- Мало ли что! -возразил Степан. В Америке правительство вообще
среди народа ходит. Но это не значит, что так правильно. Верно, Нюма?
- Мое дело вопиющее, товарищ москвич, обратился к Аркадию Лукьяно-
вичу Воронов. Вот вы человек свежий, не местный, посудите сами. Я
бригадир передовой бригады экскаваторщиков треста "Облстроймеханиза-
ция". Фамилия моя Воронов Петр Васильевич. Работал я на строительстве
теплоцентрали.
- Той самой канавы, куда вы, Аркадий Лукьянович, свалились, вставил
Офштейн.
- А вы не всовывайтесь! -повернул волчью голову в сторону Офштейна
Воронов и обнажил желтые клыки. Здесь пока не кнессет, а советская
котельня. Так вот, пришел я после смены мыться. Баня на территории за-
вода. Кочегар Диденко. Дал ему три рубля, чтоб он пустил горячую воду.
Помылся, прихожу, в кармане брюк нет тридцати рублей. Я к Диденко,
поскольку больше никого не было. А он лом схватил и слева по голове.
Глаз левый выбил, мог убить. Не знал я, что он уже три раза сидел.
Знал бы, плюнул бы на тридцать рублей. Теперь у него восемь лет стро-
гого режима, а у меня вставной глаз. Да и то пользоваться глазом не
могу, все более распалялся Воронов, нигде порядка нет. У меня правый
глаз голубой, а московский завод протезирования прислал мне левый глаз
черный. Такого при Сталине не было, чтоб над рабочим человеком издева-
лись. Если б Сталина не отравили, мы б уже имели бесплатный хлеб и
колбасу.
- А я-то здесь при чем? -сказал Степан. Я, что ли, эту бесплатную
сталинскую колбасу у тебя отнял или черный глаз прислал? Чего ты за
мной бегаешь, меня в свои доносы вставляешь?
- Как при чем? Я дело на пересмотр подал. Его расстрелять мало. Он
общественную опасность представляет. Он тебе, Мирончук, ножом угрожал
в бараках у стрелочников? Угрожал, свидетели есть. Вот ты и подтвер-
дить должен. А как же? У меня мать престарелая, мне ей помогать надо.
С чего? С пенсии?
- Молись, сказал Степан, может, Бог поможет.
- Бог, насмешливо сказал Воронов, он поможет, Бог. Мать моя ста-
рая, она молится. Я говорю, тебе Бог копейку хоть даст, молись не мо-
лись. Она отвечает: ты мой Бог. А на какие средства я буду Богом? Мне
обязаны платить как за производственную травму.
- Избит на производстве, сказал Офштейн.
- А вы не вмешивайтесь! -побагровев от злости и горя, крикнул Воро-
нов. Дайте русским людям меж собой поговорить...
Эти слова, видно, оскорбили и привели Офштейна в растерянность. Во
всяком случае, его прочный скептицизм исчез. Очевидно, брал верх инс-
тинкт безоружного рода его, не боявшегося силы чужих мыслей, но бояв-
шегося силы чужих кулаков.
- Ничего ты не сделаешь, Воронов, сказал Степан.
- Что?
- Зачтокал... Ты, Воронов, пойми, у тебя глаз один, тебе его беречь
надо.
Так они ворковали на басах, пока не отворилась дверь и вошел участ-
ковый.
Офштейн явно обрадовался, как радовались его предки, когда во время
погромной атмосферы соизволила являться власть. И действительно, Воро-
нов мигом присмирел, подобрел и сказал:
- Я, товарищ лейтенант, пришел с Мирончуком поговорить по поводу
свидетельских показаний.
- Ладно, это потом, сказал Токарь, такси вам нашел, товарищ до-
цент. До самой Москвы.
Токарь помог Аркадию Лукьяновичу подняться, и догадливый Воронов
быстро подал костыль.
- Товарищ доцент, шепнул Воронов, помогая вместе с Токарем преодо-
леть Аркадию Лукьяновичу ступеньки, может, там в Москве позвоните на
завод протезирования? Отсюда звонить сложно. Скажите, если надо, я на
примерку глаза приеду... Напомните, глаз голубой, фамилия -Воронов.
И уже на улице, когда Воронов торопливо писал на бумажке, Аркадий
Лукьянович вспомнил, что попрощался с Офштейном лишь кивком головы,
который, однако, можно было принять и за обычное движение, которым
длинноволосый поправляет упавшие на лоб волосы. А телефонами так и не
обменялся. Забыл. Забыл ли? Что-то повеяло, чем-то подуло, и вот Арка-
дий Лукьянович в компании профсоюзника-антисемита Воронова и участко-
вого милиционера Токаря, власти нашей советской в миниатюре со всем ее
добром и злом. А человек, с которым еще недавно так радостно беседо-
вал, с которым чувствовал такое родство, общую духовную расу, общие,
приятные сердцу парадоксы, этот человек брошен, отстранен торопливо и
мимоходом. И Офштейн это понял. И Аркадий Лукьянович сам это понял.
"Так-то, Аркаша, правнук, внук, сын русских демократов. Вот цена наше-
го ума, наших духовных разговоров, нашей чести... Впрочем, какая честь
может быть у дворни?"
У дворовой интеллигенции. Главное, чтоб на конюшне не выпороли, вот
о чем думаем днем и ночью. Как же тут не забыться хоть иногда в умном,
оппозиционном разговоре, как в пьянстве от постылой своей жизни забы-
вается Степан? Ах, как мерзко, как больно... Вырвать бы все с кор-
нем... У л9.5чисел, как у петрушки, есть корень... Ха-ха-ха... Степан
это верно подметил... А что подумал обо мне Степан? Да и во что верит
Степан, кроме водки? Вот старый вопрос русского интеллигента. Только
заданный с позиций морально-политических. А с позиций религиозно-фило-
софских тот же вопрос выглядит по-иному: есть ли у человека душа? Раз
она болит, значит, пока еще все-таки не заменена рефлексами головного
мозга. Значит, еще можно исправить, вернуться. Куда? Куда может вер-
нуться базаровская лягушка? А тем более лягушка Ивана Михайловича Се-
ченова, знаменитого русского физиолога-демократа, последователя Бе-
линского и Чернышевского.
Когда на обнаженный мозг лягушки накладывают кристаллы поваренной
соли (сыпать соль на раны), рефлексы замедляются, когда на лапку капа-
ют серной кислотой, они усиливаются. Так, через прогрессивное зверс-
тво, было доказано Сеченовым отсутствие в человеке "Божественной ду-
ши".
"Но, если я иду в компании материалистов Петра Воронова и Анатолия
Токаря, что ж это так ноет? Левая лапка? От перелома ли, от серной
кислоты ли? Болезнь развивается скачкообразно".
- Потерпите, сказал Токарь, глядя сочувственно на искаженное лицо
Аркадия Лукьяновича, сейчас дойдем. Такси, вот оно. Вплотную к ко-
тельной не доехать, застрянет.
Наконец мягкое сиденье, о котором мечтал уже давно, которое унес-
лось из-под него на станции В., наконец комфорт и вежливый коротконо-
сый таксист за рулем.
- Ну как? -спросил Токарь.
- Сразу лучше, улыбнулся Аркадий Лукьянович.
Много ли надо человеку? Мягко, удобно, тепло. Сейчас понесемся со
скоростью сто километров в час, и эпизод с Офштейном будет уменьшаться
и уменьшаться, несясь назад по одной из параллельных линий в бесконеч-
ность. А в бесконечности он столкнется со второй параллельной линией,
пискнет, как комар, и исчезнет. Ведь сам Офштейн исповедует скепсис и
цинизм, как сладкую приправу, вот он и стал жертвой собственной фило-
софии, вольтерианства, своего серьезного смеха.
Так успокаивал себя Аркадий Лукьянович, так он привел в норму свои
сердце и дыхание, так ублажил он, устроил удобно свою покалеченную но-
гу.
- Поехали? -услужливо спросил шофер.
- Минутку, сказал Токарь, наклоняя свое румяное лицо диакона-комсо-
мольца, я просить вас хочу, Аркадий Лукьянович. Я, как уже говорил,
учусь заочно. Не могли бы вы просмотреть мои контрольные работы? Мне,
конечно, неудобно затруднять...
- Обязательно, сказал Аркадий Лукьянович, я вам очень обязан...
Вы, можно сказать, мой спаситель...
- Это мой долг, Аркадий Лукьянович...
И два расплывшихся лица за стеклом, и такая же улыбка на лице у Ар-
кадия Лукьяновича. Такая улыбка, мечта фоторепортера. Там, в газетной
глубинке, могут быть проблемы острые, трудности роста социалистической
страны, но на первой полосе только улыбка, эталон революционного опти-
мизма, а также призрак благонадежности. Улыбка, которая объединяет,
которую можно снять с одного лица и надеть на другое. Не важно, что у
Воронова желтые клыки, у Токаря три выбитых передних заменены стальны-
ми, а у Аркадия Лукьяновича зубы разъедены лимоном и коньячком. Небес-
ная улыбка коммунизма может рекламировать лучшие сорта зубной пасты. И
Аркадий Лукьянович ехал, растягивая благонадежно губы согласно реклам-
ным образцам, пока однообразные дорожные впечатления не заставили его
начать читать учебное сочинение Анатолия Ефремовича Токаря на тему:
"Коммунизм -это молодость мира". Тогда губы Аркадия Лукьяновича сами
по себе взбунтовались, изогнулись змеями и опять приняли форму вольте-
рианскую, как в подпольной котельной. Но этого никто не видел, тем бо-
лее Аркадий Лукьянович хихикал себе в носовой платок. А шофер внима-
тельно смотрел в ветровое стекло на смертельно опасное, мокрое шоссе.
Заметив во вступительном слове, что "у нас нет такого пессимизма,
как у героев Ремарка", Анатолий Токарь перешел к анализу истории.
"Человек при рабовладельческом строе был приравнен к слону. У него
не было имени. Но вот вспышки разума все чаще и чаще мелькают во мраке
средневековья. Пока это мыслители, художники, поэты. Капитализм, засу-
чив рукава, вцепился в штурвал истории. И... революция! Да здравствует
человек труда! Война прервала наш мирный труд, но враг жестоко попла-
тился за это. И снова труд.
Взлетели в воздух первые космонавты -это люди труда. Оросили без-
водные пески Кара-Кума -это люди труда. Схватили за руку маньяков,
размахивающих атомными и водородными бомбами, это люди труда!"
Смешно... Но чем же, кроме церемониальной внешней стороны, отлича-
ются труды наших диалектиков с академического Олимпа? По крайней мере
в Токаре-милиционере есть гордость первобытного дикаря-охотника, еже-
суточно отдающего свои физические силы, которые так же эксплуатируются
Центром и которыми Центр живет. И потому его наскальный марксизм не
имеет прямого отношения к его труду, а является забавой и ритуалом при
свете костра. "Не вникая", милиционер Токарь находится в состоянии
умственного равновесия, а значит, способен и на доброе. Но что поддер-
живает платежную силу академика-олимпийца?
В отличие от улитки, будучи существом высшего порядка, он знает,
что тело его мягко и съедобно, а живет он лишь идеологическим панцирем
своим, с которым сросся, в котором ест и спит.
Если милиционер Токарь чувствует себя охотником, то академики и
прочие творческие личности с Олимпа постоянно чувствуют себя дичью.
Чувство это верно, ибо особенно в тот период, когда улыбка коммунизма
пахла "Герцеговиной Флор", сталинским табачком, их после народной каши
ели особенно много в качестве деликатеса. Оттого затейливы их панцири,
разнообразна и умела их мимикрия, естественна и убедительна их марк-
систская диалектика. Убедительна для тех, кто сеет, пашет, строит,
блюдет. Для кого "вникать" профессионально вредно, и потому он считает
марксизм частью окружающей природы, в которой не сомневаются и которую
не замечают.
Так мыслил Аркадий Лукьянович с сочинением милиционера Токаря на
коленях.
Вообще, подобно многим в его среде, Аркадию Лукьяновичу нравились
благородные мысли, не требующие благородных поступков. А чтоб выгля-
деть справедливым, особенно нравилось ему благородное самоунижение,
также не требующее публичного изменения и отречения. И потому в этом
самоунижении можно было говорить вещи лишь отчасти справедливые, а
значит, односторонние.
Конечно, интеллигенция вырождается и демонстрирует далеко не лучшие
качества. Но можно ли упрекать крепостного за то, что он перестал при-
надлежать себе и прикреплен к земле для удовлетворения экономических
нужд государства? Причем, если крепостной землепашец есть один из спо-
собов земледелия, пусть не самый прогрессивный, то крепостной интелли-
гент попросту вреден государству, и пользоваться его трудом можно в
той же степени, как и топить печи ассигнациями или выжигать вековые
