выступил с учением о предопределении: одни люди были "обречены" на спасение
в раю, а другие - на осуждение в аду вне зависимости от их поступков, а по
предвидению Божию в силу его всеведения. Это мнение было вполне логично, но
тогда отпадала необходимость что-либо делать ради своего спасения и,
наоборот, можно было творить любые преступления, ссылаясь на то, что и они
предвидены Богом при сотворении мира. Проповедь Готшалька вызвала резкое
возмущение. Кельнский епископ Рабан Мавр заключил его в монастырь. В 849 г.
по этому поводу возникла полемика, в которой принял участие Иоанн Скот
Эригена, заявивший, что зла в мире вообще нет, что зло - это "мэ он"
(греч.), т.е. отсутствие бытия*29, следовательно, проблема добра и зла
вообще устранялась из теологии, а тем самым упразднялась не только
теоретическая, но и практическая мораль.
Мнение Эригены было осуждено на поместном соборе в Балансе в 855 г. Собор
"с презрением отверг шотландскую кашу", т.е. учение Эригены, которое
квалифицировали как "тезисы дьявола, а не истины веры"*30. Но ведь в обоих
вариантах зло, как метафизическое (Сатана), так и практическое
(преступления), реабилитировалось. Готшальк считал источником зла
божественное предвидение, а Эригена предлагал принимать очевидное зло за
добро, так как Бог зла не творит.
Итак, теоретически проблема добра и зла зашла в тупик, а практически
Римская церковь вернулась к учению Пелагия о спасении путем свершения
добрых дел. Такое решение было отнюдь не сознательным отходом от взглядов
Блаженного Августина, а скорее инстинктивным, воспринимаемым интуитивно и
дававшим практические результаты - естественную мораль. Но если
пелагианство удовлетворяло запросам массы, то не снимало вопроса о природе
и происхождении зла и Сатаны, упомянутого в Новом завете неоднократно.
Неопределенность тревожила пытливые умы молодых людей всех наций и
сословий.
Не то чтобы они искали в философии и теологии способы обогащения или
социального переустройства, нет, им требовалось непротиворечивое
мировоззрение, которое объединило бы их жизненный опыт с традицией и
уровнем знаний того времени.
Это был как раз тот редкий случай, когда широкие слои населения,
заблудившиеся в идеологических противоречиях, обращаются к ученым, чтобы
получать от них ответ на волнующие их вопросы. Это своего рода "роковое
мгновение", часто длящееся десятилетиями, когда этнос делает для себя выбор
пути, с которого он уже не сходит долго, иногда до самого своего распада
или надлома. Тогда философское знание приобретает общественное звучание, и
если не всем понятна сложная богословская аргументация, то всем ясны
выводы.
Но эти творческие периоды всегда опасны, потому что поиски истины часто
могут завести в тенета лжи. В такие эпохи соседи с установившейся культурой
и идеологией пускают свои идеи прорастать сквозь тело созревающего, но
неокрепшего этноса. Идейные метастазы порождают химеры, в которых часто
возникают антисистемы, справиться с коими всегда трудно. Такая ситуация
возникла в Каролингской империи в IX г. и оказалась чревата серьезными
последствиями.
97. ДОГМАТЫ, МЫСЛИ И ДЕЯНИЯ В ЗАПАДНОМ МИРЕ IX-XII вв.
Официальная церковная теология долгое время была крайне пассивной, видимо
просто не зная, как и что возразить поборникам предопределения. К концу IX
в.*31 духовное и светское общество Европы, от верха до низа, находилось в
состоянии полного нравственного упадка. Так, папа Иоанн XII (955- 964)
устроил в своем дворце гарем из продажных женщин, охотился, волочился,
пьянствовал и даже давал пиры с языческими обрядами, возлияниями в честь
древних богов и Сатаны*32. Классические традиции не были еще полностью
забыты, но это не помогло. Многие священники были безграмотны, прелаты
получали назначения благодаря родственным связям, богословская мысль была
задавлена буквальными толкованиями Библии, соответствовавшими уровню
невежественных теологов, а духовная жизнь была скована уставами клюнийских
монахов, настойчиво подменявших вольномыслие добронравием. В ту эпоху все
энергичные натуры делались или мистиками, или развратниками*33. А
энергичных и пассионарных людей в то время было много больше, чем
требовалось для повседневной жизни. Поэтому-то их и постарались сплавить в
Палестину освобождать Гроб Господень от мусульман с надеждой, что они не
вернутся. Однако это был выход политический, но не идейный.
Описанная здесь диалектическая контроверза за пределами "христианского
мира" была не актуальна. Православные греки, мусульмане - арабы и берберы,
язычники - славяне и балты- решали проблемы совести либо на основе
традиции, либо путем нравственной интуиции. Они были непохожи на
западноевропейцев и не хотели быть похожими на них. Поэтому на востоке
Европы возникали совершенно иные коллизии. Оттуда пришли на Запад
манихеи-катары.
Катары отождествляли злого бога - создателя мира с богом Ветхого завета -
Яхве, переменчивым, жестоким и лживым, создавшим материальный мир для
издевательства над людьми*34. Но тут средневековый христианин сразу задавал
вопрос: а как же Христос, который был человеком? На это были приготовлены
два ответа: явный для новообращаемых и тайный для посвященных. Явно
объяснялось, что "Христос имел небесное, эфирное тело, когда вселился в
Марию. Он вышел из нее столь же чуждым материи, каким был прежде... Он не
имел надобности ни в чем земном, и если он видимо ел и пил, то делал это
для людей, чтобы не заподозрить себя перед Сатаной, который искал случая
погубить Избавителя". Однако для "верных" (так назывались члены общины. -
Л.Г.) предлагалось другое объяснение: "Христос - творение демона: он пришел
в мир, чтобы обмануть людей и помешать их спасению. Настоящий же не
приходил, а жил в особом мире, в небесном Иерусалиме"*35.
Довольно деталей. Нет и не может быть сомнений в том, что манихейство в
Провансе и Ломбардии - не просто ересь, а антихристианство и что оно дальше
от христианства, нежели ислам и даже теистический буддизм. Однако если
перейти от теологии к истории культуры, то вывод будет иным. Бог и дьявол в
манихейской концепции сохранились, но поменялись местами. Именно поэтому
новое исповедание имеет в XII в. такой грандиозный успех. Экзотической была
сама концепция, а детали ее привычны, и замена плюса на минус для
восприятия богоискателей оказалась легка. Следовательно, в смене знака мог
найти выражение любой протест, любое неприятие действительности, в самом
деле весьма привлекательной. Кроме того, манихейское учение распадалось на
множество направлений, мироощущений, мировоззрений и степеней концентрации,
чему способствовали в равной мере пассионарность новообращенных,
позволявшая им не бояться костра, и оправдание лжи, с помощью которой они
не только спасали себя, но и наносили своим противникам губительные удары.
Ради успеха пропаганды своего учения катары часто меняли обличье, проникая
в города и села то как пилигримы, то как купцы, но чаще всего как
ремесленники-ткачи; потому что ткачу было легко попасть на работу и
завязать нужные связи, самому оставаясь незамеченным. Это не классовое
антифеодальное движение масс, а маскировка членов организации, объединенной
"властью манихейского "папы", жившего, как говорили, в Болгарии.
Альбигойское учение для массы допускало коварство и обман в вопросах веры и
не предписывало страданий за религиозные убеждения. То сливаясь с
католиками, то выделяясь из них, катары не давали выследить себя...
Потому-то в католических институциях потребовалось отдельное учреждение,
которое давало бы возможность отличить католиков по необходимости от
католиков искренних*36.
Пока дуалистическое учение, точнее - натурофобия, было пищей для умов
крайне высокого уровня, оно оставалось безвредным для географической среды.
Мечтатели и мыслители, пытавшиеся найти непротиворечивое понимание бытия,
вызывают у читателя искреннее сочувствие. Когда мы читаем о том, что в 1022
г. клирики католической церкви в Орлеане - духовник короля Роберта и
королевы Констанции Стефан, схоластик Лизой и капеллан одного нормандского
дворянина, Арефаста, Гериберт - были преданы упомянутым Арефастом, который,
притворившись сторонником ереси, обманув доверие мыслителей, донес на них
королю и выступил на суде свидетелем обвинения, наши симпатии лежат на
стороне жертв предательства. Доверчивые мечтатели были сожжены, но эта
жестокая мера была осуждена многими князьями церкви. Епископ люттихский
Вазон высказался по поводу репрессий так: "Бог не хочет смерти грешника, но
его раскаяния в жизни. Он не спешит судить его, но ожидает с терпением.
Епископы должны подражать примеру Спасителя... Вместо того чтобы предавать
еретиков смерти, следует ограничиться тем, чтобы исключить их из общения с
верными, а этих последних охранять от их влияния" (1043-1062)*37.
Последнее осуществить не удалось. Гностическое учение привлекло на свою
сторону многих французских и бельгийских аристократов и массу
простолюдинов. В XI в. моральное разложение церковников сопрягалось с
веротерпимостью, хотя последняя была плодом отнюдь не милосердия, а лени и
равнодушия к делу служения. Стремление прелатов иметь помощниками людей
бездумных и безынициативных вело к тому, что многочисленные пассионарии
искали прибежища в сектах, а субпассионарии были для церкви тяжелым
балластом. Ничем хорошим это кончиться не могло.
Когда под влиянием соседних культур в этнической системе происходит раскол
поля, то в образовавшуюся щель, как в открытую рану, вползают вредоносные
"бактерии" и мешают естественному заживлению. Это общее правило, и так было
в Европе Х1-Х11 вв.
Началось с Испании. В 1031 г. пал Омейядский халифат, оплот иудеев на
Западе. Сменившие арабских халифов "вожди племен" (Мулюк аттава'иф) отнюдь
не были расположены к фаворитам низвергнутой династии. Исключением была
лишь Гренада (Гранада), которую тогда называли "еврейским городом"*38, а от
прочих мусульманских правителей евреи бежали в Кастилию. Там их охотно
приняли, ибо реконкиста была в разгаре и испанцы нуждались в пополнении
войск и городского населения. Евреям были предоставлены многие важные
привилегии, в том числе право гетто. Это была очень большая уступка, ибо на
кварталы, имевшие право гетто, законы королевства не распространялись;
жившие в гетто евреи судились по своим законам, своими судьями, что давало
им фактическую безнаказанность за преступления против христиан и за
пропаганду скептицизма, подрывавшего веру в христианские догматы.
Примеру кастильских королей последовали французские - Людовик VII и Филипп
Август, а вслед за ними арагонские, английские, сицилианские и другие
венценосцы. В результате общее настроение тогдашнего общества было "далеко
не христианским, а скорее скептическим и индифферентным"*39. Сопротивление
властям оказывали только свободные крестьяне, сельское духовенство и мелкие
феодалы, но руки их были связаны нависшей над ними ересью, представители
которой в XII в. перешли от слов к делам, пользуясь поддержкой королей.
С Х по XIII в. учение катаров и патаренов развивалось беспрепятственно. В
Италии, где феодалы были в угнетении, патарены держались в городах. Около
1163 г. в Милане патаренов было больше, чем католиков, да и активность их
была выше - так, в соборе во время проповеди был убит архиепископ. В 1184
г. Верона была полна патаренов, так что изгнанный папа Лючай II не нашел в
ней убежища, а в городе Спо-лето преобладали католики, кричавшие: "Смерть
патаренам и гибеллинам!"*40 Из городов, где этот лозунг удавалось
осуществить, патарены бежали во Францию или в Тулузу, потому что у графов
Тулузы все высшие должности находились в руках евреев*41, оказывавших
покровительство катарам. И не надо забывать, что к XII в. дворянство
Лангедока и Прованса состояло из потомков крупных землевладельцев, купивших
латифундии в IX-Х вв., т.е. богатых еврейских работорговцев-рахдонитов,
своевременно перешедших в католичество. Обратившись в новую веру, эти
дворяне, потомки купцов, называвшие себя ткачами, вели себя все более
