каком-то плацу и объявили, что в возмездие за Моисея
Соломоновича Урицкого каждый десятый из них будет расстрелян, а
остальных отпустят.
Ярко светило солнце. Усатый матрос, перевязанный
крест-накрест пулеметными лентами, принялся считать. Отец
Иннокентий не сводил с него ненавидящего взгляда. По мере того,
как приближался он к нему, он видел, сколько ленивого
равнодушия написано на его лице. Никаких особых чувств,
очевидно, не вызывало в нем это занятие - простым расчетом
вершить судьбы людские, определять, кому жить, а кому умереть
сегодня.
"Восемь" выпало какому-то средних лет мужчине - по виду
мелкому чиновнику или, может быть, учителю; "девять" -
стоявшему рядом с ним пожилому священнику; "десять" - ему. Лишь
на долю секунды мелькнул по лицу его равнодушный взгляд и
двинулся дальше. Смерти отец Иннокентий ничуть не испугался.
Только жалко было, что без него теперь продолжится на Земле
борьба с этими равнодушными слугами сатанинскими.
- Лицо мне твое как-будто знакомо, - сказал ему вдруг
"девятый" пожилой священник. - Ты не покойного ли отца Николая
Смирнова сын будешь?
Он кивнул.
- А я Алексий Ставровский. Знал я хорошо твоего отца - и
ты похож на него. Как зовут тебя?
- Иннокентий.
- Вот что, Иннокентий. Я стар уже, жить мне так и так
недолго. Ты стой, пожалуй, на месте, а я уж вместо тебя выйду.
- Десятые номера, три шага вперед шагом марш, -
скомандовал матрос, закончив расчет.
Алексий вышел вперед. Отец Иннокентий так и не нашелся
ничего сказать ему.
Отцовский приход оказался уже занят, в квартире его жила
толпа каких-то пьяных пролетариев. Да он и сам не хотел теперь
оставаться в Питере. Этот город - "колыбель революции" -
охваченный безумием, загаженный быдлом, стал ему чужим, почти
ненавистным. Он вернулся в Вельяминово с ясным чувством того,
что жизнь его отныне не принадлежит ему, но подчинена
единственной цели - борьбе с антихристом.
И все, что мог, он делал для этой борьбы. В проповедях, на
приходских собраниях обличал сатанинскую власть, в тайных
беседах призывал прихожан к неповиновению, к помощи белым
армиям. Тогда еще казалось, что зверь не продержится долго.
Наступали Деникин, Колчак, Врангель. Да и сами большевики -
бессмысленными расстрелами, бессовестным грабежом крестьян,
кощунственными изуверствами, вроде вскрытия святых мощей - как
будто делали все, чтобы озлобить народ, вызвать сопротивление.
Но воистину дьявол помогал им, и все, что ни творили они
безумного, каким-то непостижимым образом обращалось только на
пользу их. И, казалось, силы их постоянно множились.
Открытой борьбою своей отец Иннокентий достиг лишь того,
что осенью девятнадцатого угодил в ЧК. И вторично едва не был
расстрелян. Спасло его тогда Божье чудо, отчасти -
заступничество прихожан, а более всего - неожиданное изменение
позиции Патриарха.
Его вызвали тогда из камеры, и он уверен был, что ведут
его на расстрел. Но его привели в кабинет к начальнику Зольской
уездной ЧК - двадцатилетнему очкастому подростку по фамилии
Бундель, и тот зачитал ему послание Тихона к архипастырям
Русской Православной Церкви, в котором призывал Патриарх к
уклонению от участия в политических выступлениях, к
невмешательству в дела гражданских властей, к повиновению
"всякому человеческому начальству".
Отец Иннокентий отказывался верить своим ушам.
- Шлепнуть вас труда мне не составляет, - покуривая
папироску, сообщил ему Бундель. - Шлепну вас с большим
удовольствием. Но в данный момент мне важнее контролировать
настроения масс. Я предлагаю вам свободу взамен на
добросовестную пропаганду среди верующих этого документа. Ну,
разумеется, при условии, что и сами вы будете последовательно
его придерживаться. Откажетесь - найдем вам замену. Лично меня
вы интересуете только потому, что пользуетесь доверием у
прихожан. Вас не обвинят в продажности.
Отец Иннокентий попросил у Бунделя ночь на размышление, и
получил ее. Всю эту ночь он думал, думал, думал. В том, что
неподкупно, беззаветно служил и служит Тихон России и
Православию сомнений не было у него ни минуты. Но как же тогда
может он называть человеческим это начальство - грабящее,
убивающее, растлевающее души, уничтожающее беспощадно целую
страну? Как можно Церкви повиноваться тем, кто открыто объявил
себя врагами Веры? Что могло побудить Святителя к этому
постыдному компромиссу с сатаной? Очевидно, что только одно -
осознание дальнейшей бесполезности открытой борьбы.
Конечно же, ему виднее происходящее в целом в стране. И,
должно быть, раньше других сумел он разглядеть, что продолжение
неравного боя способно привести только к полному разгрому
Церкви. Два года уже не прекращалось повсеместное разорение
храмов, убийства священнослужителей. Только из всем известных
новомучениками пали митрополит Киевский Владимир - тот самый,
первым возгласивший на Соборе имя нового Патриарха,
архиепископы - Пермский Андроник, Воронежский Тихон, Тобольский
Гермоген, Черниговский Василий, Астраханский Митрофан,
Вяземский Макарий, Енотаевский Леонтий, Ревельский Платон. А
кроме них десятки епископов, тысячи иереев, монахов и монахинь.
Бывали случаи - бесы распинали их на Царских вратах, варили в
котлах, душили епитрахилями, "причащали" расплавленным свинцом.
И чтобы примирился с ними Святейший Патриарх? Отпустил им
грехи, призвал к повиновению? Да нет же, конечно же, нет! Но
ведь не мог он написать в послании - будьте хитрее, братия,
избегайте открытой брани. Колчак отступает, Деникин захлебнулся
под Орлом и Воронежем - надежда на скорое свержение большевиков
тает. Да, да, все ясно теперь становилось отцу Иннокентию.
Погибнуть слишком легко. Сохранить Церковь, продолжить служение
Господу и борьбу с сатаной - вот задача неимоверно труднейшая.
Если бы не Патриаршая мудрость, он мог бы и сам уже быть
расстрелян. И что в том было бы проку? Ну, нет! Так дешево он
теперь не сдастся.
Утром отец Иннокентий принял условия Бунделя. Бундель,
выслушав его, кивнул - словно бы и не сомневался.
- Мне, гражданин Смирнов, вот что всегда любопытно было, -
напоследок, задержав его уже у двери, сказал он вдруг, щурясь
за стеклами очков. - Как вы, попы, после вечерней службы с
попадьями своими в постели пихаетесь? То есть - в каких
конкретно позах? Что при этом повизгиваете, часто ли
креститесь? Есть ли, батюшка, на этот счет каноны в
Православии?
Следующие два года оказались более спокойными. Благодаря
новой позиции Патриарха большевики на время отступились от
Церкви. Вернее сказать, отложили разбой до подходящего случая.
Не прекратились, впрочем, вскрытия святых мощей. Но даже
бессовестные судилища над пастырями, проходившие вослед
глумлению над мощами, завершались неожиданно мягкими
приговорами. В Новгороде епископа Хутынского Алексия и шестерых
других духовных лиц приговорили к различным срокам, но ввиду
близкой победы в гражданской войне амнистировали. В Москве
председателя совета объединенных приходов Самарина и члена
совета Кузнецова приговорили к расстрелу, но постановили "ввиду
победоносного завершения борьбы с интервентами заменить
смертную казнь заключением в концентрационный лагерь впредь до
победы мирового пролетариата над мировым империализмом".
Отец Иннокентий стал понимать в те годы, что не только
открытая борьба, не только призывы к этой борьбе, но и всякое
слово Божье - есть удар по большевизму. Зверь оказался крепок -
победить его средствами материальными уже, видимо, не
представлялось возможным. Но ведь борьба шла не за города,
богатства и земли - за сердца людские. А сердце, принявшее в
себя однажды истину и заповеди Христовы, закрытым окажется для
властелинов тьмы века сего.
Небывалый и в прошедшие времена религиозный подъем,
захвативший народ по окончании ужасов гражданской войны, отец
Иннокентий воспринял и как свою победу, и как победу Церкви под
водительством Патриарха. Храм его в те годы был переполнен
молящимися во всякую службу. На праздники же творилось
настоящее столпотворение. Он едва успевал крестить, венчать,
исповедовать, причащать, беседовать с духовными чадами.
Так вот это и была его каждодневная битва с сатаной. Что
же другое можно было предпринять тогда?
Два года - до весны двадцать второго длилось перемирие.
Начался НЭП, и даже в какой-то момент стало казаться, что,
может быть, утвердив свою власть, хоть немного одумаются ироды,
хоть внешне захотят казаться миру цивилизованными правителями,
хоть отчасти позволят жизни российской течь по исконным
законам. Но иллюзии эти оказались недолгими. Разразившийся
летом двадцать первого, к концу зимы достигший не виданных
никогда масштабов, голод и мор в Поволжье оказался для них
удобным поводом к началу нового похода на Церковь.
Масла в огонь подлило тогда же и Заграничное Церковное
Управление - эмигрировавшие за рубеж, но остававшиеся в
канонической власти Патриарха, архиереи. Заседая в Карловцах, в
Чехословакии, в удобной недосягаемости для Советов, они приняли
послание, в котором призывали "на Всероссийский престол
Помазанника, сильного любовью народа, законного православного
царя из Дома Романовых". Затем направили обращение к Генуэзской
конференции с призывом не допускать на нее Советы и "помочь
честным русским гражданам". "Дайте им оружие в руки, -
призывали они, - дайте им своих добровольцев и помогите изгнать
большевиков".
"Известия" той весной с удовольствием цитировали документы
Карловацкого собрания. Лучшего повода, более удобной обстановки
и придумать нельзя было Ленину, чтобы развернуть новую атаку на
Православие. В феврале было принято постановление ВЦИКа об
изъятии церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья. В
ответ на него Патриарх разрешил жертвовать на нужды голодающих
только те церковные украшения, которые не имеют богослужебного
употребления. Но компромиссы большевикам были уже не нужны.
Во время воскресной службы в церковь к отцу Иннокентию
вломилась банда красноармейцев. Не снимая поганых буденовок
своих, быстро разогнали они прихожан, принялись прикладами
сбивать с иконостаса иконы, сдирать с них серебряные ризы. При
первых же словах отповеди отец Иннокентий получил прикладом в
затылок, потерял сознание и очнулся, когда все уже было
кончено. Очнулся в разграбленном, оскверненном храме. Кто-то из
помраченных в довершение помочился на алтарь.
Всю следующую неделю вместе с паствой приводили они в
порядок то, что можно было в порядок привести. Прихожане несли
ему домашние иконы. Через неделю заново освятил он храм.
Но изъятием церковных ценностей планы большевиков не
ограничивались. В мае начались судебные процессы над
духовенством, обвиняемым в подстрекательстве к беспорядкам при
конфискации ценностей. И приговоры на этот раз были
нешуточными. Одиннадцать человек в Москве, четверо в Петрограде
- во главе с митрополитом Петроградским Вениамином - были
казнены. Кстати пришлась и статья в апрельском номере "Русской
мысли", где протопресвитер Шавельский предрекал "недалекое
время, когда Святейший Патриарх возьмет в свои руки бразды
народного правления, чтобы затем передать их в руки им самим
указанному будущему носителю этой власти." Советские газеты
