люди подчиняют свою жизнь теории. Кроме всех и всяческих
теорий, есть человеческое сердце, а для него естественна тяга к
добру. По существу, единственное, что способно заглушить эту
тягу - как раз и есть подчинение человеческой жизни идее. И,
если заглянуть в историю, то наибольшее зло приходило именно от
таких людей - от фанатиков той или иной теории, веры.
Ведь и атеизм на самом деле есть не отсутствие веры, как
кажется самим атеистам, но вера во вполне определенную схему
мироздания. И, если задуматься, то вера гораздо более слепая,
чем вера в Бога, потому что атеистическая схема - схема, в
которой отсутствует Высший Разум, настолько много оставляет
заведомо неразрешимых вопросов о мире и о нас самих, что,
по-существу, во много раз более фантастична в сравнении с любой
другой, предполагающей наличие более высокой формы жизни, чем
человек.
Паша правильно сказал сегодня: фанатик, "сильный человек"
- это тот, кто действует до конца согласно своим убеждениям. Но
такие люди, к счастью, исключение, а не правило. Поэтому судить
о человеке нужно не по убеждениям его, а по делам. И можно,
наверное, сказать, что добрый атеист - уже и не атеист вполне,
также, как зло творящий христианин - не христианин, какие бы
теории ни выстраивались у него в мозгу.
По асфальтовой мостовой Советской улицы журчали быстрые
ручейки.
Вера Андреевна неважно чувствовала себя. Выпитая
напоследок водка выветрилась, оставив по себе боль в виске.
Было совсем не весело после этого праздника. Насквозь
промокшая, очень уставшая, свернула она, наконец, на Валабуева,
затем - во двор к себе. Зайдя в подъезд, разулась и с туфлями в
руках поднялась по холодным ступеням.
Войдя в квартиру, сначала прошла она в ванную и отмыла
грязь с каблуков. Голова, когда нагибалась она над раковиной,
болела уже не только в виске, но и где-то позади левого глаза.
Отперев свою комнату, она не включила свет, не сняла даже
промокшего платья, а сразу легла на кровать, поверх покрывала,
болью в подушку. Дождь за окном на слух то стихал чуть-чуть, то
пускался пуще прежнего. Поскрипывал фонарь над подъездом -
забытый всеми в ненастьи, привычно жаловался самому себе на
что-то.
- Бестолковый какой-то день, - прошептала Вера Андреевна,
стараясь представлять себе, как по каплям просачивается в
мякоть подушки боль из виска.
Невозможной была мысль о том, что придется еще вставать и
раздеваться, прежде чем уснуть.
Часы у Борисовых пробили полночь. "Так еще рано, -
подумала она. - Завтра высплюсь. Завтра воскресенье. Слава
Богу, что завтра воскресенье." Она вздохнула и стала повторять
про себя, что надо вставать, обязательно надо вставать, не то
она уснет в мокром платье и наверняка простудится. Надо
вставать.
- Надо вставать, - прошептала она уже во сне, а в дверь
тихонько постучали.
- Вера Андреевна.
Мелькнули и остались во сне какие-то лица, непонятые
слова...
- Да, Аркадий Исаевич, - сказала она, вздрогнув. -
Заходите. Свет, если можно, не включайте только.
Фигура старика в нерешительности замялась на пороге.
- Вы уже спите? - спросил он, вглядываясь в темноту.
- Нет, нет, заходите.
Прикрыв за собою дверь, осторожно ступая, Эйслер прошел к
столу. Тихонько отодвинув стул, присел, еще, по-видимому, не
различая Веру Андреевну в темноте. Она тем временем теснее
подобрала к себе колени, поежилась и совсем проснулась от этих
движений.
Аркадий Исаевич помолчал минуту.
- Ну, что хорошего видели вы на этом дне рождения? -
спросил он затем.
Он нередко заходил к ней так вот по вечерам, чтобы
посидеть полчасика, поговорить о разном. Чаще всего, замечала
Вера Андреевна - это случалось, если за окном шел дождь или
снег. Должно быть, он чувствовал себя одиноким в такие вечера,
должно быть, одолевали его какие-нибудь ненастные мысли, и он
все ходил по своей комнате от окна к двери. Ей слышно было его
шаги, и она наверняка уже знала, что через сколько-то времени
он постучится к ней. И когда действительно он стучался и
заходил, то сначала никак нельзя было поймать его взгляд. И
начинал он разговор почти всегда одинаково:
- Ну, что хорошего приключилось с вами за день?
Или:
- Ну, что хорошего видели сегодня в Зольске?
Слабый свет фонаря за окном освещал теперь половину его
лица, от этого казалось оно совсем старым.
- Хорошего было мало, - сказала Вера Андреевна. -
Фейерверк, впрочем, был хороший.
- Неужели фейерверк? - удивился Аркадий Исаевич.
- Да, там был фейерверк, и даже цыгане.
- На широкую ногу справляли. Ну, что же, человек
заслуженный, может себе позволить.
- И еще хороший был скандал, - добавила она, вздохнув. -
Появилась мама одного из гостей и объявила все собрание шабашом
сатаны. Она немного не в себе. Вы, конечно, не одобряете, что я
пошла на этот день рождения?
- Неужели? - оживился Эйслер. - Что, прямо так и объявила?
Это великолепно! А что же они? А как она прошла? Там разве не
было охраны? Вы обязательно познакомьте меня с этой женщиной.
Впрочем, завтра же ее, конечно, уберут, - он ненадолго
задумался, покачал головой. - Нет, Вера, я не не одобряю вас -
отнюдь. Я думаю, я и сам бы пошел туда на вашем месте - если бы
пригласили меня... в качестве гостя.
- А что, вас пригласили туда в каком-то ином качестве?
Он не ответил.
На секунду приподняв голову, Вера Андреевна сразу
почувствовала, как острый буравчик входит в левый висок ее.
Эйслер, конечно, умышленно сделал это замечание мимоходом
о Зинаиде Олеговне - с расчетом, чтобы нужно было возражать
ему: мол, почему же непременно уберут ее завтра - и разговор
немедленно перешел бы к этой теме. Почти всегда, когда приходит
он поговорить с ней под вечер, в голове у него именно эта тема,
к которой рано или поздно и сводится все. Но ей совсем не
хотелось сейчас этой темы. Ей хотелось спать. И будто невзначай
сделанное замечание Эйслера нисколько не раздразнило ее. Она
решила ничего не возражать ему. И минуту они молчали.
- Меня пригласили туда в качестве тапера, - сказал вдруг
Аркадий Исаевич. - Я должен был прийти туда к десяти часам,
играть до одиннадцати и сразу удалиться. Оплата очень неплохая
- барская оплата.
- Вы что, серьезно? - поразилась Вера Андреевна.
- Ну, для чего же мне вас разыгрывать?
- И Баев сам вам это предложил?
- Ну, нет, не сам, врать не стану - не удостоен был чести.
Когда последний раз ходил к ним отмечаться, уполномоченный
передал. Нахальный такой мальчишка - надутый, как пузырь,
собственной значимостью. Сначала вручил мне деньги, потом
дождался моего вопроса и потом уже сообщил - мол, "предлагается
явиться".
- И вы?
- А что мне было делать? Оставил ему деньги и ушел.
- Знаете, - сказала Вера Андреевна, подумав, - возможно,
что все это помимо Баева было предпринято. Мне кажется, он не
стал бы так грубо и так, очевидно, глупо, это обставлять.
Скорее всего, это кто-нибудь из приближенных хотел ему
преподнести сюрприз. Какой-нибудь Мумриков. Там есть у них
такой Мумриков - вот этот уж точно - надутый, как пузырь.
Эйслер невесело усмехнулся и покачал головой.
- Не так уж это было и глупо, Верочка, - сказал он. - В
грубости, к вашему сведенью, заключена огромная психологическая
сила - особенно, когда исходит она от имеющих власть. Всякий на
моем месте безусловно должен был принять приглашение. И, в
сущности, я напрасно его не принял. Какая разница - Баев или не
Баев. Они теперь убьют меня, а это обидно из-за такой ерунды...
Вот видите, они заставили меня нервничать - разве это не
психология?
- Господи, - сказала Вера Андреевна. - Почему вы так это
говорите всегда - "убьют", "они"? Ну, с какой стати могут "они"
вас "убить"?
- Верочка, Верочка, - вздохнул Аркадий Исаевич. - Знаете,
иногда мне кажется, что, приволоки я однажды от них сюда
чей-нибудь труп, вы стали бы говорить: ну почему же это
непременно труп; да, может, он просто уснул. Не обижайтесь. Но
неужели вы не видите, что происходит вокруг? Когда я жил еще
там, в Твери, я, признаться, думал сперва, что это из-за меня,
из-за того, что ходили ко мне. Я думал - они боятся сборищ, или
моего влияния, или просто слова "стоверстник". Я мучился
совестью, я хотел понять, хотел, чтобы мне объяснили. Когда они
предложили мне убраться; вы понимаете - не пристрелили, не
арестовали - предложили убраться - я сказал им тогда: я не
уеду, пока вы не ответите мне - это из-за меня? Тот лейтенант,
Вера, он посмотрел на меня, как на ненормального. Он усмехнулся
и пальцем постучал о висок. Он так посмотрел на меня, что я и
вправду почувствовал себя дураком. Кто я такой, Вера, ну, кто я
такой? Член политбюро? Народный комиссар? Стоверстников в
Калинине тысячи, знакомых у них десятки тысяч. И не пристрелили
меня тогда на Лубянке только потому, что кое-кому на Западе
известна моя фамилия. Но что же тогда? А тогда выходит, они
берут нормальный среднестатистический процент. Если в Калинине
у меня была сотня знакомых, а взяли четверых, то это четыре
процента. Четыре процента в год. Здесь за полтора года сколько
уже? Я считал - Гвоздев в феврале был пятым. Допустим ту же
сотню, которой, по правде, и нету. Все равно это те же четыре
процента. И вы полагаете, что в каждом отдельном случае им
нужна для этого какая-то "стать"? Какая-то особенная причина?
Самое большее, им нужен повод, и если уж мой отказ - не повод,
то где тогда и найти их на всех?
Вера Андреевна поморщилась в темноте от боли и села на
кровати.
- Аркадий Исаевич, - сказала она, - послушайте. Вы ведь
отлично знаете - я не хуже вас вижу, что происходит вокруг. У
меня полгорода в библиотечной картотеке, как на ладони. Я
также, как и вы, вижу - происходит что-то немыслимое,
чудовищное. И все же вы напрасно так говорите - "они". Вот я
была сегодня "у них", ну и что? Если бы вы согласились играть,
вы шли бы туда, как в логово людоедов. А когда пришли, увидели
бы, что это самые обыкновенные люди - как вы, и как я - простые
советские служащие. Поймите, Аркадий Исаевич, эти люди делают
только то, что им положено делать. Они никого не убивают, они
работают. Что-либо изменить в происходящем вокруг они
бессильны, как и мы с вами. И как у нас с вами, у них
единственный выбор - либо не вмешиваться, либо пожертвовать
своей жизнью, прекрасно зная, что ничего от этого не изменится.
Требовать от них сопротивления механизму, в котором они
заглянула к себе, чтобы полить герань, цветущую на подоконнике,
взгляд, это безнравственно - особенно, когда мы сами забились
по углам и только шепчемся потихоньку. У многих из них семьи,
дети - им нужно было бы пожертвовать не только собой.
Разумеется, есть среди них всякие, есть такие, которым все это
вполне по вкусу, но далеко не всем, уверяю вас... Да если бы
все было так просто, как говорите вы, что только "мы" и "они".
Но вы же сами знаете - это ровным счетом ничего не объясняет.
Все бесконечно сложнее.
- Очень трогательно вы изъясняетесь, Верочка, - заметил
Аркадий Исаевич. - Но, видите ли в чем дело - как бы все это ни
было сложно, всегда нужен человек, который может подписать
приговор невиновному; и всегда нужен человек, который может
пристрелить того, кому подписан этот приговор. А происходит это
как раз очень просто - ручкой по листу бумаги, пистолетом в
затылок. И, не знаю, как вам, но лично мне глубоко наплевать,
