площадку. Путь лежал вдоль берега моря, мимо заборов, складов,
свалок, слабых огней... Марк, один в вагоне, смотрел, как, мигая,
уходят назад огоньки... Когда-нибудь наука охватит всю жизнь, поймет
и его тоску об уходящих окнах, и эту блажь - свечение лиц из темных
рам... Но в нем не было той уверенности, что раньше: он не спорил с
молекулами, и ничего другого предложить не мог, да и не хотел,
просто далекая перспектива перестала его радовать.
В очень узком, в три окна домике он отпер наружную дверь, ощупью
нашел вторую, толкнул, она со скрипом отворилась. Здесь ему жить
несколько дней, смотреть в высокое окно на прямоугольные камни,
вбитые в землю, на соседний такой же домик... Впустую! Он напрасно
тратит время!
Глава вторая
1
Проснувшись в тихой теплой комнате, он лежал и смотрел, как за окном
шевелятся гибкие ветки, на них нотными значками редкие листочки,
тени бродят по занавескам, проблески света шарят по углам... Не
торопить время! Может, что-то новое всплывет из прошлого? Бывает,
нужен только небольшой толчок - свет, запах, ощущение шершавой коры
под пальцами, другие случайные мелочи... Он впервые призвал на
помощь Случай!
Было еще одно место, куда заходить бессмысленно, но тянуло
посмотреть со стороны: дом на старой улице, в нем библиотека.
Входишь в темноту вестибюля, бесшумно, по ковровой дорожке - к
лестнице, по широким деревянным ступеням - полукруг - и на втором
высоком этаже; здесь приглушенные голоса, сухие щелчки бильярдных
шаров, тени по углам, шорох газет... Спиралью лестница на третий -
вздернута под немыслимым углом, и далеко вверху маленькая дверь. Ему
становилось страшно за сердце, обычный его страх, - он представлял
себе кинжальную боль в груди, падение с гулкими ударами о края
ступеней... ребра, колени, беззащитная голень... Если б он мог
карабкаться медленно, терпеливо! Нет, его охватывало бешенство и
нетерпение - он должен быстро!.. и наверху, усмирив дыхание...
мгновение, не больше - иначе поймут... - уверенно повернуть большую
изогнутую латунную ручку, и войти. В большой комнате никого, кроме
пожилой женщины за столом, она поднимет голову, улыбнется ему, он
ответит и будет выбирать книги.
2
Тело обленилось за ночь, но он сделал привычное движение кистью -
одеяло сорвано. И этому его научила мать - как можно больше
полезного сделать нерассуждающей привычкой. Отчего же он так любит
хаос, развал, постель без простыней, ночи без сна?.. Он бунтовал, не
понимая причин, медлил там, где следовало действовать, действовал,
когда хорошо бы остановиться и подумать... Он был упорен, настойчив,
но вот накатывала блажь, и за минуту мог разрушить то, что создавал
годами.
Он вышел на улицу, вдохнул знакомый воздух. Память охотно сохраняет
зримые черты, хуже - звук, трудней всего - запахи и прикосновения.
Но если уж всплывают, то из самых глубин, и переворачивают
поверхностные спокойные пласты... Он и хотел, чтобы на него
нахлынуло, ждал этого, и сдерживал себя - он это не уважал. Видел
как-то, художник, пьяный, слезы по щекам... чувствует, видите ли, и
при этом намазал что-то. Все ему - гений! "Быть не может! А если
получилось, то случайно!"
Наверное, если б два музыканта, известные нам по лживой истории,
изложенной доверчивым гением, столкнулись в одной личине, в одной
душе, то получился бы примерно такой разговор.
3
Он слышал вокруг понятный ему с детства, певучий, бескостный,
пресный язык хозяев, и вкраплениями - свой родной, шипящий, колючий,
протяжный, но без излишней летучести, крепко стоящий на согласных,
великий и могучий... Он не желал встречаться ни с кем из знакомых,
не выносил дежурного - "как дела?", его перекашивало, он не умел
притворяться.
И все же наткнулся на двоих: один, высокий, толстый, схватил его за
руку - "куда идешь?" Марк узнал обоих - одноклассники, со школы не
видел и не вспоминал. Толстого Валентина он недолюбливал - богатый
холеный мальчик, с часами, редкость в послевоенные годы. Насмешлив,
остроумен, соперничал с Марком за первые места - легко, с усмешкой:
он ничего не доказывал себе, не преодолевал, не совершенствовал -
просто весело играл и был доволен собой. Ему трудно было тягаться с
мрачной неистовостью бедного, больного, вечно терзающего себя
программами и манифестами... Марк его оттеснял, Валентин насмешливо
улыбался, за ним оставалось много - папа-прокурор, светлый богатый
дом, ежедневные радости...
Второй был школьный хулиган, Анатолий, драчун и паяц, с сальными
волосами, падавшими на грязный воротник, с какими-то пошлыми
мотивчиками... Он надолго исчезал, или дремал на задней парте; едва
дождавшись восьмого класса, ушел работать. Это был ужас, кромсание
собственной жизни, падение на дно. "Презрения достойно, когда
человек опускается до обстоятельств" - говорила Марку мать.
4
Эти двое о чем-то с пониманием толковали, ужасающие различия между
ними стерлись, они даже стали похожи - в одинаковых модных пальто,
брюках в острую стрелочку... сияли до блеска выбритые лица, дрожали
от смеха двойные подбородки... Куда Марку, тощему, в мальчишеских
джинсах, куцем плаще, распахнутой на груди рубашке...
"Что общего у бывшего уголовника с преуспевающим инженером, или даже
директором?" В нем вскипели сословные предрассудки, впитанные с
детства, и, казалось, давно похороненные. Оба когда-то были
неприятны ему - один незаслуженной холеностью и легкомысленным
отношением к жизни, которая есть долг, а не игры на травке в
солнечный день... другой - безоглядным падением и еще большим
легкомыслием. Еще несколько лет тому назад неуязвим - при науке! -
теперь Марк, чувствуя внутреннюю неустойчивость, напрягся, готовый
защищаться.
Как многие искренно увлеченные собой люди, он переоценил чужой
интерес к собственной персоне. Никому он был не нужен. Оказалось,
Анатолий начальник, а Валентин подчиненный, вот чудеса! Они
снисходительно выслушали чрезмерно подробные ответы на свои вежливые
вопросы - он, видите ли, угодил в самую маковку науки... "Сколько
получаешь" не прозвучало даже, они были наслышаны, и ничуть не
завидовали ему. Это его поразило - не позавидовали, и даже, кажется,
пожалели.
- Я пошел.
- Будь здоров.
Дойдя до угла, Марк обернулся. Они стояли там же, забыв о нем в
своих заботах - они производили что-то крайне нужное для жизни,
какие-то деревяшки, и достижения мысли не трогали их. Раньше он бы
их пожалел, теперь своя жизнь ставила его в тупик.
5
Из тьмы возможностей, которая раньше казалась бездонной, как мешок
деда Мороза, начали вылезать на свет определенности. Он вынужден был
с ними считаться, хотя бы по одной причине - достались слишком
дорогой ценой: утекало его собственное время, ссыпалось в никуда
мелким песочком! Ущерб был не просто заметен, он ужасал.
Марк чувствовал... вот именно - не вычислил, не дошел умом, а
почувствовал всем существом: его пространство обнищало, лишилось
массы перекрестков, развилок, углов и уголков. Из-за драпировок и
покрывал проступила жесткая и довольно мрачная истина, не обещающая
раздолья для скачков, прыжков и резких поворотов. Где же осталось
все то, что не случилось, не возникло, не согрело, не успокоило -
где это все?.. Как много из того, что, казалось, созрело, было
готово случиться, возникнуть - промедлило, не прорвалось, не
прорезалось, не грянуло... а случилось другое, что вовремя
подскочило, втиснулось, выплеснулось без промедления, стукнуло по
столу кулаком...
Не стало пространства - возник узкий коридор с жесткими правилами
движения и безрадостной перспективой. Его судьба в ряду других
судеб, чуть лучше, чуть хуже...
6
Проходя мимо бронзовых мальчиков, играющих с рыбой, он вспомнил -
здесь они встречались со Светланой. Они только недавно познакомились
у Мартина; Марк, как всегда, делал что-то важное, ходил от автоклава
к термостату. Рядом занималась младшая группа, она была там, и
начала к нему приставать, что-то выспрашивать по науке. У нее был
конъюнктивит, глаза щелочками, шелушились припухлые веки, но она
совершенно этого не стеснялась. Потом он разглядел - глаза у нее
большие, синие. "Какие у тебя маленькие глазки!" - она говорила, а
он удивлялся, потому что ни с кем себя не сравнивал. Собственная
внешность не вызывала ни удовлетворения ни досады - единственная
неотделимая оболочка, внутри которой происходит главное - общение с
самим собой.
Что поделаешь, пора признать - он всегда был увлечен только собой -
как путешествием, разведкой, боем, важным заданием, бесценным
подарком... Не было времени жалеть о том, что не дано. Дело увлекало
его, если оно было ЕГО делом. Тогда он бросался в самую гущу, не
способный примериться, продумать, лишенный глубокой стратегии,
дальнозоркого расчета, он брался за самые интересные дела, не
считаясь со своими силами и возможностями, даже не думая, что будет
в середине дела, тем более, в конце. Враг случайностей, он шел на
поводу у первого же интригующего случая, его интерес моментально
вспыхивал от любого намека на сложность, глубину, тайну, также как
от обещания ясности и понимания.
Да, он был поглощен не делом, а собой - своими усилиями, мыслями,
придумками, достижениями, чувствами, ощущениями, своим пониманием и
непониманием, и потому... конечно, потому! он был так пассивен, даже
безразличен при выборе профессии, образа жизни, женщины... Он
перехватывал у жизни дело, додумывал и развивал его, как книжные
истории в детстве. Но тогда никто не мог его остановить, теперь же
собственный сюжет постоянно наталкивался на действительность - в ней
те же дела, идеи, судьбы шли по другим путям! Он не хотел жить
действительностью, он ее не принимал, и ничего, кроме своих выдумок,
всерьез принимать не хотел.
Пока наука давала пищу чувству, все было прекрасно - он смаковал
мысли, насыщал идеи образами, одушевлял приборы и молекулы, млел,
как Аркадий, над осадками, разглядывал пробирки, строил планы и
схемы как когда-то домики из песка на морском берегу... Пока он
чувствовал науку - он ею жил. А когда осталась жвачка для разума, он
тут же начал угасать, сначала скрывал это от себя, потом уже не мог.
Теперь его просто тошнило от знания, от ясности, он не хотел больше
верить, что существует в пустой коробке, которой наплевать, есть он
или нет; ему надоело все, что не касалось собственной жизни.
7
- Не годен... - бормотал он, бродя по кривым и горбатым улочкам,
проходя мимо крохотных кафешек. Он во что-то не то такую уйму
вбухал, столько себя вложил, сколько не нужно было этому делу,
сухому, узкому... В нем возникла тоска, какая бывает от картины, на
которой сумрак, дорога, одинокая фигура - и сияющий пробел на
горизонте. Ужас перед несостоявшейся жизнью охватил его. Он обязан
был, чтобы она состоялась, чтобы мать, маячившая постоянно на
горизонте его совести, сурово кивнула ему, чтобы оправдалось его
детство, полное борьбы с собой, чтобы его возможности открылись и
нашли применение. Этот страх всегда подгонял его... и сковывал:
сколько он ни говорил себе, что свободен, это было неправдой - он
сам себя сковал. Он был должен.
8
Старый протестантский собор, голые побеленные стены, высокие скамьи
с твердыми прямыми спинками... Маленькое кафе в парке, оно много
потеряло от самообслуживания. Он помнил, подходила женщина в
кружевном передничке с белоснежным венчиком вокруг головы, что-то
спрашивала у отца, тот у Марка, и они выбирали пирожные... Исчезла и
терраска, где они сидели, со скрипучим деревянным полом, столиками
на четырех крепких ножках, это тебе не пластик и гнутые трубки!...
Два своих пути он помнил наизусть. Дорога в школу, по круглым
камням, мимо высоких заборов, мимо рынка... Путь долга, тщеславия и
пробуждающегося интереса. И второй - сумрак, сумятица, восторг от
отражений фонарей в лужах, книжный или настоящий, он не знал
теперь... длинная аллея, по которой несколько мальчишек ходило туда-
сюда в ожидании приключений и боясь их... Возвращается, в передней
его встречает голос матери, он что-то отвечает, раздевается,
вступает в полумрак; она в кресле, вяжет и читает одновременно. Он
