леса ради самоварного угля.
И сам Аркадий Лукьянович и многие его коллеги в науке и культуре
были людьми, любящими свое призвание, талантами, готовыми без остатка
посвятить себя поискам тайн бытия, впечатлениям жизни, ее неясным зву-
кам, ее святым слезам, ее усталому смеху. Но вместо этого они удовлет-
воряли лишь мелкие нужды государства по отысканию игольного ушка в
космосе, чтоб протащить через него ядерного "верблюда", напугав тем
самым и себя, и весь мир. Труд этот, помимо всего прочего, скучен и
утомителен. Потому все менее чуток к неизведанному становится интелли-
гент, все менее его томят творческие желания и все более он впадает в
болезненную усталость, все реже хочется быть наедине со своими мысля-
ми, и тянет либо в сон, либо в коллектив с его мышиными усилиями по
созданию тех самых ядерных "верблюдов" в космосе и идеологических
"слонов" на Земле.
Так, усталый от мыслей, задремал Аркадий Лукьянович наедине с со-
бой, а коротконосый шофер смотрел только на шоссе.
Пустынно было шоссе в этот ранний ненастный час, и крайне увеличив-
шийся из-за слякоти тормозной путь требовал незначительной скорости.
Однако коротконосый, видно, торопился и летел над землей. Все было ти-
хо и пустынно вокруг, кроме промелькнувшего у обочины пьяного.
О пьяном не стоило бы уже и говорить, как о надоевших пеньках,
по-заячьи скакавших через вырубленные участки пришоссейного леса. Од-
нако этот лежал в холодной грязи, обхватив обеими руками нечесаную го-
лову, точно кричал безмолвно: "Боже мой!" А рядом лежала его шапка,
как лежит она перед нищим. "Боже мой!" -просьба это или просто вздох?
Да и услышит ли его Бог, подаст ли? И что он просит, этот Человек Рос-
сии, этот "икс", часть "кучи", комок, валяющийся в ненастье в средне-
русском поле? Может, он просит вместо болезни, которую растравит, лежа
в грязи, вместо мучительного кашля и сильного исхудания простой, ясной
смерти?
Туберкулез в народе называют чахоткой, потому что человек чахнет
днями, ночами, месяцами. Может, он просит у Бога вместо этого мгновен-
ной смерти, чему способствовали бы переутомление, голод, непосильный
труд, через которые прошел этот человек за тот исторически короткий
период развития страны, летопись которой скорей напоминает историю бо-
лезни? А может, он просит солнечного света, который убивает не окреп-
шие еще бактерии? Или хотя бы стакан горячей кипяченой воды, также,
согласно медицине, способный в начальной стадии простуды воздейство-
вать на туберкулезные палочки?
Но не получить ему солнечного света с обложенных серым налетом
больных небес. И некому подать стакан кипятка. Пустынная местность.
Все разумное укрылось под крышами и за стенами.
Однако вот впереди показался самосвал. Виляет самосвал, заносит его
кузов то влево, то вправо, а такси с коротконосым шофером не сбавляет
хода. Неужели ошибся Бог или секретарствующий ангел, неужели перепутал
он мольбу о смерти?
Аркадий Лукьянович умирать не хочет, несмотря на болезнь и на сло-
манную ногу. В его костях еще достаточно органических веществ, еще да-
леко до старческой хрупкости скелета. Шины на мягких прокладках, а ес-
ли надо, так и гипс, поправлят дело. Такие упругие ноги еще долго мо-
гут идти, еще впереди полным-полно всякого, еще не прожита судьба. Еще
будет Госпремия, университетская медаль, член-корреспондентство. Нику-
да от него не делась и его миловидная умная жена, которая в научно-об-
щественной карьере даже успешней мужа. Есть интересные друзья, дорогие
сердцу книги, радостные праздничные застолья, пряно пахнущие йодом
крымские волны. Есть все, чего лишен брошенный у обочины в пустынном
поле "икс", естественно просящий смерти. Но у Бога и ангелов Его своя
справедливость. Летит обтекаемое такси, детище горьковского автозаво-
да, горьковский буревестник смерти, чтоб, врезавшись в кузов самосва-
ла, стать "кучей", "хуа", бесформенной древнеегипетской гробницей для
Аркадия Лукьяновича.
Сам же Аркадий Лукьянович как личность в таком важнейшем событии
своей биографии, как собственная смерть, не участвовал. Он был сейчас
далеко от места своей гибели, спокойно и даже весело беседуя за само-
варом с престарелым отцом своим Лукьяном Юрьевичем, пенсионером-бух-
галтером. Здесь же сидела Клавдия, тоже пенсионер-бухгалтер, с которой
отец жил последние двенадцать лет, после смерти матери Аркадия Лукь-
яновича. Нельзя сказать, что отношения между отцом и сыном были слиш-
ком хороши, но все-таки они не были прерваны, и Аркадий Лукьянович да-
же собирался поехать проведать отца на запад СССР, и поехал бы, если
бы не данная поездка в Центральную Россию.
Они сидели за самоваром, и мягкий пасхальный апрель Украины, откуда
выходцами была обрусевшая семья Сорокопутов, украинский апрель, в от-
личие от апреля среднерусского, полон был запахов цветущей вишни.
Впрочем, цветущая вишня не пахнет, но она так красива, что все весен-
нее и пахнущее как бы отдает ей свои ароматы, как свет отдает свой
блеск самому по себе блеклому бриллианту. Аркадий Лукьянович, отец и
Клавдия пили чай с цветочным медом и смеялись потому, что отец в кото-
рый раз рассказывал, как, взбунтовавшись против политических взглядов
Юрия Николаевича, четырнадцатилетним якобинцем удрал из Брюсселя в Же-
неву, где было много русской революционной молодежи и жила его двою-
родная сестра. Как они голодали в Женеве, поскольку средства произ-
водства находились в руках буржуазии. И как питались хлебом с улитка-
ми, которые заменяли им мясо и которых они собирали с кустов и отмачи-
вали в уксусе.
Было удобно сидеть, было вкусно пить чай с медом, была сердечная
близость между отцом и сыном, и смерть казалась делом невообразимым, а
бессмертие делом вполне реальным. То, что такси несется по скользкому
шоссе и остаются доли секунды до вечной жизни или вечной пустоты в за-
висимости от убеждений, в той ситуации за самоваром казалось такой же
нелепостью, как тут же, за столом, превратиться в соляной столб или
дать общую формулу решения уравнений пятой степени, хоть уже более
столетия известно, что это невозможно. Многие некомпетентные люди счи-
тают математику наукой сухого рассудка, а между тем она полна чудес и
откровений, особенно для тех, кто доверил ей себя. И за доли секунды
до скрежета, до удара такси встало как вкопанное.
Только высшие силы могли так нажать на тормоза. Унесся вперед ги-
бельный кузов самосвала, растаял, исчез. Аркадий Лукьянович даже не
проснулся.
"Я пошутил", шепнул ему на ухо Ангел смерти, и Аркадий Лукьянович,
не совсем поняв, о чем речь, улыбнулся в ответ.
Ангел смерти торопился, ибо далеко отсюда умирал пенсионер, бывший
бухгалтер райпотребсоюза, уроженец города Брюсселя Лукьян Юрьевич Со-
рокопут.
Он лежал на старомодной никелированной кровати с шишечками, а рядом
сидела Клавдия, держа его невесомую руку. Пока он мог говорить, просил
все время, а когда уж не мог, то просил глазами не отдавать его в
больницу, куда еще вчера, когда стало худо, хотели забрать. Однако к
вечеру стало совсем худо, и Клавдия, вопреки его просьбам, вызвала не-
отложную помощь, поскольку "скорая" уже приезжала и вряд ли приняла бы
опять вызов. В городе болело и умирало достаточно молодых, а здесь был
засидевшийся глубокий старик.
С неотложкой приехали студентка-практикантка Ягодкина и пожилая
медсестра.
- Зачем кислород тратить? -сказала Ягодкина. Он в беспамятстве и
сейчас умрет, а кислород только увеличит страдание старика и нам при-
бавит работы.
Но медсестра сказала:
- Сердце еще живет. Пусть и человек поживет хотя бы двадцать минут.
И вложила в белые губы живительную резину.
Если б она знала, как радостно встрепенулся Лукьян Юрьевич, как
жаждал он прибавить к своей долгой жизни эти дарованные горздравом
двадцать минут. Как наполнилась его душа живой радостью бытия и слух
его, который заменял ему теперь все органы чувств, через барабанную
перепонку, через слуховые косточки, через волокна, напоминающие струны
рояля, услышал первый для себя, далекий, неземной тон "до". Тот же са-
мый тон начал звучать внутри его, и он откликался на каждую струну, на
каждый звук определенной высоты. Так музыкальными аккордами душа начи-
нает разговор с Богом о своем скором взлете.
Ну, а что же делать тем, кто сторонник учения материалистического,
отвергающего душу? Ведь еще в 1863 году была напечатана в петербург-
ском журнале статья Сеченова "Рефлексы головного мозга", в которой
высмеивалась попытка, как сказано, "философов-идеалистов и церковни-
ков, самым серьезным образом обсуждавших вопрос о том, где в организме
находится вместилище души. Души как чего-то нематериального, не подчи-
няющегося законам природы".
Вспомним, что все это профессор Сеченов доказывал на базаровской
лягушке, которая является чем-то средним между обезьяной и лопухом.
Лягушка так же прыгуча, как обезьяна, и так же зелена, как лопух, даже
напоминая его, когда, подобрав лапки, сидит неподвижно. Гуманисты же,
естествоиспытатели, так обожествили человека, что страдания братьев
меньших во имя человека казались им и кажутся их потомкам ныне делом
вполне нормальным. Впрочем, некоторые естествоиспытатели пошли и даль-
ше, выводя новую усовершенствованную расу и ставя опыты на "унтермен-
шах".
Учитывая все сказанное, мы не можем, конечно, объявить себя после-
дователями Базарова и Сеченова, но и с наивными идеалистами нам тоже
не по пути. Мы не можем признать в изуверах разного калибра, разных
верований и разного происхождения присутствие Божественной души только
потому, что они имеют человекообразный облик. Если опираться на тот же
промежуток бытия между обезьяной и лопухом, то можно сказать, что есть
немало человекообразных, которых душа покидает еще при жизни, и они
существуют условными рефлексами. Мертвые уши их не слышат игры на
Божьем рояле, и потому жизнь их физиологична, а смерть бесплодна. Пос-
ледний их выход пуст, как холодный ветер из погасшего очага. Что же
касается души, то она, конечно, более всего связана с органами дыха-
ния. Недаром в русском языке слова "дыхание" и "душа" созвучны, а удар
в "солнечное сплетение", под диафрагму, парализующий дыхание, называ-
ется в народе "под душу".
По трахее, по дыхательному пути уходила душа из тела Лукьяна Юрь-
евича, унося с собой из плещущих, как рыба на песке, легких последние
отстатки воздуха.
А Ангел смерти сидел на жердочке рядом с канарейкой, нахохлившись,
как попугай. Едва душа покинула тело, как Ангел опустил хохол свой,
вспорхнул и зажал крылом твердые губы мертвеца, положив на них печать.
Они еще раз по инерции дернулись, пытаясь произнести хотя бы еще одно
слово. Но нет слова в конце, слово было в начале. Пропела заупокойную
канарейка, разбудив усталую Клавдию, над которой смилостивился сон,
чтоб она не видела судорог близкого человека. А практикантка Ягодкина,
ворча и поглядывая на часы, начала собираться, ибо были и другие вызо-
вы. Пожилая медсестра унесла с собой жадно выпитую до дна кислородную
подушку.
Так окончился Лукьян Юрьевич, и его похоронили на пасхальном, расц-
ветшем живыми цветами кладбище, тогда как северное среднерусское клад-
бище цветет на Пасху цветами бумажными из-за холодов.
Телеграмму о смерти отца Аркадий Лукьянович получил с опозданием на
полтора месяца, поскольку умная жена его передала печальную весть
только когда он начал поправляться от двустороннего воспаления легких,
а с ноги уже был снят гипс.
Аркадий Лукьянович прочел старую телеграмму и положил ее поверх
одеяла. Ему казалось, что телеграмма с каждой минутой становится все
тяжелей, давит на грудь, будто могильный камень. Мучительно хотелось
плакать, но слез не было, и это напоминало сильную жажду. Казалось,
