ной разлив..."
Пассажиры собирали вещи, слухи спорили со стихией, кто сильней на-
пугает. "Не проедем, мост снесло". "В прошлый год перед Пасхой так
же". "А предыдущий рейс проскочил". "Эх, не повезло"! "Надо бы к пере-
возчикам". "Да они же все пьяные перед Пасхой". "Деньги за перевоз бе-
рут по пятерке с рыла и еще вымочат... В прошлом году женщину с детьми
утопили. Нет, я в Михелево ночевать, утром разберемся". "И верно,
поддакнул кто-то, ночь да пьянь... А лодки у них дырявые..."
Автобус выбрался на возвышение, вода ушла из-под колес.
- Все, объявил водитель, дальше не пойдет.
- А как же деньги? За билет уплачено?
- Не мне платили, государству, сказал водитель, с него и требуйте.
Аркадий Лукьянович сошел на болотистую чвакающую почву. Опять шумел
дождь. Хоть тьма еще не сгустилась, то там, то здесь мелькали фонари.
В сером сумраке была видна черная вода, в которой плыли грязные льди-
ны. В воде уныло стояли телеграфные столбы и какие-то цистерны. Авто-
бус был весь в грязи, и с противоположной стороны реки, у остатков
моста, тоже видны были автобус и кучка пассажиров возле. Это был рей-
совый, который возвращался на станцию В.
Лодочники-перевозчики, в большинстве мальчишки 16н17 лет в высоких
рыбацких сапогах, перекликались пьяными голосами. Невдалеке в речную
воду впадала "Волга" -такси, и шофер возился в моторе. "Тоже не прос-
кочила", удовлетворенно подумал Аркадий Лукьянович и не без злорадс-
тва заметил, как метался по водной кромке ловкий конкурент со своей
стеклотарой, ругаясь с перевозчиками. Один пьяный перевозчик, оскорб-
ленный, видать, ловкачом, толкнул его, и ловкач умело упал на спину,
держа над собой трехлитровую банку со столичным дефицитом. Впрочем,
несмотря на страхи и сомнения, большинство все же договорилось с пере-
возчиками, ибо, когда автобус развернулся, чтоб ехать назад, до Михе-
лева, кроме Аркадия Лукьяновича, сидело еще три человека, какая-то об-
щая компания.
"Вот те раз, подосадовал Аркадий Лукьянович, ну народ, ну можно
ли слушать такой народ? Наговорят, напугают, а сами уже на той сторо-
не. Может, специально, чтоб конкурентов меньше было на лодки. Да де-
лать нечего, придется искать ночлег в этом Михелеве, о котором еще не-
давно и не думал, и не слыхал".
Автобус мотало, качало, опять плескалась вода, было впечатление
морского шторма, подкатывало от живота к горлу, видать, не только у
Аркадия Лукьяновича, потому что один из пассажиров предался морским
воспоминаниям. "У нас на флоте специальное штормовое меню было. Рас-
сольники, солянки, щи из квашеной капусты, ржаные сухари, баранки,
сушки... Побольше солено-копченых продуктов..."
Аркадий Лукьянович вспомнил, что ел только с утра, дома и наспех,
рассчитывая пообедать на вокзале в В., но пробегал все время по площа-
ди, простоял за билетом. Он полез в портфель, однако там нужных сейчас
сырокопченостей не оказалось, а скорее наоборот, три плитки шоколада
"Дорожный" и два апельсина. А хотелось горячих щец или хотя бы ржаных
сухариков.
Копаясь в портфеле, Аркадий Лукьянович и сообразить не успел, как
остался в автобусе один. Три пассажира выскочили и были уже далеко по-
зади.
- Водитель, растерянно позвал Аркадий Лукьянович, вы, собственно,
куда едете?
- А вам куда?н не останавливая автобус, спросил водитель.
- Мне в это... Михелево.
- Центральная усадьба или бараки?
- Центральная, ответил Аркадий Лукьянович. В бараки ему явно не хо-
телось.
- Можете сейчас выйти, сказал водитель, останавливая автобус и отк-
рывая двери.
Аркадий Лукьянович подхватил раскрытый портфель и торопливо вышел
во тьму. Тьма была первородная, как до сотворения мира. Лишь позади
освещенный автобус и вдали слабые, полуживые огоньки-комарики носились
роем.
- Водитель, испуганно сказал Аркадий Лукьянович, а где же эта?..
Центральная? Где Михелево?
- Напрямую до развилки, сказал водитель, а оттуда минут двадцать
ходу...
- А вы что ж, туда не едете?
- Мне в другую сторону.
- Нет, заупрямился Аркадий Лукьянович, я билет купил, а вы меня в
поле оставляете... Какое же это Михелево? Это поле... И он ухватился
руками за надувшуюся резину, не давая дверям закрыться.
- Пусти двери!н по-звериному коротко рыкнул водитель. Я тебя прямо
к дому доставлять не обязан, долгогривый, добавил он уже сверх нормы,
намекая тем самым на длинные волосы Аркадия Лукьяновича.
Аркадий Лукьянович заметался. Расстегнутый портфель, как расстегну-
тые брюки, мешал активным действиям, а между тем водитель возвышался
над ним статуеобразно, подобно скульптурному изображению диктатуры
пролетариата.
- Я кандидат физико-математических наук, пытался обрести достоинс-
тво Аркадий Лукьянович. Это была уже совсем политически неграмотная
формулировка. За такие слова в 1917 году вполне могли застрелить. Но
водитель лишь с шумом запер перед самым носом классового врага двери в
светлый мир автобуса, оставив Аркадия Лукьяновича тонуть в окне тьмы.
Тьма глухо рокотала, и Аркадию Лукьяновичу казалось, что он слышит
грозный плеск ее волн. Впрочем, постепенно глаз освоился, и стали раз-
личимы бугры, кучи, какая-то неровная, разоренная местность. Но чуть
левее -что-то вроде газона. Аркадий Лукьянович застегнул портфель и
пуговицы пальто, которые уцелели все, кроме двух, потерянных еще на
станции В.
Как всякий интеллигент после скандала, он уже упрекал себя, насме-
хался над собой, жалел о своих дурных качествах, спровоцировавших на
грубости, очевидно, усталого рабочего человека.
"Пойду по газону, решил Аркадий Лукьянович, там уж точно не раз-
рыто".
Он сделал несколько шагов напрямик и рухнул в яму, ослепленный
сильной болью в левой ноге.
Боль, ненормальное, повышенное ощущение. Характер боли бывает раз-
личный в зависимости от причины и анатомического положения подвергших-
ся раздражению чувствительных нервов. Острая боль фейерверком ударила
в сознание Аркадия Лукьяновича, и она несла с собой тревожный крик:
"Сломал, сломал левую! Опять сломал левую!"
Потом острая боль перешла в режущую, пульсирующую, опадающую подоб-
но огням фейерверка, остановивших свой первоначальный взлет, и вместе
с ней начала опадать из сознания тревога: "Вывих или только ушиб".
Потом шипящий огонь боли оставил тело и охватил лишь левую ногу,
снова усилившись до крика без слов: "А-а-а!"
Боль стала рвущей, потом перешла в давящую, потом в ноющую и, нако-
нец, в тупую. А тупая боль -это уже хроническое состояние больного.
Аркадий Лукьянович знал, что с этой болью придется смириться и жить.
А жить заново начинать надо было с крика. С крика о помощи. Но что
кричать, как кричать, о чем кричать? Аркадий Лукьянович хотел вспом-
нить, что он кричал и как звал на помощь в прошлый раз, когда сломал
левую ногу. Ибо он уже ломал левую ногу в ситуации если не тождествен-
ной, то подобной. По крайней мере обе эти ситуации вполне подчинялись
теории пропорции простых чисел, известной древним грекам и заимство-
ванной у них индусами. Но индусы улучшили технику расчета. Они писали
не на папирусах, а на досках, посыпанных цветным песком, с которых
легко стиралось написанное, освобождая место новой математической си-
туации. Прошлое исчезало и запечатлялось в настоящем. А между прошлым
и настоящим царил индусский беспристрастный судья -нуль. Проходя через
нуль, прошлое отдавало все ненужное, загромождающее память. Разве
вспомнить Аркадию Лукьяновичу, что кричал студент физмата Аркаша во-
семнадцать, нет, даже девятнадцать лет назад, сломав ногу у щиколотки
и порвав связки.
Общежитие было за городом, и от электрички приходилось еще минут
сорок идти пешком. Чтоб сократить путь, наиболее отчаянные прыгали из
электрички на ходу. Вернее, наиболее расчетливые, способные довериться
математическим расчетам скорости, паралеллограмму сил. Подкладывали
промокашку между автоматическими дверьми и на ходу их раскрывали в
нужном месте, на закруглении, где электричка всегда замедляла ход.
85 раз прыгал Аркаша благополучно. На 86-м групповом прыжке разбил-
ся. Аркаша предполагал, что может разбиться, но на двухсотых или даже
трехсотых прыжках, а значит, еще несколько месяцев можно было прыгать
спокойно. Где-то в расчете была допущена ошибка. К тому же в день неу-
дачного прыжка был туман, и поезд почему-то не замедлил ход. Из четыр-
надцати прыгавших шесть разбилось. Двое насмерть. Разбившихся в тумане
милиция искала с собаками, хоть, придя в сознание, все, кроме покойни-
ков, кричали. Однако ночь, туман, лесная местность, слабые силы.
Здесь тоже ночь, дождь и яма-траншея не менее трехметровой глубины.
Аркадий Лукьянович лежал неподвижно в холодной глинистой жиже на
дне, а мощная стена глины уходила в небо, усиленная кучей грунта, про-
тыкавшего небо насквозь, как протыкают его шпили знаменитых готических
соборов. Недаром в прошлом существовало понятие "готический роман".
Готический - значит страшный. Куча грозила поглотить Аркадия Лукьяно-
вича, как она более ста лет назад поглотила Эвариста Галуа, математи-
ка, стремившегося ее рассчитать, а значит, обезоружить и сделать безо-
пасной.
Глина и вода, лесная нордическая лихорадка создали во времена еги-
петского папируса Ахмеса племена белесых, белокожих варваров, лишенных
пигмента из-за болотистых испарений. Готика вознесла их болотистую ми-
фологию к небу. В славе их деяний всегда была эта болотистая лихорад-
ка, и культурная мощь плодоносной европейской почвы всегда таила в
своих глубинах эту зыбкую топь языческого сознания, а к европейскому
духу при всем его царственном аромате время от времени подмешивался
омерзительный запах гниющих болотистых испарений.
Так, среди глины, ночи, сырости ощутил телесно, а не умственно Ар-
кадий Лукьянович Сорокопут, интеллигент-европеец, свое давнее варварс-
кое болотистое происхождение, ощутил настолько телесно, что задрожал в
болотном ознобе. Он был уже порабощен кучей, свободным оставался толь-
ко голос. И Аркадий Лукьянович начал защищаться голосом.
- Помогите!н крикнул он первое, что могло прийти на ум. Я здесь, я
упал в яму... Я упал в яму и сломал ногу!
На этой фразе он остановился, и эту фразу он кричал час и сорок
семь минут подряд, ибо время оставалось с ним, не подвластное куче, на
светящемся циферблате противоударных ручных часов. Время было живо,
тикало, ободряло, напоминало о силах цивилизации, а значит, можно было
надеяться. Тем более не такое уж было сверху безмолвие, как казалось
первые минуты после падения. Жизнь, хоть и слабая, редкая, продолжа-
лась. Однажды Аркадий Лукьянович услышал шаги и голоса. Шло несколько
человек, мужчины и женщины. Голоса пели. Начинали женские: "Вижу в су-
мерках дня в платье белом тебя". "Ты рядом, ты рядом, моя дорогая,
невпопад влезали мужские, портили мелодию, ты рядом, ты рядом..." "Но
так далека, как звезда", исправляли, облагораживали женские голоса,
подобно тому как женские бедра исправляют, направляют неумелые мужские
движения.
И среди боли, среди варварской могильной глины вдруг прекрасным
мраморным античным надгробьем вспомнилась Аркадию Лукьяновичу Оля, его
первая, красивая, глупая, развратная, вечная для него женщина, как аб-
солютный индийский нуль -Нирвана, перекликающийся с безрукой Венерой,
от которой ведется отсчет красоты и женственности. "Без твоих голубых
ясных глаз я заснуть не могу", пели удаляясь мужские и женские голо-
са. Ночь и холодный дождь им были "по колено".
Говорят, покойник первые три дня слышит. А может, и дольше? Слышит,
но не понимает. А может, и понимает? Недаром Аркадий Лукьянович, про-
ходя по кладбищу, по инстинкту старался не говорить или говорить шепо-
том.
