уютном окошке...
3
Разносят чай, все усердно жуют, нам вкусно, как детям в чужом доме.
Помнишь, ночь, вокзал, лето... "Пакет" - два ломтика черного,
холодное резиновое яйцо, котлета... Общежитие, за углом вокзал,
перрон, зевающая толстая буфетчица, грохот сталкивающихся буферов,
бодрые звоночки у стрелок, на скамейках пьяницы и девки, везде
зелень и грязь... Болгарские голубцы, килечка с пряностью, пахучая
ливерная, пирожки с луком и яйцом - другая еда! Вначале он тосковал
по ней, и презирал себя за это, также как за первые впечатления о
России - огромно все, безалаберно, грязно, вонюче, в смрадном
каком-то жире... Лезли в глаза недостойные мелочи, а не великие
тени... Женщины курят и матерятся, мужики слюнявы и многоречивы,
каждый норовит пролезть в душу, и сам нараспашку... Зато как
поражают высоченные березы, роскошный подлесок, бескрайние поля -
огромная земля, море земли, кажется, только живи! - и не живут, а
мучаются... А этот Институт, каким запутанным он казался, с кривыми
бесконечными коридорами, раздачами вещей и продуктов на каждом углу,
и все норовят бесплатное урвать... Здесь можно тянуть жизнь как
резину, ничего не имея, процветать, воровать по мелочам или
побираться, годами пользоваться ничейным... или, все имея, вдруг
добровольно опуститься в подвал и никогда больше не подняться...
Будто все население когда-то неведомой силой, как смерчем, занесло в
этот простор, и до сих пор недоуменно оглядываются, чешут затылки.
Потом все упростилось. Кратер в центре здания оказался не таким уж
огромным, кое-как залатали. Зиленчик, действительно, исчез, но
никуда не ходил, а удрал из финской командировки: протиснулся в
туалетное окошко, и в Швецию на трамвайчике. Гарик годами не жил с
Фаиной, в конце концов развелся и умер как-то ночью, сгорел на
работе от инсульта... Действительность понемногу прояснялась - со
временем, с опытом, а жизнь... своя жизнь только запутывалась.
4
Он возвращается туда, где родился, в единственное в мире место, с
которым, чувствует, крепко связан. Он не рискует произносить громкое
слово - родина, понимает, что привязанность его странна: хозяин
поднимет бровь - "ты кто?.." А он? - пожмет плечами, отойдет, с
тяжестью в груди, желанием поскорей очерстветь, забыть или
вспоминать без тоски.
Равнина понижается, исчезают русские невысокие горочки, игра
просторов - становится ровно, тягуче, топко, близко и знакомо.
Промелькнул тот самый перрон, вокзал, "кипяток" красными буквами,
забор, дом с башенкой, его общежитие... Все на месте, а вернуться
некуда, так что ничего не жди, смотри, дыши, не поддавайся тоске.
- Вот вернусь... - он думал, глядя в стекло, линованное наискосок
дождевыми струями. Не успев отъехать, он уже думал о возращении. Он
не мог успокоиться, остановиться, подумать, просто смотреть...
"Приеду, и все начну снова!" С того же места, в ту же сторону,
проламывая головой стену?..
Он хотел обратно потому, что предвидел, как глубоко будет задет.
Стремился избежать встреч с прошлым, не умел терпеть то, что
невозможно изменить. Этой ноющей боли под ложечкой, где темные люди
подозревают обиталище души. Он предпочитал бежать или тут же
действовать - все понять, прояснить, переделать или разрушить -
забыть, но только не терпеть.
Он чувствовал, что в чем-то важном ошибся, хотя протестовал,
приступал к себе с вопросами, искал аргументы, убеждал, даже
заставлял интерес вернуться. Не получалось. Рушилось основание. Это
глубоко уязвляло его, и пугало: как жить без опоры?..
"За что я любил науку? Что помню от этих упоительных лет, от
сплошного движения?.." Ни мысли, ни великие идеи в голову не
приходили. Зато он живо вспоминает атмосферу той жизни - ее
полумрак, отдаленность от скучной улицы, тишину, круг света перед
собой, спокойствие, сосредоточенность, мир в душе, презрение к
суетливым мелочам... Мартина, но опять же не идеи старика, а очень
простое: теплоту, понимание, улыбку... Его ободряли, рассказывали
про героев, благородство, помощь, незримое братство. Он любил
уверенность в основах, ясность, четкие границы, этот особый строгий
мир с его трагедиями мысли, столкновениями идей...
Оказалось, здание, действительно, прекрасно, но ажурно, пусто - в
нем невозможно жить. Сюда приходят, работают и разбегаются по домам.
А он хотел в этих хоромах устроить себе уголок, книжки разложить,
расставить приборы и жить-поживать. Не получилось.
5
Глядя на проплывающие мимо аккуратные домики, ювелирные газончики,
тихую размеренную жизнь, он спросил себя - "может, и мне так надо -
каждый день, с одуряющим постоянством, бережным отношением к
вещам?.." И тут же поймал себя на неискренности, какой-то гнилой
литературности. "Ишь, степной волк выискался..." - разозлился,
замолк... Он терпеть не мог театра, игры, ролей, презирал в себе
даже тень многоликости - он считал себя цельным человеком, всегда
любил то, во что верил, и, наоборот, должен был верить в то, что
любил. Он годами находился в состоянии опьянения от торжества жизни
над серой жалкой действительностью, то есть, буднями. И вдруг что-то
в нем сдало, скрипнуло, он стал тормозить, думать, возвращаться к
прежним своим ощущениям, сравнивать - и ужаснулся... как ужаснулся
бы помидор, обнаруживший, что вытягивается в огурец.
6
Вдруг за секунду хода поезда пропал снег, будто перенеслись на
другую землю, везде лужи, лужи... Опять лужи, опять сырой воздух,
ледяной ветер за воротом - и он шагает в школу, шагает, шагает...
Мелькают знакомые места - огромная насыпь, потом катим по низкому
месту... тень акведука... наконец, широкой полосой озеро, по колено
в воде мерзнет желтая трава... камни, заброшенные лихими братьями...
Втянулись в предместья, везде налет деловитости и скуки. Зачем
приехал?.. В ожидании толчка, вышибающего из колеи? или
восстановления разрушенных связей? Он не знал.
Зашевелились, кто схватил постель, кто полез за вещами, вверх, вниз,
а за окном скрещивались и разбегались пути; поезд с непонятной
решительностью выбирал одни и отвергал другие сочетания линий. Потом
возник высокий асфальтовый край, перрон замедлил движение, вагон
качнуло, что-то заскрипело, зашуршало, и окончательно замерло. Марк
взял чемоданчик и вышел. Здесь топили печи, воздух был едкий,
кислый. Он решил идти пешком.
7
Он шел и впитывал, он все здесь знал наизусть и теперь повторял с
горьким чувством потери, непонятной самому себе. Шел и шел - мимо
узких цветочных рядов, где много всякой всячины, в России не
подберут, не оглянутся: каких-то полевых цветочков, голубых до
беззащитности, крошечных, туго закрученных розочек, всякой гвоздики,
очень мелкой, кучек желтых эстонских яблочек, которые недаром
называют луковыми... мимо тира с такими же, как когда-то, щелчками
духовушек, мимо пивного бара, который стал рестораном, тоже пивным,
мимо газетного ларька, мимо чугунной козочки на лужайке перед
отвесной стеной из замшелого камня, мимо нотного магазина с унылыми
тусклыми стеклами, мимо часов, которые тогда врали, и теперь врут,
мимо подвала, из которого по-старому пахнуло свежей сдобой и
пряностью, которую признают только здесь, мимо узкого извилистого
прохода к площади... Поколебавшись, он свернул - ему хотелось пройти
и по этому, и по другому, который чуть дальше, там пахнет кофе, в
конце подвальчик - цветочный магазин, у выхода старая аптека: он с
детства помнил напольные весы. каждый мог встать, и стрелка
показывала, а на полках старинные фляги синего и зеленого стекла.
Он вышел на ратушную площадь, с ее круглыми булыжниками, вбитыми на
века. Здесь ему было спокойно. Он скрылся от всех в этом городе,
который принимал его равнодушно, безразлично... Наконец, он мог
остаться один и подумать.
8
За углом он наткнулся на книжный магазин, и вошел - по привычке,
смотреть книги ему не хотелось. Он давно ограничил себя, оградил от
вымышленных историй, с присущей ему страстью славил дело, четкие
мысли, механизмы, в которых нет места вымыслу, яду для ума. Теперь
энергии отрицания не осталось, но интерес не вернулся. "Любовь к
знанию не могла исчезнуть бесследно... - он размышлял, - может, она
приняла другие формы, например, как бывает с глубокими чувствами,
граничит с ненавистью?.." Не убеждало, он был слишком честно устроен
для таких изысков, мог годами не замечать многого, если был
отвлечен, но хоть раз увидев и поняв, уже не мог сказать себе - "не
так" или - "не было". Он мог сколько угодно заблуждаться, видел
узко, страдал близорукостью, особенно в ярости действия, но
обманывать себя не мог - он уважал себя.
Пройдя мимо художественного отдела, он углубился в науку и сразу
заметил яркую обложку с голым человечком, вписанным в окружность, по
его рукам и ногам бродили электроны; распятый на атоме
символизировал триумф точных наук в постижении природы жизни. Новая
книга Штейна, которую Марк еще не видел. "Почему-то Мартин не писал
книг..." Он ни во что не ставил перепевы старого, в нем не было ни
капли просветительского зуда, он не любил учить, и часто повторял -
"кто умеет, тот делает..." А когда понял, что больше не умеет, ушел.
- Он мог еще столькому меня научить!..
- Не мог, - ответил бы ему Мартин, - нас учат не слова, а пример
жизни.
Книжка была блестяще и прозрачно написана, автор умел отделять ясное
от неясного, все шло как по маслу, читать легко и приятно. Наш разум
ищет аналогий, и найдя, тут же прилепляется, отталкивая неуклюжее
новое. Новое всегда выглядит неуклюже. К счастью оно встречается
редко, это дает возможность многим принимать свои красивые разводы и
перепевы за достижения, измеряя мир карманной линейкой, в то время
как настоящий метр пылится в углу. Новое вне наших масштабов,
сначала с презрением отлучается, а потом оказывается на музейных
полках, и тоже не опасно - кто же будет себя сравнивать с
экспонатом?..
Марк позавидовал легкости и решительности, с которыми маэстро строил
мир. Вздохнув, он поставил книгу и вышел на улицу.
9
Кончились музейные красоты, сувениры, бронзовые символы,
символические запахи, которыми богат каждый город, особенно, если
ему тысяча лет - началось главное, ради чего он вернулся. Он ступил
на узкую улочку под названием "железная", за ней, горбясь и
спотыкаясь, тянулась "оловянная", с теми самыми домишками, которые
он видел в своих снах. Вот только заборчики снесли и домики лишились
скрытности, которая нужна любой жизни, зато видна стала нежная
ярко-зеленая трава, кустики, миниатюрные лужаечки перед
покосившимися крылечками... Кругом, стоило только поднять голову,
кипела стройка, наступали каменные громады, бурчали тяжело груженые
грузовики... но он не поднимал глаз выше того уровня, с которого
смотрел тогда, и видел все то же - покосившиеся рамы, узкие
грязноватые стекла, скромные северные цветы на подоконниках,
вколоченные в землю круглые камни, какие-то столбики, назначение
которых он не знал ни тогда, ни сейчас, вросшую в землю дулом вниз
старинную пушку со знакомой царапиной на зеленоватом чугуне... Было
пустынно, иногда проходили люди, его никто не знал и не мог уже
знать.
Он пересек небольшую площадку, место слияния двух улиц, названных
именами местных деятелей культуры, он ничего о них не знал, и знать
не хотел. И вот появился перед ним грязно-желтого цвета, в подтеках
и трещинах, старый четырехэтажный дом, на углу, пересечении двух
улиц, обе носили имена других деятелей, кажется, писателей, он о них
тоже ничего не знал - он смотрел на дом. Перед окнами была та же
лужайка, поросшая приземистыми кустами, с одной извилистой дорожкой,
посыпанной битым кирпичом. По ней он катался на детском велосипеде,
двухколесном, и неплохо катался; расстояние до угла казалось тогда
ему достаточным, а теперь уменьшилось до тридцати шагов. Каждый раз,
когда он оказывался на этом углу, он окидывал взглядом лужайку -
удивлялся и ужасался: все это стояло на своих местах и ничуть не
нуждалось в нем! Его не было, он возвращается - "опять лужайка, а я
другой", и опять, и опять... Наконец, в будущем он предвидел момент,
