- ранье... и пошли дальше по разным квартирам, записывая на клочках
бумаги, где были, что видели... В понедельник Аглая долго искала эти
записочки, чтобы занести в тетрадь, не нашла, да и самой тетрадки не
оказалось.
2
Аркадий всего этого знать не мог, а знал бы - не поверил. Его страхи
вспыхнули костром, он на дрожащих ногах ходил среди милых стен,
проклиная тот миг, когда легкомысленно распахнул дверь. В его
распоряжении два дня. В субботу вернется Марк, вдвоем они
разберутся, вдвоем не страшно. Так он говорил себе, но страх не дал
ему спуску, не позволил отдышаться, переждать панику. Он должен
действовать сразу!
- Хватит! - он вдруг понял, что хватит - не буду больше обманывать
себя, любоваться осадками-остатками, повторять азы!..
Он как нашаливший школьник и одновременно строгий учитель,
разговаривал с собой:
- Хватит играть, буду жить-доживать, читать книги, гулять, думать,
спорить с Марком, готовить неожиданную еду...
Он будет чудненько жить, может, даже доберется летом до красивого
южного берега - любоваться на волны, дышать глубоко и ровно...
- Все годы, как проклятый, в духоте, у-у-у... Выкину, сейчас же
выкину все! И он начал - с кухни, со шкафов, с приборов под
потолком, чудом балансируя на хромой табуретке.
3
К полуночи с кухней было покончено, осталось вымести мусор, чтобы
видно было - живут нормальные люди... Ведь этого они хотят! Потом он
перешел в комнату. Все, что напоминает о лаборатории - в окно!
Железные вещи падали в овраг, погружались в многолетние слои листьев
и вязкую глину, почти не изменяя ландшафта. Станочки, пусть
небольшие, весили отчаянно много, падали со стоном, утопали, ветер
тут же заносил их случайными листьями.
После первой комнаты он остановился, не решаясь перейти в главную.
"Вдруг не заметят? Что они, плана не знают, видно же, комната в
половину нормальной..." Но он не мог сразу, решил отдохнуть,
неверными шагами вернулся в кухню, унылую, чужую, поставил на плиту
чайник, и сел, никуда не глядя. Он не сомневался в правильности
решения - хватит! но чувствовал, что отрезает от себя слишком много.
Он ужаснулся, осознав, сколького лишал себя. Но остановиться уже не
мог, страх гнал его дальше, призывы благоразумия - подождать хотя бы
до утра, он, не задумываясь, отвергал.
- Возьмут да нагрянут пораньше, застанут врасплох, тогда конец!
Нельзя ждать! Это они для отвода глаз - понеде-е-льник, а сами
явятся в субботу, с утра, и застигнут, именно с утра явятся!..
Он живо представил себе, как в уютной комнатке развалился в кресле
офицер с кобурой под мышкой, ноги на стол закинул, кофе потягивает,
как иностранец, и по телевизору наблюдает за ним... Надо доказать,
что озабочен, жажду исправиться. Он встал, нахмурился, и громко:
- Вот возьмусь, и к утру закончу!
Ему показалось, что офицер одобрительно кивнул головой -
исправляется старик. Он быстро и энергично вошел в заднюю комнату, с
головой залез под тягу, стал разбирать стекло. Разбить духу не
хватало, он бережно все отсоединяет, складывает в корзину и по
ночным ступенькам вниз, подальше, в овраг, на вороха старых
листьев...
Покончив с тягой, он перешел к столу, где стоял красавец, его
любимый, полустеклянный, полуфарфоровый... а колонки-то, колонки! -
из уворованных частей, все по кусочкам собрано, по винтикам, датские
снизу, шведские сверху, исключительно ровные и точные, до отказа
заряженные самыми ценными смолами... И все это он разбирал,
складывал и выносил вниз, и здесь, в ночной тишине, при слабом свете
фонаря, что раскачивался в конце тупика, прощался.
В завершение всего Аркадий приступил к японцу. Тот надменно смотрел
с табуретки, уверенный, что не посмеет его тронуть старик.
Развалина, если честно, разве что лампочки щегольские. Какие-то
стандартные ответы он выдавал иногда, если было настроение, но
больше все - "данных мало..." Особенно это он любил - данных, мол,
нет... Аркадий бесился, но верил, потому что японец удивительно
точно угадывал его сомнения - данных-то и нет!..
Аркадий стоял перед высокомерным ящиком, вспоминая все его выходки и
обманы, выращивая в себе достойную случая ярость, чтобы обесточить
одним махом и выкинуть в окно.
4
Вдруг сердце остановилось. Старик терпеливо ждал - так уже бывало не
раз, останавливается, и снова за свое. Но эта остановка была длинней
и томительней прежних, и когда оно, сердце, наконец, тяжело с болью
стукнуло в грудину, Аркадий был в поту, холодном и липком, и дышал
так, будто пробежал шесть пролетов по лестнице вверх. Вообще-то он
за ночь прошел больше - и ничего! Он удивился, что же оно... И,
постучав себя по груди, строго сказал - "брось безобразие!.." А оно
в ответ - как будто споткнулось на ухабе, и снова грозно
притаилось... Перед глазами заплясали черные запятые, похожие на
холерных вибрионов, воздуха не стало... И когда сердце вынырнуло,
всплыло, забилось, Аркадий понял, что дело плохо.
Он по стеночке, по стеночке к окну, где лучше дышалось, увидел
любимый овраг с осколками жизни в нем, а за оврагом бескрайнее
пространство. Заря нетерпеливо ожидала своей минуты, исподтишка
освещая природу розоватыми редкими лучами, и Аркадий видел поляны,
лес вдали, и что-то темное, страшное на горизонте; потом это темное
слегка отодвинулось, приподнялось, и в узкий просвет ударили потоки
розового света - день начался.
И тут Аркадию пришло в голову то самое слово, про которое он читал,
говорил, но не верил в него, поглощенный своей злосчастной судьбой и
всякими мелочами:
- ВОТ!.. А я умираю. Нелепость, до чего не везет!..
Нет, смерть не такая, она гораздо страшней - и больней, а это может
вытерпеть любой, не то, что я... Я-то могу гораздо больше!
Снова удар, и новая тишина в груди прижала его к полу. Он сел.
опершись спиной об стену. Теряя сознание, он все еще ждал -"сейчас
оно прекратит свои штучки, не может оно так меня предать! Теперь,
когда я знаю, чего не делал - я не жил. Боже, как все неважно -
сделал, не сделал... Если б еще раз, я бы только жил!.."
Сердце словно поняло его, очнулось, снова закрутились колесики и
винтики, омываемые живительной влагой, самой прекрасной и теплой в
мире. Но Аркадий уже не мог подняться, редкие и слабые мысли
копошились в голове, никакой яркости, никаких больше откровений...
Это его слегка ободрило - не может быть, чтобы так тускло протекало,
говорят, вспоминается вся жизнь... Значит, пройдет. Надо бы
скорую... Стукнуть соседу?..
И тут вспомнил, в каком он виде. То, что никого не касалось, станет
достоянием чужих враждебных глаз. Что на нем вместо белья!.. Надеть
бы скромное, обычное, но не грязное, не дырявое... Но он знал -
ничего нет, все собирался постирать, откладывал и откладывал. Он
всегда откладывал, пока не накапливал презрение к себе - и тогда,
проклиная мелочный и суетливый мир, брал тазик, мыло...
Рядом в тумбочке лежала чистая холстина, покрывало для надменного
японца на отдыхе. Встать Аркадий не мог, голова кружилась, и ничего
не видел из-за вертлявых чертей перед глазами. Он прополз метр,
дотянулся до тумбочки, наощупь нашел ручку, дернул. Материя
вывалилась, он притянул ее к себе, с трудом, пережив еще одну
томительную остановку, стянул с себя лохмотья, ногой затолкал
поглубже под топчан - и завернулся в теплую грубую ткань.
Наконец, он в теплом, чистом, и лежит в углу. Теперь бы врача... Он
с усилием приподнялся, сел... и тут стало совсем темно. Сердце
замолчало, затрепетало слабыми одиночными волокнами, и дряблым
мешочком опустилось... еще раз встрепенулось - и навсегда затихло.
5
Марк проснулся рано, лежал, смотрел в окно, постепенно возвращался,
ощутил горечь, что сидела занозой - не годен... Где же Аркадий?..
Одевается, бежит вниз, стучится. Дверь молчит, света внутри нет, а
окна почему-то настежь, вчера не заметил!.. Решившись, он толкает
дверь плечом, еще - и девять стариковских запоров со стонами и
визгами сдаются. Он вваливается в переднюю. В ней, играя бумажками,
гуляет ветер. Марк в кухню - там тоже странная пустота. Он в комнату
- и здесь простор, книжная полка да раскладушка, да столик из-под
токарного станочка; Аркадий гордился - немецкий, сто лет, а ходит
как!.. Марк в смятении в заднюю комнату - голый кафель под тягой,
пустой стол, на табуретке японский пришелец... а рядом - на полу -
весь в белом - сидит старик, упершись руками в пол, склонив голову к
левому плечу, как он, бывало, делал - посмотрит, подмигнет - " я еще
вам устрою сюрприз..."
Марк медленно к нему, и видит - осталась одна форма, нет старика.
Это же надувательство, Аркадий...
А в окно льется прохладный свет, внизу шуршат листья, что-то, видите
ли, продолжается, только Аркадия уже нет.
К Н И Г А Т Р Е Т Ь Я
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1
Все осталось на своих местах. Мы это прекрасно знаем, но все равно
ужасаемся - жизнь, видите ли, к нам безразлична, она в тот же вечер
течет своим чередом, объявили новые талоны на еду, еще что-то, все
поглощены, даже соседи, а кое-кто уже глаз на квартиру положил... Об
Аркадии, конечно, речь. Только Марк, отупевший от свалившейся на
него тяжести, лежал на своем топчане и думал. Нет, он уже понял, что
думать не умеет и не любит - да, да... он просто лежал и ждал, когда
же приоткроется дверь, просунется знакомая голова - "кушать
подано..." И вспоминал, что нет Аркадия, и не будет, бредни все это
- какая-то заоблачная встреча, теперь уже не доспорить, не
договорить. Что произошло, так никто и не понял, выбросил старик всю
свою рухлядь и умер в углу, завернувшись в белое полотно... Будто
вчера гремела та веселая электричка, дышал в лицо старик,
наклонившийся поближе, чтобы слышать - "парение? а дадут?.." - не по
возрасту взволнованность, лихорадочный блеск белков, беспощадная
цепкость зрачка... старенький его бушлат... лестница, железом
окованные ступени, худой затылок впереди...
"Он все время шагал впереди, может, предваряя мою судьбу? Взвалив на
себя один из худших вариантов, самый трудный?.."
Марк видел то его широкие плечи, еще сильные, то вызывающую жалость
шею... Он был то старше, то вдруг моложе, искренней, сумасбродней...
добрей... Он был разный, перед ним бледнел образ рыцаря чистой
науки.
2
В очередной раз память повела его по вехам, указывающим направление
жизни. В самом начале возник дом, из которого он вышел с маленьким
фанерным чемоданчиком. Было тепло, сыро, шуршал мелкий как туман
дождь - и он пошел, не зная дороги, которая предстояла, ожидая
только нового, он всегда ждал. Теперь умерли все свидетели начала -
мать, Мартин, вот и Аркадий... Память - ноша и обязанность: кто же,
если не он, сохранит этих людей, соединит, примирит в почти
невозможных сочетаниях?..
- Вы, сударь, непримиримы как бультерьер, - говаривал, смеясь,
Аркадий. - Не боритесь уж так свирепо со Случаем, возьмите его в
союзники, подстерегайте в каждом подходящем углу. Полегче, полегче,
вам еще мно-о-гое предстоит в себе примирить.
- Знающий цель отодвигает случайность, - мрачно отвечал молодой
специалист.
- Ваша страсть все доводить до крайности. И я таким был. Оказалось,
жизнь это искусство обращаться с неопределенностями, сохраняя меру,
не давая разбежаться противоречиям. А вы все рикошетом да рикошетом
норовите, устанут бока...
- А вы, с вашим стремлением все примирить... - Он хотел добавить -"
чего добились", но вовремя замолк.
Они шли тогда к заповедному месту, где раскинулось поле стульев,
кресел и кроватей. Среди них было то самое кресло, из истории
Аркадия, теперь оно стояло у Марка в углу, как обычная вещь, но
многое в себе таило... Марк обнаружил, что придает большое значение
памяти вещей. Так, лежа с Фаиной на ее широкой кровати, он видел,
как здесь лежали другие, и что было, и ненавидел эту тахту.
- Ты чужой, - Фаина как-то сказала ему, - даже Гарик понятней был.
Может, ты и есть пришелец, черт возьми?! Чего ты хочешь, знания?
Вранье, у тебя страсть к жизни, отрешенной от всего реального,
разумного...
"Не было этих слов! И разговора с Аркадием о примирении сторон -
