Она не всегда умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила свои
впечатления с моим вопросом одной из улыбок, которая отчетливо говорила:
"Притворство - грех. Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение
тяжести, и зеленую черепицу, и белые стены с прозрачными, как синяя вода,
стеклами; эти широкие ступени, по которым можно сходить медленно,
задумавшись, к огромным стволам, под тень высокой листвы, где в просветах
солнцем и тенью нанесены вверх яркие и пылкие цветы удачно расположенных
клумб. Здесь чувствуешь себя погруженным в столпившуюся у дома природу,
которая, разумно и спокойно теснясь, образует одно целое с передним и
боковым фасадами. Зачем же, милый мой, эти лишние слова, каким ты не веришь
сам?" Вслух Дэзи сказала:
- Очень здесь хорошо - так, что наступает на сердце. Нас встретил
Товаль, вышедший из глубины дома.
- Здорово, друг Товаль. Не ожидала вас встретить! - сказала Дэзи. - Вы
что же здесь делаете?
- Я ожидаю хозяев, - ответил Товаль очень удачно, в то время как Дэзи,
поправляя под подбородком ленту дорожной шляпы, осматривалась, стоя в
небольшой гостиной. Ее быстрые глаза подметили все: ковер, лакированный
резной дуб, камин и тщательно подобранные картины в ореховых и малахитовых
рамах. Среди них была картина Гуэро, изображающая двух собак: одна лежит
спокойно, уткнув морду в лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав,
вся устремлена на невидимое явление.
- Хозяев нет, - произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, -
хозяев нет. Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг
Товаль! Может быть, собака видит врага?
- Или хозяина, - сказал я.
- Пожалуй, что она залает приветливо. Что же нам делать?
- Для вас приготовлены комнаты, - ответил Товаль, худое, острое лицо
которого, с большими снисходительными глазами, рассеклось загадочной
улыбкой. - Что касается судьи, то он, кажется, здесь.
- То есть Адам Корнер? Ты говорил, что так зовут этого человека. - Дэзи
посмотрела на меня, чтобы я объяснил, как это судья здесь, в то время как
его нет.
- Товаль хочет, вероятно, сказать, что Корнер скоро приедет.
Мне при этом ответе пришлось сильно закусить губу, отчего вышло вроде:
"ычет, ыроятно, ызать, чьо, ырнер оро рыедет".
- Ты что-то ешь? - сказала моя жена, заглядывая мне в лицо. - Нет, я
ничего не понимаю. Вы мне не ответили, Товаль, зачем вы здесь оказались, а
вас очень приятно встретить. Зачем вы хотите меня в чем-то запутать?
- Но, Дэзи, - умоляюще вздохнул Товаль, - чем же я виноват, что судья -
здесь?
Она живо повернулась к нему гневным движением, еще не успевшим
передаться взгляду, но тотчас рассмеялась.
- Вы думаете, что я дурочка? - поставила она вопрос прямо. - Если судья
здесь и так вежлив, что послал вас рассказывать о себе таинственные истории,
то будьте добры ему передать, что мы - тоже, {может быть}, - здесь!
Как ни хороша была эта игра, наступил момент объяснить дело.
- Дэзи, - сказал я, взяв ее за руку, - оглянись и знай, что ты у себя.
Я хотел тебя еще немного помучить, но ты уже волнуешься, а потому благодари
Товаля за его заботы. Я только купил; Товаль потратил множество своего
занятого времени на все внутреннее устройство. Судья действительно здесь, и
этот судья - ты. Тебе судить, хорошо ли вышло.
Пока я объяснял, Дэзи смотрела на меня, на Товаля, на Товаля и на меня.
- Поклянись, - сказала она, побледнев от радости, - поклянись страшной
морской клятвой, что это... Ах, как глупо! Конечно же, в глазах у каждого из
вас сразу по одному дому! И я-то и есть судья?! Да будь он грязным сараем..
Она бросилась ко мне и вымазала меня слезами восторга. Тому же
подвергся Товаль, старавшийся не потерять своего снисходительного,
саркастического, потустороннего экспансии вида. Потом начался осмотр, и
когда он, наконец, кончился, в глазах Дэзи переливались все вещи,
перспективы, цветы, окна и занавеси, как это бывает на влажной поверхности
мыльного пузыря. Она сказала:
- Не кажется ли тебе, что все вдруг может исчезнуть?
- Никогда!
- Ну, а у меня жалкий характер; как что-нибудь очень хорошо, так
немедленно начинаю бояться, что у меня отнимут, испортят, что мне не будет
уже хорошо...
У каждого человека - не часто, не искусственно, но само собой, и только
в день очень хороший, среди других, просто хороших дней наступает
потребность оглянуться, даже побыть тем, каким был когда-то. Она сродни
перебиранию старых писем. Такое состояние возникло однажды у Дэзи и у меня
по поводу ее желтого платья с коричневой бахромой, которое она хранила как
память о карнавале в честь Фрези Грант, "Бегущей по волнам", и о той встрече
в театре, когда я невольно обидел своего друга. Однажды начались
воспоминания и продолжались, с перерывами, целый день, за завтраком, обедом,
прогулкой, между завтраком и обедом и между работой и прогулкой. Говоря о
насущном, каждый продолжал думать о сценах в Гель-Гью и на "Нырке", который,
кстати сказать, разбился год назад в рифах, причем спаслись все. Как только
отчетливо набегало прошлое, оно ясно вставало и требовало обсуждения, и мы
немедленно принимались переживать тот или другой случай, с жалостью, что он
не может снова повториться - теперь - без неясного своего будущего. Было ли
это предчувствием, что вечером воспоминания оживут, или тем спокойным
прибоем, который напоминает человеку, достигшему берега, о бездонных
пространствах, когда он еще не знал, какой берег скрыт за молчанием
горизонта, - сказать может лишь нелюбовь к своей жизни, равнодушное
психическое исследование. И вот мы заговорили о Биче Сениэль, которую я
любил.
- Вот эти глаза видели Фрези Грант, - сказала Дэзи, прикладывая пальцы
к моим векам. - Вот эта рука пожимала ее руку. - Она прикоснулась к моей
руке. - Там, во рту, есть язык, который с ней говорил. Да, я знаю, это
кружит голову, если вдумаешься {туда}, - но потом делается серьезно, важно,
и хочется ходить так, чтобы не просыпать. И это не перейдет ни в кого: оно
только в тебе!
Стемнело; сад скрылся и стоял там, в темном одиночестве, так близко от
нас. Мы сидели перед домом, когда свет окна озарил Дика, нашего мажордома,
человека на все руки. За ним шел, всматриваясь и улыбаясь, высокий человек в
дорожном костюме. Его загоревшее, неясно знакомое лицо попало в свет, и он
сказал:
- "Бегущая по волнам"!
- Филатр! - вскричал я, подскакивая и вставая. - Я знал, что встреча
должна быть! Я вас потерял из вида после трех месяцев переписки, когда вы
уехали, как мне говорили, - не то в Салер, не то в Дибль. Я сам провел два
года в разъездах. Как вы нас разыскали?
Мы вошли в дом, и Филатр рассказал нам свою историю. Дэзи сначала была
молчалива и вопросительна, но, начав улыбаться, быстро отошла, принявшись,
по своему обыкновению, досказывать за Филатра, если он останавливался. При
этом она обращалась ко мне, поясняя очень рассудительно и почти всегда
невпопад, как то или это происходило, - верный признак, что она слушает
очень внимательно.
Оказалось, что Филатр был назначен в колонию прокаженных, миль двести
от Леге, вверх по течению Тавассы, куда и отправился с женой вскоре после
моего отъезда в Европу. Мы разминулись на несколько дней всего.
- След найден, - сказал Филатр, - я говорю о том, что должно вас
заинтересовать больше, чем "Мария Целеста", о которой рассказывали вы на
"Нырке". Это...
- "Бегущая по волнам"! - быстро подстегнула его плавную речь Дэзи и,
вспыхнув от верности своей догадки, уселась в спокойной позе, имеющей
внушить всем: "Мне только это и было нужно сказать, а затем я молчу".
- Вы правы. Я упомянул "Марию Целесту". Дорогой Гарвей, мы плыли на
паровом катере в залив; я и два служащих биологической станции из Оро, с
целью охоты. Ночь застала нас в скалистом рукаве, по правую сторону острова
Капароль, и мы быстро прошли это место, чтобы остановиться у леса, где утром
матросы должны были запасти дрова. При повороте катер стал пробиваться среди
слоя плавучего древесного хлама. В том месте были сотни небольших островков,
и маневры катера по извивам свободной воды привели нас к спокойному круглому
заливу, стесненному высоко раскинувшимся лиственным навесом. Опасаясь
сбиться с пути, то есть, вернее, удлинить его неведомым блужданием по этому
лабиринту, шкипер ввел катер в стрелу воды между огромных камней, где мы и
провели ночь. Я спал не в каюте, а на палубе и проснулся рано, хотя уже
рассвело.
Не сон увидел я, осмотрев замкнутый круг залива, а действительное
парусное судно, стоявшее в двух кабельтовых от меня, почти у самых деревьев,
бывших выше его мачт. Второй корабль, опрокинутый, отражался на глубине.
Встряхнутый так, как если бы меня, сонного, швырнули с постели в воду, я
взобрался на камень и, соскочив, зашел берегом к кораблю с кормы, разобрав в
клочья куртку: так было густо заплетено вокруг, среди лиан и стволов. Я не
ошибся. Это была "Бегущая по волнам", судно, покинутое экипажем, оставленное
воде, ветру и одиночеству. На реях не было парусов. На мой крик никто не
явился. Шлюпка, полная до половины водой, лежала на боку, на краю обрыва. Я
поднял заржавевшую пустую жестянку, вычерпал воду и, как весла лежали рядом,
достиг судна, взобравшись на палубу по якорному тросу, с кормы.
По всему можно было судить, что корабль оставлен здесь больше года
назад. Палуба проросла травой; у бортов намело листьев и сучьев. По реям,
обвив их, спускались лианы, стебли которых, усеянные цветами, раскачивались,
как обрывки снастей. Я сошел внутрь и вздрогнул, потому что маленькая змея,
единственно оживляя салон, явила мне свою причудливую и красиво-зловещую
жизнь, скользнув по ковру за угол коридора. Потом пробежала мышь. Я зашел в
вашу каюту, где среди беспорядка, разбитой посуды и валяющихся на полу
тряпок, открыл кучу огромных карабкающихся жуков грязного зеленого цвета.
Внутри было душно - нравственно душно, как если бы меня похоронили здесь,
причислив к жукам. Я опять вышел на палубу, затем в кухню, кубрик; вежде был
голый беспорядок, полный мусора и москитов. Неприятная оторопь, стеснение и
тоска напали на меня. Я предоставил розыски шкиперу, который подвел в это
время катер к "Бегущей", и его матросам, огласившим залив возгласами
здорового изумления и ретиво принявшимся забирать все, что годилось для
употребления. Мои знакомые, служащие биологической станции, тоже поддались
азарту находок и провели полдня, убивая палками змей, а также обшаривая все
углы, в надежде открыть следы людей. Но журнала и никаких бумаг не было;
лишь в столе капитанской каюты, в щели дальнего угла ящика застрял обрывок
письма; он хранится у меня, и я покажу вам его как-нибудь.
- Могу ли я надеяться, что вы прочтете это письмо, которого я не
хотел... Должно быть, писавший разорвал письмо сам. Но догадка есть также и
вопрос, который решать не мне.
Я стоял на палубе, смотря на верхушки мачт и вершины лесных
великанов-деревьев, бывших выше мачт, над которыми еще выше шли безучастные,
красивые облака. Оттуда свешивалась, как застывший дождь, сеть лиан,
простирая во все стороны щупальца, надеющихся, замерших завитков на конце
висящих стеблей. Легкий набег ветра привел в движение эту перепутанную по
всему устойчивому на их пути армию озаренных солнцем спиралей и листьев.
Один завиток, раскачиваясь взад-вперед очень близко от клотика грот-мачты,
не повис вертикально, когда ветер спал, а остался под небольшим углом, как
