за своей спиной, за деревянной стенкой беседки. Быстро
оглядевшись, она сообразила, что беседка, куда вошла она,
состоит из двух полукружий, разделенных деревянной
перегородкой. И кто-то разговаривал там, во второй половине,
невидящий ее и невидимый ею. Уже со следующей фразой она,
замерев, узнала один из голосов. И голос это был чрезвычайно
злой.
- Ты почему не пришел вчера, - говорил он. - Тебе Харитон
передал, что я зову тебя. Передал или нет?
- Да я же говорил тебе, Степан. У меня вчера... - начал
было кто-то второй за стенкой.
- Мне наплевать, кто там был у тебя вчера - хоть папа
римский. Я когда-нибудь звал тебя просто так - чайку погонять?
Звал? Если я зову тебя, ты должен бросить все остальное, и кто
бы ни был у тебя, бежать ко мне. Бежать! Неужели это не ясно?
Самое важное дело у тебя в эту минуту - как можно быстрее
добежать до меня. Иначе никаких других дел в следующий раз
может уже и не оказаться.
- Степан. Не лезь в бутылку, я тебя прошу.
- В бутылку?! Ты это называешь "в бутылку"? Я вижу, ты за
эти полгода так ни черта и не понял. Ты главного не понял -
того, что полгода эти ты здесь отсидел только потому, что я
тебя эти полгода терпел. И отсидишь ты здесь ровно столько,
сколько я тебя еще вытерплю. "В бутылку"... Вот ты теперь со
статьей этой действительно залез кое-куда. Конкретно - в
дерьмо, и по самые уши. Кто позволил Курошу печатать это
сегодня?
- У нас Матвеев за прессу отвечает.
- Матвеев за прессу, Матвеев за пленум, Матвеев за
депутатов. А ты у нас, голубчик, за что тогда отвечаешь? За
жену свою? За шлюху - любовницу?
- Ну вот что, Степан... - похоже было, собеседник Баева
хотел уже ответить что-то решительное, но осекся. - Мы ведь
тебя вчера целый час ждали, заседание не начинали.
- А вот если я не пришел, так это действительно значит,
что у меня оказались дела поважнее. Значит, вопрос нужно было
перенести. Ну, хорошо, не стали переносить, языками помололи и
разошлись. Но кто статью позволил печатать? Я тебя спрашиваю?!
- Я правда не знаю, Степан. Честное слово, я не давал
распоряжения.
За перегородкой чиркнула спичка. Должно быть, Баев
закурил.
- Ну, в общем, так, - сказал он. - Ты эту кашу заварил,
тебе ее и расхлебывать. Кандидата я назначу тебе сам. Без
всяких ваших дурацких заседаний. И как ты объяснишь это в своей
сраной газетенке, мне наплевать. Что хочешь, то и ври; и
отвечать за все, если кто-нибудь в Москве заметит, будешь сам.
- Степан, послушай. Мы ведь действительно надежного
человека выбрали. Беспартийного, из служащих - как в разнарядке
указано.
- Кандидата я назначу сам! А твой надежный и беспартийный
сегодня же будет на первом допросе. Он разоблачен НКВД, как
террорист и шпион. И НКВД проверит в дальнейшем, каким образом
Зольский райком партии выдвинул кандидатом в депутаты РСФСР
врага народа.
- Подожди, Степан...
- И в следующий раз, когда я позову тебя, ты будешь стоять
у меня в приемной раньше, чем я повешу трубку... Ты понял?
За перегородкой послышался скрип половиц. Двое сошли по
ступенькам, шаги по земле. Первым вышел Баев. За ним, покачав
головой - да, она не ошиблась - это был Свист. Вера Андреевна
сидела, не дыша. Вот сейчас они заметят ее, и тогда... Даже и
неясно, что будет тогда...
Но вот Степан Ибрагимович уже прошел мимо. Ему достаточно
было чуть повернуть голову. Даже странно... Свист прошел вслед
за ним. И тоже не заметил ее. Они пошли по тропинке к дому, и
через минуту уже вошли на террасу.
Вера Андреевна вышла из беседки и в тени деревьев пошла в
сторону от дома. Чувства ее смешались, но плакать уже
расхотелось. Она не вполне поняла, о чем разговаривали они там,
в беседке, но ясно было, что слышать этого ей не следовало. Она
подумала, что будет лучше, если она выйдет из тени на
освещенную лужайку подальше от беседки. Незнакомое или давно
забытое ею чувство крадущегося человека, тяготило ее.
Когда она вошла на террасу, никто почти не обратил на нее
внимания. Чувствовалось, что застолье движется к концу,
атмосфера за столом была уже разморенная. Огромный,
трехэтажный, частично разобранный торт возвышался посреди
стола. Не убирали, впрочем, и остатки жаркого.
- Куда вы пропали? - спросил ее Харитон; по равнодушным
ноткам в голосе его слышно было, что он обижен.
- Я по саду ходила, - сказала она, и пододвинула к нему
хрустальный бокал. - У меня голова разболелась. Налейте мне
водки, пожалуйста.
Харитон удивленно посмотрел на нее, но водки налил.
- Вот это дело, Верочка, - поддержал Леонидов. -
Давайте-ка выпьем дружненько. Предлагается тост за поэзию, -
повел он стопкой в сторону совершенно раскисшего уже Бубенко и
чокнулся с Верой Андреевной. - А у нас тут, Вера, без тебя спор
вышел, - добавил он, выпив. - Вот с гражданином Бубенко.
Гражданин Бубенко между прочим утверждает, что литература не
бывает внеклассовой. Каждое, мол, произведение, даже помимо
воли автора, служит какому-нибудь классу. Я тогда спрашиваю у
гражданина Бубенко - какому конкретно классу служили
стихотворения поэта Пушкина. Если рассудить: в наличии на Руси
было тогда два класса - класс феодалов и класс крестьян. Какому
из них служила лира поэта Пушкина? А, Бубенко? Ты видишь, он
только рукой машет. А я рассуждаю: если они служили классу
феодалов, то есть были реакционны - на каком основании мы бы
считали его сегодня великим поэтом? В то же время - каким
образом могли бы они служить классу крестьян, если этот класс
тогда не умел читать?
- Вы знаете, - застенчиво улыбаясь, вмешалась жена
Бубенко. - Я своим ученикам это так объясняю. Хотя и сам Пушкин
мог не сознавать того, и крестьяне, которые в его время жили,
но правдивость и смелость его стихов позволяла читателям того
времени критически взглянуть на общество, в котором они жили,
задуматься о возможности его переустройства, а, значит,
объективно способствовала пробуждению революционного сознания -
то есть служила интересам крестьянства.
- Конечно, - негромко заметил Тигранян. - Особенно вот
это: "Я помню чудное мгновение..." - способствовало пробуждению
революционного сознания.
- Послушайте! - возмутился Леонидов. - Но ведь крестьяне,
которые жили во времена Пушкина к революции все уже перемерли,
или, в крайнем случае, им стукнуло по сто лет. Чем же Пушкин им
мог помочь?
- Это неважно, - сказал Бубенко. - Речь идет о
крестьянстве как классе.
- Ну, в таком случае, можно сказать, что он служил и
интересам пролетариата.
- Правильно, - подтвердил Бубенко.
- А также и интересам буржуазии, потому что в ее интересах
тоже было переустройство феодального общества.
- Неправильно, - сказал Бубенко.
- Почему же неправильно?
- Неправильно - и все тут.
- Вот и спорь с ним, - пожал плечами Леонидов.
Пока происходил этот вполне бессмысленный спор, Вера
Андреевна прислушивалась к тому действию, которое производила в
ней выпитая водка. Она едва ли не второй раз в жизни пила ее.
Все вокруг скоро сделалось как-то туманнее - трудно стало
следить за разговорами, реплики и фразы перестали связываться
между собой. А кроме того явилась в душе какая-то печальная
лихость, какое-то отчаянное безразличие к происходящему -
наплевать, что скажут теперь, наплевать на все вокруг, пусть
туман будет гуще, пусть покроет собой ее одиночество и
усталость, все эти чужие лица. Как-то почти машинальна она
взялась за бутылку с водкой, налила себе второй бокал и выпила
одна. Харитон, улыбаясь натянуто, не сводил с нее удивленного
взгляда. Она не видела его.
- Ладно, Бубенко, - махнул рукой Леонидов, - теоретически
ты, я вижу, не слишком подкован. Лучше продекламируй нам
что-нибудь из своего.
- Могу, - легко согласился он.
- Ты что теперь сочиняешь?
- Гражданскую лирику.
- Ну, давай.
Бубенко отхлебнул водки, утерся салфеткой и, пошатнувшись
слегка, поднялся со стула.
- "Страна любимая моя", - объявил он.
Многие за столом стали смотреть на него.
- Страна любимая моя, - начал он читать, делая решительные
паузы между словами, -
Поля и реки, и просторы,
Ночные трели соловья
И скрежет утренний моторов...
Далее следовали несколько назывных и описательных
предложений, с разных сторон характеризующих полюбившуюся поэту
страну. Заканчивалось стихотворение возвратом к ключевой
строчке:
- Страна любимая моя
Сверкает ярче всех кристаллин,
К социализму ввысь поднял
Ее родной товарищ Сталин.
Бубенко сделал энергичный жест кулаком и уселся на место.
- Браво! Отлично! - послышались с разных концов стола
аплодисменты.
- Здорово! Молодец, Семен, - потянулся через стол пожать
ему руку Лаврентий Митрофанович.
- Ну, что же, - заметил Алексей. - По крайней мере
определенно можно сказать, чьим интересам это служит. А ты как
думаешь, Верочка?
- Ничьим интересам это не служит, - сказала она негромко,
покачав головой; но все услышали ее.
Стало тише и многие повернулись к ней. Харитон беспокойно
заерзал на стуле и положил ладонь ей на руку. Она отодвинула
руку.
- То есть как это? - поинтересовался Леонидов.
- Дурные стихи ничьим интересам не служат, - пояснила она,
ни на кого не глядя. - Такого и слова в русском языке нету -
"кристаллина". Есть слово "кристалл", и сказать надо было:
"ярче всех кристаллов". А вы, Семен, чтобы со Сталиным
срифмовать, переврали. Извините. Но это ерунда, будто фальшивые
стихи интересам трудящихся служить могут. Интересам трудящихся
хорошие стихи служат - о чем бы ни писались.
Бубенко покраснел, как помидор, и глуповато улыбался. Жена
его, сидевшая рядом с Надей, вдруг всхлипнула и закрыла лицо
руками.
За столом сделалось неестественно тихо.
- Ну, ну, ну, - с другого конца стола проговорил
серьезного вида мужчина в штатском. -Зачем же вы так, Вера
Андреевна? Не такие уж и плохие стихи. Может, конечно, не
Маяковский, и "кристаллины", наверное, можно переделать. А, в
общем, мне понравилось.
Это был Матвеев - второй секретарь райкома, курирующий в
Зольском районе заодно и культуру.
- Да, да! - подхватило сразу несколько голосов. - Очень
даже хорошие стихи.
Застолье тревожно и осуждающе загудело. Вера Андреевна
вздохнула и взялась за чашку с чаем.
Кажется, очень немногие, и Паша в их числе, заметили в эту
секунду взгляд, которым посмотрел на Веру Андреевну Степан
Ибрагимович. Невозможно, почти неприлично - сколько в этом
взгляде было неподдельного восхищения ею. Он длился, впрочем,
ровно одну секунду.
"Что бы это значило?" - успел подумать Паша.
Но тут события приняли совсем другой оборот.
Осуждающий гул за столом нарастал, но в какое-то мгновение
вдруг пошел на убыль и вскоре затих. Поглядев вокруг, Паша
обнаружил, что все за столом смотрят в одну сторону - по
направлению к входной двери.
Обернувшись туда вслед за всеми, Паша увидел, что дверь
эта открыта, а на террасе, на полпути между дверью и главой
стола, появилось новое лицо. Именно - незнакомая Паше пожилая
женщина - седая, едва причесанная, с опухшим лицом и бегающими
глазами. Самое удивительное было то, что женщина, которую,
по-видимому, никто не знал, одета была в домашний байковый
халат вишневого цвета - лоснящийся от старости и даже
неаккуратно завязанный - так, что в разрезе виднелся лифчик.
