еще возбужден - от фонарей в черноте, зеленых и желтых листьев,
сияющих в круге света, от луж на асфальте - морщатся от ветра...
светящихся проводов с бегущими под ними смешными каплями,
растворившими в себе весь спектр... шумящих каштанов, скрипов старых
стволов... Кажется, он даже мечтал стать писателем, но какое место в
жизни занимали эти мечты? Теперь ему казалось, что небольшое.
9
Он отправился в пригород, где родители снимали дачу, увидел
одноэтажный белый домик с бассейном - по колено; в углу у забора
липа, здесь он сидел на ветке и ждал отца. Хотел потрогать листья,
но устыдился - театрально как-то... Дорога привела к крошечному
еловому леску, от него годами отрезали кусок за куском, заключая,
как в лагерь, в свои участки, так что осталось совсем немного. Здесь
он гулял, прятал в тайничках записки, в них имя, какая-нибудь
глубокомысленная фраза... Попытка протянуть нить сквозь время,
послание в будущее самому себе. Он выдалбливал в стволах отверстия
для записок, потом плотно закрывал корой; теперь эти послания
глубоко, под наслоениями многих лет.
Рядом он нашел маленькую залитую асфальтом площадку. Здесь он
катался на самокате, и упал. Колено побелело, покрылось малюсенькими
капельками розовой водички.
- Малокровный, - поглядев, сказала мать. - Будешь есть по утрам
геркулес, станешь сильным, вытащишь тот камень.
Камень был страшен, пальцы бессильно скользили по гладкому граниту.
Когда-то по нему гигантскими утюгами протащились ледники; теперь,
отвоевавшись, он лежал в лесистом пригороде, прогретый солнцем,
вокруг него мирно сновали большие рыжие муравьи... Две недели Марк
глотал противную массу с колючими чешуйками, потом все вместе -
отец, мать, бабка - пошли, и он с удивлением почувствовал, как
поддался гранит, полез из земли, и все лез, лез... Наконец, вылез и
упал на бок, длинный как коренной зуб... Спустя много лет мать
призналась, что вечером отец подрыл камень, вытащил и осторожно
опустил обратно. Марк испытал горькое разочарование, хотя уже был
взрослым.
10
Обратно он шел пешком, сначала по лесу, потом вдоль дороги, мимо
домиков с круглыми окнами-иллюминаторами в дверях. Разрозненные
необязательные мысли витали перед ним, он их не удерживал.
Вспоминалось детство - вечная скука, сумрак... Предложи кто начать
сначала - отказался бы... Какое-то мучительное прорастание,
карабканье... "Всегда держи голову высоко" - говорила мать, и тут же
показывала, как надо, как будто речь шла о голове. И еще -"делай
должное, пусть весь мир будет против..."
Он обходил лужи, под ногами скрипел мокрый гравий, временами
пронзительно вскрикивала птица, как ребенок во сне. Промчался
грузовик, обдав водяной пылью... "Моей религией стали ясная мысль и
немедленное действие..." Он взялся за себя с миссионерским рвением,
с решительностью, которую завещала ему мать.
- Ты чем занимаешься, объясни...
- Что же ты спрашиваешь теперь? - Заставь дурака Богу молиться... -
она насмешливо ответила ему.
11
Темнело, на горизонте вспыхивали зарницы, гасли и снова появлялись,
вдалеке шла гроза. Он вспомнил такие же судороги света, и палату,
где студентом был на практике.
- В такую ночь, - сказала старуха, что лежала у двери, - нужно
пожелать тому, кого любишь - живи... У меня нет никого, я вам скажу
- живите. Кроме жизни нет ничего, одни сказки, не верьте - в ней
самой весь смысл.
Отмахав десяток километров, он вышел к морю, сел на скамейку. Вода
была живая, в глубине кто-то ходил, боролся, пена светилась на серых
гребнях, чайки метались неприкаянными тенями, тщетно вглядываясь в
глубину. Недалеко от берега стоял лось. Видно, плыл в лесок, что
рядом, чего-то испугался и теперь думал, стоя по брюхо в воде, плыть
ли обратно, или преодолеть страх и несколько метров, отделяющих от
суши.
В его мыслях было мало нового, почти все он знал. Но истина без веры
в нее мало что значит, а он еще не верил себе. И потому продолжал,
многократно повторяя, вспоминая давно известное ему, готовиться к
тому особому состоянию полной тишины и внимания, когда приходит
уверенность, как негромко на ухо сказанное слово.
Впрочем, скажи ему это - ого! - он бы возмутился, потому что был за
сознательные решения, против неизвестно откуда берущихся голосков.
Он был против... но всегда ждал.
Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
Глава первая
1
Пока наш герой едет, разыгрываются странные события. Впрочем. они не
странней нашей жизни. Возымели, наконец, действие наветы двух
подлецов, сторонников старой прогнившей насквозь системы, в
некоторых деталях такой мне милой... - и приехали разбираться с
Глебом. Не из Академии, а из других мест. Как раньше прекрасно было
- уютно побеседовав якобы о науке, сытно пообедав, мирно
отправлялись восвояси... Нет, что-то хрястнуло, лопнуло - то ли
новый начальник объявился, то ли старый, чувствуя шкурой опасность,
остервенел, но Глеба решили допросить построже, знал или не знал,
затем отдать академикам на съедение и отправить останки на пенсию.
"Разберитесь беспристрастно!"
Приехали в четверг на двух черных лимузинах, беседовали в кабинете
до вечера, переночевали в люксе, утром в дорогу... и тут же
начальников сменяет скромный газик с двумя чинами, не самыми
низшими, но и не подобающими для разговора со столь заслуженной
личностью. Знак падения и провала! Тут уж не разговоры - начался
допрос.
Глеб впервые понимает, что зацепили всерьез. Он выходит якобы в
туалет, и в коридоре падает на глазах публики, глазеющей на позор
того, кому еще вчера рукоплескали с галерки; такова толпа, и научная
толпа не лучше любой другой... Срочно бегут за скорой, несут
носилки, везут в столицу, где академику только и следует находиться
на лечении. Выскользнул из лап судьбы, не будет застиранных
простыней, тюремной слизи и прочей романтики. Академик едет на сухих
белых тканях, две сестры вкалывают в кровь витамины.
И тут судьба взяла да и махнула хвостом. А, может, просто наступил
предел терпению и стойкости, ведь и хорошему и плохому жизнь не
дается легко. Глеб чувствует, как под ложечкой, где, говорят, душа,
рождается глухая боль, поднимается, хватает за горло... И сделать-то
ничего нельзя, потому что и так везут, куда следует везти, и так уж
стонет, не открывая глаз, и хуже стонать не может.
Он понимает, что кончилась игра - перестает стонать, затихает, и
только с ужасом слушает, как в нем идет борьба: всерьез схватились
две силы, и хитроумия его, и власти совершенно недостаточно, чтобы
хоть как-то вмешаться, себе помочь.
Он едет, и умирает, оправдывая этим поступком свой обман.
Говорят, в любом повороте жизни отражается вся наша личная история,
с детством, родителями, воспитанием... Все, мол, предрешено, и нет
ни случайности ни свободного выбора в том, как мы отвечаем на выпады
мира. Не верю, не так! И мы порой можем что-то изменить, в ответ на
гул и вой сказать разумное слово, засунуть палец в часовой механизм!
А Глеб... он поступил банально, ему бы не падать, а вовремя махнуть
подальше... Не понял нового времени, уверен был, что академики еще в
силе, а они, оказывается, вышли из моды. И слабеющую плоть не учел,
и не сумел оценить печальный юмор ситуации, насмешку Случая... А,
может, усмехнулся белеющими губами?.. Ведь неизвестно, что может
человек, когда его припирают к стенке, на что способен - то ли на
поросячий отчаянный визг, то ли на внезапное мужество.
2
Марк, приехав, тут же бежит в Институт. Внизу вместо милых старушек
молчаливые стрелки, вокруг здания высокая ограда чугунного литья.
"Ваши документы!" Он возмущен, шарит, достает... Наверху один Штейн,
собирает бумаги.
- А, Марк... - и не глядя, - вот, командировка...
Поднял брови, наморщил лоб, печально улыбнулся: - Кажется, все...
вряд ли вернусь.
Марк в свои комнаты, там тихо, светло, приборы под чехлами,
солнечные зайчики играют в стекле. Ему тоскливо стало - здесь его
ждут, а он другой.
Идет домой, стучится к Аркадию. Никто не отвечает. Он пожал плечами,
поднялся, лег, выспался, вечером снова к старику, предвкушая тепло,
ужин, разговоры, утешения, прогнозы... Никого. Он уходит, читает,
ложится спать. Загулял старик.
Глава вторая
1
За сутки до этого было тринадцатое число, пятница, день обреченный
на несчастья. И вот, в согласии с приметой, в ЖЭКе собралась лихая
компания. Маялись, тосковали, и чтобы облегчить ожидание выходного,
надумали пройтись с комиссией по одному из аварийных домов, что на
краю оврага. Инженеры Герман и Афанасий, тетка Марья, уборщица, и
комиссионная секретарша Аглая из бухгалтерии. Аглаю пришлось
подождать, с ней случилась история. Муж-сантехник после ночного
дежурства вернулся домой и при споре в передней, из-за нежелания
Аглаи пропустить его в грязных сапожищах в комнаты, нанес жене
неожиданный удар по левому глазу, после чего упал, прополз пару
метров и замер, головой в комнате, телом в передней, распространяя
удушливый запах самогона.
Аглая, всхлипывая и пряча глаз в оренбургский пуховый платок,
подарок мамочки, прибежала-таки к месту встречи. Инженеры обнажили
часы, но вид окольцованного багровым глаза их остановил - бывает...
Потянулись к оврагу, выбрали самый печальный дом и, поднимаясь по
лестнице, тут же ткнулись в дверь Аркадия; в этом не было злого
умысла, а только всесильный случай, который, говорят, следует
подстерегать, если благоприятствует, и остерегаться, когда грозит
бедой.
Аркадий, ничего не подозревая, готовился к опыту, нагреватели пылали
на полную мощность, счетчик в передней жалобно присвистывал, красной
полоской пролетали копейки, за ними рубли... Прибор на табуретке
ждал с японским терпением, им всем светил восхитительный вечер:
осадки благополучно высохли, соли растворились, пипетки вымыты до
скрипа - вперед, Аркадий!
И тут решительный стук в дверь. Не открывать бы... Обычно старик так
и поступал, он не то, что стука, шороха боялся; притаится в задней
комнате, свет погасит... даже стук у них с Марком был условленный,
как пароль у семерых козлят... Сейчас в отличном настроении,
выпутавшись из очередной депрессии, Аркадий ждал Марка, ничего не
боялся, и с рассеянным легкомыслием распахнул дверь.
И увидел толпу голов. Но и тут осторожность его не остановила.
Проскочив депрессию, он явно впал в маниакальную веселость, и
небрежно, не глядя, бросил - "чем обязан?.." Даже не заметив, какой
контингент, тем более, в переднем ряду Аглая, его давнишняя
противница из бухгалтерии, молодящаяся дамочка с презрительным
отношением к старческим слабостям.
- Комиссия... - бухают оба инженера. Толпа, оттеснив хозяина,
хлынула в переднюю, и, не помещаясь в ней, растеклась в кухню и
первую комнату. И сразу они поняли все. Минута молчания.
Аглая первой овладела ситуацией и выразила все, что накипело в ней
после драмы в собственной передней: муж на пороге, грязная харя,
оскверняющая преддверие рая - залу с двумя коврами шемаханской
работы на стенах, цветным телеком в красном углу, хрусталем и
прекрасными безделушками... А тут не просто инцидент - покушение на
основы: мерзкий старикашка превратил самое святое в постоянный хлев
и мастерскую, напоминающую о труде, стойло затащил в храм!
- Выселение, выселение, такое нельзя терпеть! - вот ее приговор.
Старуха-уборщица трясет безумными лохмами - "да, да, да..." Два
мужика, однако, переглянувшись, решили избежать осложнений - слупим
бутылку и замнем.
- Ставим условие - к понедельнику полный порядок, придем... - с
намеком, со значением... Другой бы тут же понял - пронесет, только
готовь родимую. Ведь и акта никакого не составлено! Действительно,
забыли бланки, подписанные начальником, так что получилась простая
экскурсия.
Но Аркадий, захваченный врасплох, ошеломленный, убитый своим
непонятным благодушием и легкомысленностью, намеков не понял. Это
был конец всему. В понедельник - врезалось ему в мозг. Выкинут,
лишат тепла, крова...
Компания, галдя, выкатилась. Прошли немного, остыли, глянули на часы
