Так за разговором подошли к какому-то одноэтажному низкому дому,
выплывшему из тьмы, как погашенный бакен посреди реки.
- Софья Трофимовна... Токарь это...
Дверь открылась словно сама собой, хоть слышен был щелчок замка, и
Аркадий Лукьянович опять очутился в яме. Такое было ощущение от царя-
щей тьмы и земляного запаха.
- Софья Трофимовна, позвал Токарь, я тут с приезжим. Доцентом мос-
ковским. На одну ночь.
Молчание.
- Я за ночлег заплачу, добавил Аркадий Лукьянович.
- Софья Трофимовна, вы хоть бы свет зажгли, сказал Токарь.
- Дед не велит ночью лампочку жечь, сердится, ответил старушечий
голос из тьмы.
Но чиркнула спичка, и зажглась свеча. В свече есть что-то заупокой-
ное, таинственно-нездоровое, особенно для современного глаза, привык-
шего к электричеству, и ощущение ямы еще более усилилось. Пол был зем-
ляной, но чисто прибраный, сухой. В углу русская печь, и на ней чугу-
нок, видать, очень старый. Стены голые, и только один портрет человека
в форме сержанта, стриженого, похожего на уголовника. Возле печи сит-
цевая занавеска, там, очевидно, спал дед. Войдя, Сорокопут и Токарь
остались стоять у порога. Стояла и Софья Трофимовна у печи. Лохматая,
взгляд безумный.
Постояла так и скрылась где-то, в каком-то закутке. Вдруг появилась
в белом платочке, улыбнулась, пригласила на лавку у прочного самодель-
ного стола. Аркадий Лукьянович сел, вытянув больную ногу.
- Вы бедно живете? -спросил он Софью Трофимовну.
- Нет, ответила она, деньги есть, да зачем они?
- Это доцент московский, сказал Токарь, с ним несчастье случилось.
Ногу сломал. Я его у вас до утра оставлю.
- У нас только две лежанки, ответила старуха, деда и моя.
- Это ничего, сказал Аркадий Лукьянович, я люблю сидя спать. Хотя
спать что-то мне пока не хочется. Нога зудит. Вы мне только свечу ос-
тавьте, я за свечу отдельно заплачу.
- Шапку давайте, сказала старуха, и пальто снимите, я просушу.
Она взяла вещи и унесла их за печь.
- Ну вот, Токарь посмотрел на запястье, третий час ночи. Ну, до
утра.
Он распрощался и вышел. Исчезла старуха. Аркадий Лукьянович остался
один у горящей свечи. Впрочем, не один. Больная часть тела, больной
орган, внутренний ли, внешний ли, обретают некую независимость от хо-
зяина, становятся предметом внешнего мира, особенно в тишине. Больной
орган живет своей самостоятельной жизнью, вступает в спор, вступает в
диалог со своим бывшим обладателем, иногда приобретая над ним большую
власть, а иногда договариваясь, примиряясь, напоминая о своей самосто-
ятельности незначительным покалыванием или жжением. Так и левая нога
Аркадия Лукьяновича, оставшись с ним при свече наедине, вначале наки-
нулась, терзая, терроризируя, довела до испарины, но постепенно угомо-
нилась
примирительно, терпимо и договорилась особенно не тревожить, если
Аркадий Лукьянович будет соблюдать условия договора -держать ее в од-
ном положении, вытянув. Лавка стояла у печи, он привалился спиной к
теплому оштукатуренному боку. Стало удобно. Аркадий Лукьянович уже ду-
мал вздремнуть, как вдруг обнаружил себя еще один собеседник из-за за-
навески.
- Ты кто? -спросил хоть и стариковский, но достаточно ясный голос.
- Приезжий, ответил Аркадий Лукьянович.
- А чем занимаешься?
- Математикой.
- Значит, книжки читаешь?
- Читаю.
- Понятно, сказал дед, помню, совсем мальцом работал я у помещи-
ка-земца, который себя вроде за революционера выдавал. Книжки читал. А
земчиха тоже. Всё под зонтиком погуливает, а ручки белые и с книжеч-
кой. Подойдет и так посмотрит ласково. А ты в пылище, загорелый весь,
руки растрескались, поясницу разогнуть нельзя. "Ах, погибель на те-
бе", думаешь. Так вот - земчиха эта грамоте кое-кого учить пыталась,
книжечки давала. За свободу вроде, за крестьянство. А как полиция
обыск сделала, то пошел слух, что в действительности земчиха очень
много книг имела нехороших, как полон дом воды напустить и как из со-
бак людей делать. Есть такие книжки, математик?
- Пожалуй, есть, ответил Аркадий Лукьянович.
- Ну, так вот, наставительно сказал дед, господам зачем революция
нужна была? Чтоб опять к себе крестьянство взять. Царь-то сначала сог-
ласился, а потом схитрил. Ладно, отдам вам опять крестьян на три года,
но без права суда. Думает царь, раз крестьянин суду помещика неподчи-
нен, значит, за три года всех их перережет. Господа ни в какую -право
суда над крестьянином им подавай. Вот и началась меж ними и царем ка-
тавасия. А народу что царь, что господа. У народа своя дорога.
Я к сознательной революционной деятельности впервой подростком при-
общился. Работал я в имении князя Трубецкого. Там во время сбора ягод
рабочим одевали намордники, как псам. Намордник из редкой парусины,
приделанный к деревянным палочкам. Захочешь пить, подойдешь к приказ-
чику, тот завязки развяжет, попьешь, опять завяжет. Лютый был князь,
всех обижал. Ну и начал с ним один крестьянин судиться. Судился, су-
дился, да проиграл. Что делать? Приходит ко мне товарищ Васька, гово-
рит: "Так, мол, и так. Крестьянин согласен полтинник дать, если сено
подпалишь, а попадешься, судить будут, скажи на суде, что тебе полтин-
ник князь дал, чтоб страховку получить за сено". Все и произошло сог-
ласно указанию товарища Васьки. Он мне отцом стал революционным.
"Бить тебя будут, говорит, молчи знай, за что бьют. Все вытерпи,
ибо нет еще пока нашего закона. У господ в тюрьме вместо закона подлые
фантазии". И точно, смотритель в тюрьме курево отнял.
"Будь мое право, говорит, отнял бы не только табак, но и хлеб".
От свечи по голым стенам бесшумно передвигаются темные пятна, точно
призраки давно перегнившей жизни, точно осколки чего-то давно разбито-
го, бегут по стенам к ситцевой занавеске и там материализуются, склеи-
ваются в единое голосом глубокого старика.
- Работал я потом в каменоломнях, продолжал оживлять бегущие по
стенам тени голос из-за занавески, рабочий день восемнадцать часов.
Помню, в то утро лениво начали работу. То сон налегал, то мешали бу-
рить потные ломы. Один с досады предложил закурить. Не успели сделать
папироску, пришли к нам из соседних припоров покурить и пополам горе
поделить. Это, товарищ, был братский отдых и любовь. Сначала у нас
речь шла о табаке, что много курим и правительству много угод и прибы-
лей даем. Тут кричат: "Бросай ломы! Идем бить полицию! Наверху забас-
товка!" Пошли. Тут слышу голос. То наш же товарищ, сознательный. И ба-
рышня. Барышня говорила очень популярно. Тут увидели казацкого полков-
ника и казаков. Быстро двигались рабочие и войско навстречу друг дру-
гу. Барабан забил тревогу, выстроились казаки с нагайками в руках.
"Приготовьте палки! -скомандовал товарищ Васька. Палок у большинс-
тва не оказалось. Набирайте камни!" Рабочие наклонились, чтоб взять
камни, но вместо камней смогли взять лишь горсти пыли. Нечем было за-
щищаться. Кто-то крикнул: "Долой войско!" Толпа начала разбегаться.
Остальные кричат: "Не утекайте!" Толпа уселась. Товарищ Васька запус-
тил речь во всех святых серафимов. Тут появились солдаты со штыками.
Толпа разошлась кто куда.
Иду, смотрю, Лазарка плешивый с Чудинихой выходят из кабака, смеют-
ся, на нас глядя, и называют нас вшивой командой. А я уж сильный тогда
был. Погнался. Они от меня в ворота и заперли. Я ударил в ворота и
сказал: "Правы, что успели забежать". Но запомнил. Меня товарищ Васька
учил: "Ты все запоминай, пригодится". Заботливый был. Это уж после, в
революцию, придет: "Поели мяса, товарищи?". "Поели, товарищ комбат".
Это уж после. А тогда не так уж много времени минуло, аккуратно на
разговение, в Петров день, встречаю опять около кабака Лазарку плеши-
вого с Чудинихой. Они уж все позабыли. "Антошка, говорят, айда с на-
ми". Ладно, зашли, выпили. Побыли недолго, и Лазарка, купив штоф вод-
ки, захотел выпить на воздухе. Пошли по дороге на завод, в березняк,
чтоб распить водку. Отошли версту или полторы, засели в кустах и нача-
ли попивать. Тут Лазарка за что-то начал браниться с Чудинихой. Чем
дальше, тем больше. Я их начал разборонять, тогда Чудиниха на меня
опять: вшивая команда. Я ударил сидевшую рядом со мной на земле Чуди-
ниху так, что она опрокинулась, потом сорвал с нее платок, завернул
его кругом шеи, затянул наглухо и, оттащив Чудиниху, концами платка
привязал ее у самой земли к березке. Лазарка все это видел, но боялся,
поскольку считал меня сильней себя и не смел противоречить. Я ему го-
ворю: "Садись к водке, кончим ее всю и разойдемся, а что видел -за-
будь. Строго-настрого приказываю..." Мне потом говорили, что Лазарка
все мучился и пьяный кричал, что покончит с собой, ибо впервые видел,
как при нем убили человека. Меня арестовали, да я ни в чем не признал-
ся и был выпущен, а Лазарка себя черканул по горлу бритвой и умер.
Так закончил Антошка, старик 97 лет, свои устные мемуары.
Когда кровь приливает к органам слуха какого-нибудь человека, по
всему миру начинается звон колоколов, внушая тревогу и страх. Когда
удар в висок воздействует на зрительный нерв, индивидуальная световая
вспышка равносильна атомной, и последнее, что видит насильно ослеплен-
ный человек, это мощный поток солнечного света, даже если это проис-
ходит ночью или в темном подземелье.
Голос престарелого убийцы из-за ситцевой занавески воссоздал в ста-
родавнем рядовом, мелком, комарином убийстве как бы математическую мо-
дель системы народных убийств и народных убийц. Убийц, лишенных "чело-
веческого лица", не индивидуальных, не каиновых, не нероновых, не чин-
гиз-хановых. Это были убийства родовые, народовые, это были убийства
не как факт истории, а как факт фольклора, однако фольклора, вступив-
шего в союз с идеологией, обюрократизированного мещанского фольклора с
его скучными зверствами, о которых не запоют слепцы на ярмарках.
Так беседовал Аркадий Лукьянович со своей больной ногой, ибо старик
давно уже храпел за перегородкой, бестелесный, бесформенный для Арка-
дия Лукьяновича, вообще не существующий помимо голоса, и Аркадию Лукь-
яновичу даже показалось, что если отодвинуть ситцевую занавеску, то
там обнаружится даже не пустота, а неопределенность, "икс", "хуа".
Больная нога сделала эту простую задачу чрезвычайно тяжелой, требующей
жертв, боли, страдания, но соблазн рос, и Аркадий Лукьянович начал уже
соображать, как подняться, меньше тревожа ногу, и на что опираться,
преодолевая пространство в два-три шага до занавески. Но в этот мо-
мент, когда он уже намеревался приступить к решению задачи, из закутка
вылетела старуха. Бесшумно, по-совиному махая крыльями платка, облете-
ла голые стены, черным по серому, и уселась рядом.
- Заснул Подворотов, сказала старуха, поправляя темный крылатый
платок на плечах, он ведь каждый день, а то и по два раза в день Чу-
диниху душит. Он после немало народу подушил. Но это уж ладно, это от
государства, а Чудиниху от себя. И мне чуть что -Чудиниха! -кричит.
- Это ваш муж? -спросил Аркадий Лукьянович.
- Какой там муж! -обиделась, поджав губы, старуха. Это мужа моего
отец. Мужа молодым на фронте убило, а вот дед живет.
- Это муж? -указал на портрет сержанта Аркадий Лукьянович.
- Сын мой, Константин, сказала старуха.
- А он где?
- Неизвестно, ответила старуха, его нет.
И, поджав губы, дала понять, что более о сыне Константине говорить
не надо.
Помолчали.
- Самогончику вам необходимо, сказала старуха, холодная глина хуже
холодной воды здоровье берет. Вам грудь и живот изнутри прогреть надо.
Вам для жены и детей себя беречь надо.
- Детей нет, сказал Аркадий Лукьянович.
- Хорошо, быстро откликнулась старуха, хорошо, у кого их нет. Луч-
ше всего тем.
- Не согласен, Софья Тихоновна.
- Трофимовна, поправила старуха.
