине больше повезло. Как-то в научном споре досталось ей тушкой
кролика по щеке - таковы уж наши нравы... Потрясенная, она
уединилась и набросала трактат о генетических запасах нации, в
