решился на шантаж и не боялся нападения, так как со мной был мой револьвер.
Гез был убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть,
взволнованного и бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня,
как отраженный от стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли
по его лицу; он крикнул: "Убью, как собаку!" - и схватил со стола револьвер.
Тут бы мне и конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась
мне. Я закричал, как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я
где-то слышал действительно, - я вспомнил странные слова: "Он получит пулю в
лоб А." - и мою руку, без прицела, вместе с движением и выстрелом, повело
куда надо, как магнитом. Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер,
согнулся и стал качать головой. Потом он ухватился за стол, пополз вниз и
растянулся. Некоторое время я не мог двинуться с места; но надо было уйти. Я
открыл дверь и на носках побежал к лестнице, все время ожидая, что буду
схвачен за руку или окликнут. Но я опять, как когда пришел, решительно
никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту я то уходил прочь, то
поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что было. В душе и
голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под мчавшимся поездом.
Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я увидел Гарвея и
очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли появлялись
очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к Гезу -
немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня
какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с
Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем
обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в
уме: "Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все". Пока я здесь сидел,
я внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.
На этих словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то
садился.
- Дайте вашу руку, Бутлер, - сказала Биче. Она взяла его руку,
протянутую медленно и тяжело, и крепко встряхнула ее. - Вы тоже не виноваты,
а если бы и были виноваты, не виновны теперь. - Она обратилась к комиссару.
- Должна говорить я.
- Желаете дать показания наедине?
- Только так.
- Элиас Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей - вы свободны и обязаны
явиться свидетелем по вызову суда.
Полисмены, присутствие которых только теперь стало заметно, увели
Бутлера. Я вышел, оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в
экипаже. Пройдя сквозь коридор, такой пустой утром и так полный теперь
набившейся изо всех щелей квартала толпой, разогнать которую не могли
никакие усилия, я вышел через буфет на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял
его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера, - те,
что развертывались теперь в показание, тяжелое для женщины и в особенности
для девушки. Но уже зная ее немного, я не мог представить, чтобы это
показание было дано иначе, чем те движения женских рук, которые мы видим с
улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.
Глава XXIX
Мне пришлось ждать почти час. Непрестанно оглядываясь или выходя из
экипажа на тротуар, я был занят лишь одной навязчивой мыслью: "Ее еще нет".
Ожидание утомило меня более, чем что-либо другое в этой мрачной истории.
Наконец я увидел Биче. Она поспешно шла и, заметив меня, обрадованно
кивнула. Я помог ей усесться и спросил, желает ли Биче ехать домой одна.
- Да и нет; хотя я утомлена, но по дороге мы поговорим. Я вас не
приглашаю теперь, так как очень устала.
Она была бледна и досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды,
пока Биче заговорила о Гезе.
- Он запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не
испугалась, но была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня
было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я
вырвалась и подбежала к окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под
окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже
пришли туда!
- Увы, я не мог ничем вам помочь!
- Достаточно, что вы там были. К тому же вы старались если не обвинить
себя, то внушить подозрение. Я вам очень благодарна, Гарвей. Вечером вы
придете к нам? Я назначу теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я
хочу вас видеть и говорить с вами. Что вы скажете о корабле?
- "Бегущая по волнам", - ответил я, - едва ли может быть передана вам в
ближайшее время, так как, вероятно, произойдет допрос остальной команды,
Синкрайта, и судно не будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не
установит портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.
- Я не понимаю, - сказала Биче, задумавшись, - каким образом получилось
такое грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль.
Он возник из внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о
его падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью
троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.
- Вы были очень испуганы?
- Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут
назад говорил как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как
за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.
Я остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и
простился. Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась
и, остановясь, пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом,
сделав неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в
гостиницу.
Было уже два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете
выглядел теперь вялым. Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию
прошедшей ночи. Он был или озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной
причине. Кук сообщил, что привезли мои вещи. Действительно, они лежали
здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель чемодана. Я распечатал
конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что "Нырок" уходит
в обратный путь послезавтра, что она надеется попрощаться со мной,
благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю выходку. "Но это
было смешно, - стояло в конце. - Вы, значит, видели еще одно такое же
платье, как у меня. Я хотела быть скромной, но не могу. Я очень любопытна.
Мне нужно вам очень много сказать".
Как я ни был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги
и нравственного бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло
только дальнейшее нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая
записка Дэзи была как ее улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий
голос, меняющийся в выражении при каждом колебании настроения. Я решил
отправиться на "Нырок" завтра утром. Тем временем состояние Кука начало меня
беспокоить, так как он мрачно молчал и грыз ногти - привычка, которую
ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно долго осматривали друг друга,
пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким
упоминанием о черте. Соболезнуя, я получил ответ, что у него припадок
неврастении.
- Как я вам себя рекомендовал, это все верно, - говорил Кук, бешено
разламывая коробку, - то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по
призванию, наконец - по эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За
завтраком был разговор об орехах. У одного человека червь погубил урожай.
Что, если бы это случилось со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не
могу представить в белом сердце ореха - червя, несущего пыль, горечь,
пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть,
хороши ли мои орехи. Мне не дает покоя мысль, что их, может быть, грызут
черви.
Я высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толп,
музыки, затей и цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся
философически.
- Я смотрю мрачно, - сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину
и смотря в пол. - Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно
озаренные круги, а между ними - черная тень. На свет из тени мчатся веселые
простаки. Эти крути - ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет
музыка и много хорошеньких женщин. Томный вальс вежливо просит вас обнять
гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют круг звучным и
упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они
гласят: "Любовь навсегда!" - "Ты муж, я жена!" - "Люблю и страдаю и верю в
невозможное счастье!" - "Жизнь так хороша!" - "Отдадимся веселью, а завтра -
рука об руку, до гроба, вместе с тобой!..". Пока это происходит, в тени едва
можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники. Прошло,
скажем, десять лет. Я слышу там зевоту и брань, могильную плиту будней,
попреки и свару, тайные низменные расчеты, хлопоты о детишках, бьющих,
валяясь на полу, ногами в тщетном протесте против такой участи, которую
предчувствуют они, наблюдая кислую мнительность когда-то обожавших друг
друга родителей. Жена думает о другом, - он только что прошел мимо окна.
"Когда-то я был свободен, - думает муж, - и я очень любил танцевать
вальс..." - Кстати, - ввернул Кук, несколько отходя и втягивая воздух
ноздрями, как прибежавшая на болото собака, - вы не слышали ничего о Флоре
Салье? Маленькая актриса, приехавшая из Сан-Риоля? О, я вам расскажу! Ее
содержит Чемпс, владелец бюро похоронных процессий. Оригинал Чемпс завоевал
сердце Салье тем, что преподнес ей восхитительный бархатный гробик,
наполненный ювелирными побрякушками. Его жена разузнала. И вот...
Видя, что Кук действительно сплетник, я уклонился от выслушивания
подробностей этой истории просто тем, что взял шляпу и вышел, сославшись на
неотложные дела, но он, выйдя со мной в коридор, кричал вслед окрепшим
голосом:
- Когда вернетесь, я расскажу! Тут есть еще одна история, которая...
Желаю успеха!
Я ушел под впечатлением его громкого свиста, выражавшего окончательное
исчезновение неврастении. Моей целью было увидеть Дэзи, не откладывая это на
завтра, но, сознаюсь, я пошел теперь только потому, что не хотел и не мог
после утренней картины в портовой гостинице внимать болтовне Кука.
Глава XXX
Выйдя, я засел в ресторане, из окон которого видна была над крышами
линия моря. Мне подали кушанье и вино. Я принадлежу к числу людей,
обладающих хорошей памятью чувств, и, думая о Дэзи, я помнил раскаянное
стеснение, - вчера, когда так растерянно отпустил ее, огорченную неудачей
своей затеи. Не тронул ли я чем-нибудь эту ласковую, милую девушку? Мне было
горько опасаться, что она, по-видимому, думала обо мне больше, чем следовало
в ее и моем положении. Позавтракав, я разыскал "Нырок", стоявший, как
указала Дэзи в записке, неподалеку от здания таможни, кормой к берегу, в
длинном ряду таких же небольших шкун, выстроенных борт к борту.
Увидев Больта, который красил кухню, сидя на ее крыше, я спросил его,
есть ли кто-нибудь дома.
- Одна Дэзи, - сказал матрос. - Проктор и Тоббоган отправились по
вашему делу, их позвала полиция. Пошли и другие с ними. Я уже все знаю, -
прибавил он. - Замечательное происшествие! По крайней мере, вы избавлены от
хлопот. Она внизу.
Я сошел по трапу во внутренность судна. Здесь было четыре двери; не
зная, в которую постучать, я остановился.
- Это вы Больт? - послышался голос девушки. - Кто там, войдите! -
