"по вкусу" приходится вурдалаку моя кровь или его воротит с
нее.
"Я все-таки ввязалась в этот разговор, - подумала Вера
Андреевна. - Я давно бы уже разделась и спала. Надо было не
отвечать ему, когда он постучался." В полумраке комнаты, в
полусвете из окна старик казался сейчас не таким, каким она
знала его. Трудно было угадать привычную мягкость в глазах его.
В острых чертах лица мерещилось ей что-то недоброе.
- Ведь что страшно, Вера, - продолжил он. - Они
действительно берут без разбора. Мы с вами мучаемся, пытаемся
что-то понять, а они вовсе не заботятся о том, чтобы кто-нибудь
что-нибудь понимал. Они берут без раз-бо-ра. Но ведь если теми
же темпами они продолжат и дальше, то через двадцать лет от
страны ничего не останется. Ничего и никого. Скажите, вы
полагаете, хоть сами себе отдают они отчет в том, что делают?
Вы, безусловно, лучше меня знаете этих "обыкновенных людей" -
так скажите мне, думают они о чем-нибудь?
- О ком вы говорите, Аркадий Исаевич?
- Об этих, Вера. Вы же были сегодня у них. И вообще
последнее время вы так мило общаетесь с ними - вот хоть с
Павлом Ивановичем. Значит, видимо, он неглупый человек. Что он
говорит вам?
- Павел Иванович - очень порядочный человек, - произнесла
Вера Андреевна, следя за тем, чтобы голос ее не дрогнул.
Старик, казалось, от души рассмеялся. Потом наклонил
слегка голову и посмотрел на нее с прищуром.
- Ну, что же, повезло, значит, городу Зольску, - заметил
он. - Порядочный прокурор попался. Повезло, нечего сказать.
Только ведь... берут ведь, Вера. Как брали, так и берут. В
частности - могу вас поздравить со сменой руководства.
Он выждал паузу, но она ни о чем не спросила.
- Вольфа вашего сегодня тоже взяли.
- Что?! - через секунду вздрогнула она. - Кто вам сказал?
- Да я сам видел, своими глазами. Возвращался сегодня с
набережной - его по улице провожали двое - в сторону
Краснопролетарского переулка. Телохранителей, я полагаю, он не
держит.
- Не может этого быть! Аркадий Исаевич! Что же вы молчали
до сих пор?
- Но, Вера... По-моему, не такая уж грандиозная новость;
можно было бы и привыкнуть. Мне всегда казалось, что вы его
тоже недолюбливали.
- Причем здесь это?
- Нет, разумеется, ни при чем.
Вера Андреевна почувствовала, что не способна теперь
сообразить значение того, что сказал Эйслер. Мысли ее
рассыпались.
- В котором часу это было?
- Около пяти. Похоже, его с работы взяли. Он шел при
галстуке и с портфелем.
- Он не работает по субботам. Не работал... Около пяти?
Почему же вы мне сразу, когда я из библиотеки пришла, не
сказали?
- Да вот поэтому и не сказал. Еще не хватало, чтобы вы там
за него заступаться стали.
- Да ведь он же, он настолько... свой, вы понимаете?!
Настолько... Уж если его брать...
- Кому это свой?
- Им, им! Не надо, Аркадий Исаевич. Нет, это
действительно, должно быть, ошибка. Или... я ничего не понимаю.
Эйслер вдруг встал, прошелся по комнате, остановился у
окна, глядя на улицу.
- Признаться, я тоже, - сказал он, вздохнув, и голос его
оказался другим. - Никогда бы не подумал, но мне жаль его. В
сущности, он был не злой. Пугливый только очень, ну, так что
же? Я все вспоминал сегодня, как он мне Свиста привел на
концерт. Он так боялся тогда, чтобы я не сказал чего-нибудь
лишнего. Он так смотрел на меня из-за его плеча. Совсем как
кролик, ушами только что не шевелил. Леночка все спрашивала
потом: кто этого дядю обижает? У меня с утра сегодня настроение
играть что-нибудь пасмурное.
- Вы о нем, как о покойнике, уже, - прошептала Вера
Андреевна. - Господи, какое ужасное время! - вырвалось у нее.
Эйслер обернулся к ней.
- Похоже на быстроходный танк, - сказал он.
- Что?
- У меня такое чувство иногда - оно похоже на быстроходный
танк. - В киножурналах про Красную Армию, знаете, показывают.
Ломится напролом сквозь березняк, все сметает на пути; на
секунду расслабься только, не увернись - увлечет и раздавит
тебя, намотает на гусеницы, ничего не останется.
Глаза его смотрели сквозь нее. Теперь - при свете у окна -
ей было видно опять, что он беззащитный и добрый.
- Сказать вам правду, я устал, Вера, - покачал он головой.
- Я постоянно в напряжении, я все время жду, откуда он
выскочит, ломая деревья, дымя и громыхая. Я чувствую себя
обложенным зверем. Я должен уворачиваться, это невозможно. Я
очень устал. А ведь я музыкант, я артист, я художник, Вера, мне
это противопоказано. Художник должен быть свободен снаружи.
Внутри себя он раб, внутри себя он шагу не смеет ступить без
напряжения, без воли, без мысли. Но в мире внешнем ему, как
воздух, необходима свобода - иначе нельзя, поверьте.
"Как жалко Вольфа, - думала Вера Андреевна, следя за
движениями губ пианиста. - Такой он всегда, действительно, был
напуганный и беспомощный. Надо будет сходить к его жене.
Впрочем, я ведь не знаю даже, есть ли у него жена. А вдруг еще
отпустят? Может быть, поговорить с Пашей? Господи..."
Эйслер смотрел на нее печальными глазами.
- Если есть, - говорил он, - у этого сумасшедшего мира
какая-либо конечная цель, то степень приближенности к ней не
может определяться ни чем иным, как степенью свободы человека.
И в первую очередь, да - в первую очередь, свободы художника.
Знаете, Вера, что самое страшное в нашем времени? Нет, не
аресты, не расстрелы, не ссылки, не слезы, не кровь. Все это
жуткий кошмар, но этот кошмар пройдет. Слезы и кровь были в
России всегда, и, вероятно, всегда будут - сегодня больше,
завтра меньше. Самое страшное в нашем времени то, что оно
навсегда уничтожит русскую культуру. Великую культуру! Равной
которой не было и нет в мире. И никогда больше не родится в
этой земле Пушкин, Репин, Чайковский. И десятки поколений
пройдут, а русская культура останется мертвой. Потому что наше
время навсегда унизило ее страхом... Вас всегда удивляло, Вера,
зачем я приношу домой эти журналы из киоска, зачем листаю их.
Вам самой не хочется даже коснуться их, и, конечно, вы правы.
Но вы поймите, мне больно верить, что все уже кончено. И как же
быстро! Вы не можете этого знать; для вас, и для детей ваших, и
для внуков, все современное - теперь уже навсегда ненастоящее.
Но я-то ведь помню! Я отлично помню это чувство - грандиозное
чувство - того, что ты живешь в эпицентре духовности
человеческой. И во что превратилось все за какие-нибудь
четверть века? Во что?! Я вам скажу во что - в Вольфа. Да, да,
именно в Вольфа! В напуганного чиновника, который смотрит на
вас кроличьими глазами, выглядывает жалобно из-за широкой спины
большевика-чапаевца. Никогда, никогда уже не оправиться русской
культуре от этого позора! И, продолжая аллегорию, может быть к
лучшему, что даже такую ее сегодня забрали, может быть, к
лучшему... Поэтому-то говорю я: не кровью, не террором ужасно
наше время. Смерть не страшна сама по себе, я не боюсь смерти.
Смерть страшна тем унизительным состоянием духа, в которое
погружает человека напряженное ожидание ее. Униженный человек -
не вполне уже человек. Униженный художник - разлагающийся труп.
- А по-моему, - тихо сказала Вера Андреевна, - человека
можно унизить ровно настолько, насколько он сам себя может
унизить.
Аркадий Исаевич перевел дух.
- Это вы где-нибудь прочитали?
- Нет, мне так кажется.
- Это, вообще-то, хорошая мысль, - сказал он, помолчав
немного. - Ее стоит обдумать.
- Обдумать? - почему-то переспросила она и посмотрела
прямо в глаза пианисту. - Знаете, чем еще ужасно это время?
Тем, что мы привыкаем к нему. Мы с вами можем рассуждать и
теоретизировать сколько угодно, а невинный человек тем временем
будет сидеть в тюрьме. Сегодня мы еще повозмущаемся, завтра
повспоминаем об этом, а послезавтра забудем и думать. О
скольких мы уже забыли.
- Вот, кстати, Верочка, - заметил Эйслер. - Об этом-то как
раз придется помнить. Я ведь имею опыт - когда берут
начальника, скоро принимаются и за ведомство. Вы, конечно,
махнете рукой, но я прошу вас, очень прошу, хоть ради меня,
будьте сейчас предельно осторожны. А, если есть возможность,
лучше всего - берите отпуск и уезжайте куда-нибудь на пару
недель. Вы у нас в городе хотя и на особом положении, но, кто
его знает, даже хорошо ли это теперь.
- Да, да, - ответила она неопределенно, думая, очевидно, о
другом. - Я что хочу сказать: если вы, Аркадий Исаевич, в самом
деле ищете в этих журналах русскую культуру, то это очень
похоже на то, как ищут кольцо под фонарем, потеряв его в
темноте, - она вздохнула и поднялась. - Вы меня извините, но я,
как пришла, до сих пор еще в мокром платье. Мне нужно
переодеться.
- Что же вы так? - развел руками Эйслер. - Простудитесь
моментально. Да, кстати, я ведь к вам нынче почти по делу
зашел. Тут вам просили письмо передать.
И он достал из кармана конверт.
- Кто просил?
- Мальчишка заходил лет десяти, светленький, с серьезными
такими глазами. Минут за десять до вас, не больше.
- Включите свет, пожалуйста.
На конверте с изображением крейсера "Аврора" выведено было
печатными буквами: "библиотекарше Вере Андреевне". И, Бог
весть, отчего, но очень отчетливо, она почувствовала тревожное.
"Здравствуйте, Вера Андреевна, - прочитала она на
тетрадном листке в косую линейку. - Когда вы получите это
письмо, меня уже не будет в живых. Но я бы очень хотел, чтобы
вы иногда вспоминали обо мне. Я часто заходил к вам в
библиотеку, но так и не решился заговорить с вами. Моя мама
давно умерла, и я ее совсем не помню, но мне казалось всегда,
что вы на нее похожи. Сегодня вы были возле нашей школы вместе
с Павлом Ивановичем. Вы дружите с ним, но вы не знаете, что он
очень плохой человек. Мы дрались сегодня с Игорем, потому что
мне дали справку с его подписью, о том, что моего отца
расстреляли, потому что он враг народа. И Игорь в классе
рассказал, будто он подсыпал яд в консервы. Но это все
неправда. Мой отец - хороший и добрый человек. Он был хотя и не
член партии, но с ним разговаривал товарищ Серго Орджоникидзе и
хвалил его. Поэтому я решил, что повешусь на Парадной площади,
иначе меня заберут в специальный интернат, а я не хочу. Мне все
равно, но чтобы все знали правду. Если вы можете, то я хочу,
чтобы вы меня вынули из веревки и были на похоронах вместе с
моей троюродной тетей. Потому что никого у меня больше нет, и я
вас всегда любил, и думал о вас всегда, как о маме. Прощайте.
Саша Шубин."
- Спокойной ночи, Верочка? - как-то вопросительно сказал
ей Эйслер, а она потерялась.
Аркадий Исаевич, включив свет, хотел было уже выйти, но
увидев ее лицо, когда она прочитала первую строчку, остался
стоять на пороге.
- Что-нибудь еще случилось? - спросил он.
Через какое-то время она тихонько простонала.
Потом как будто в полусне она медленно подошла к нему,
несколько секунд смотрела ему в глаза, часто моргая. Потом
положила ему письмо и конверт в разные руки. И вдруг, как была
босиком, бросилась в коридор, распахнула входную дверь, и
только и слышал он, как хлопнуло парадное.
Глава 14. НА ПЛОЩАДИ
Ветер усилился. Кроны тополей во дворе кренились и ходили
волнами. В сиреневых всполохах то и дело видны становились
низкие тучи. Над Зольском шла гроза.
У выхода со двора прямо перед Верой Андреевной оказались
