- Софья Трофимовна, мы с женой хотели ребенка, да Бог не дал, как
говорят.
- Значит, Бог вас любит, а вы и не понимаете.
Она поставила графин, три старых граненых стакана и тарелку с ябло-
ками.
- А третий для кого? -спросил Аркадий Лукьянович.
- Для Кости, сказала старуха, может, увижу его еще хоть раз, и
быстро перевела разговор на другое, начала рассказывать про яблоки.
Это с молодых деревьев. Видишь? -(Мелькнуло это "видишь". На "ты". По-
родненное, доверчивое.) -Видишь, ни одного червя. Со старых деревьев
хоть и слаже, да червивей. Русская антоновка, сорт славянка. До апреля
хранить можно. А апрельское яблоко на рынке в цене.
Они чокнулись, выпили, закусили и продолжили разговор о яблоках,
светский английский разговор, ибо в старой Англии в приличном обществе
не принято было говорить ни о политике, ни о личных делах и бедах, ни
на другие темы, вызывающие споры и угнетающие. Но чем дольше они гово-
рили об антоновке или анисовом яблоке из Поволжья и чем теплей стано-
вилось в желудке от самогона, тем громче хотелось Аркадию Лукьяновичу
кричать, точно опять в яме, а теплота святой воды и сочный вкус безг-
решного плода высоко над ним и воспринимаются им только в воображении.
Ведь если и был на яблоке библейский грех, то он давно уже взят на
себя людьми, как и все грехи природы, животных, птиц, рыб и первобыт-
ных дикарей взяты на себя современным человеком с его оперными идеала-
ми и обобществленными личными вкусами.
Вот почему личная жизнь современного человека -это яма, и высокое
житейское мужество -сидя в ней, не кричать, а шептать, не звать на по-
мощь общество, а молить о помощи Первородство свое, откуда начался ла-
биринт, путь в яму. Ибо с помощью крика из ямы можно попасть только в
кучу. Так говорила Аркадию Лукьяновичу его левая, очевидно, сломанная
нога. Она также хлебнула самогону и теперь говорила Аркадию Лукьянови-
чу вещи откровенные и неприятные, поскольку современный человек в сов-
ременной России как целиком, так и по частям своим, в трезвом виде
искренним быть не может. Где он, этот недостижимый рай английского
приличного общества, где люди сходятся, чтобы доставить друг другу
удовольствие и продлить жизнь? Нет, в российском обществе люди мучают
друг друга злой искренностью, опьяняют себя идеями ли, водкой ли, или
тем и другим. Столетия должны пройти, прежде чем люди в российском об-
ществе, сойдясь, смогут безмятежно почивать, а то и уютно похрапывать
в мягких креслах и разойтись свежими и бодрыми, а не с охрипшими глот-
ками, тяжелыми головами, дрожащими руками и злобой в сердце.
А если нет собеседников посторонних, то с собственным телом возни-
кают разногласия. И повсюду адский напор бытовой повседневности, в ко-
торой рядом существуют мертвые и живые. Ибо российская история все еще
не обрела кладбищенского покоя, она все еще мучает живых своими обо-
ротнями, она все еще не достигла примиряющей красоты, не уложила тыся-
челетие свое в вечный Мемориал. Она все еще не беспристрастный судья
живым, а их сообщник или враг...
Так продолжала говорить левая нога, а между тем старуха Софья Тро-
фимовна протягивала Аркадию Лукьяновичу мятый конверт, какой обычно
бывает у людей малограмотных, пишущих письма медленно и занашивающих
их. И, верно, Софья Трофимовна сказала:
- Вы -(опять "вы". Как краток миг родства и доверия!) -вы мне за
постой не платите, вы мне лучше письмо это грамотно перепишите.
- Ваше письмо?
- Нет, подружки моей, Рыгаловой Елизаветы Семеновны. Мне писать не-
кому. Я тоже не шибко грамотная, но все же получше пишу, чем Елизаве-
та. Я еще года два назад, когда глаза были здоровей, и газеты читала.
А теперь вот письмо по неделе переписываю. А то Валя, дочка ее, пишет,
чтоб так не присылала. Разобрать ничего нельзя, и муж смеется. Вы
сперва почитайте.
Аркадий Лукьянович взял письмо и при свете свечи прочел:
"Здравствуйте маи радные
ваши писма получил большая вам спасиба валя ты спрашиваеши чева мне
прислат мне пришли килаграма четыре муки. Здес нет муки и болшы ничева
ненада А то скоро будут празник мучки нет.
валя я писала получила разерпин. Я ева нимагу принимат уминя очин
балит сердце пасли ева. Нихажу ослабла
Валя был Серге. Он ничева нигаварил чта получил бадерал и ли нет
низнаю насчёт драв у миня драв ест хватит давесны валя мне нада ват
такеи таблетки пириданин гипитазод ват мне нада такеи таблетки доста-
ниш та вишли паскареи и дражец. Паличку унас умир Сергеи Лексев бариса
брат едва дня полежал и умир. Мне стала палучи всо досвидания
ваша бабушка и мама
валя пачему ты непишыш Ледке".
Это был язык племенной, а не национальный, близкий по духу к "Слову
о полку Игореве". Язык небольшого, но реального славянского племени,
утопленного в разросшейся рыхлой символической "русской нации" со сво-
им "будя" и "хватя" как явлением промежуточным к серой обобществленной
речи. И латинские имена лекарств, как послы иноземной державы, как
иноземные гости, присутствовали в этой племенной грамоте Рыгаловой
Елизаветы Семеновны из деревни Михелево. Это был язык мыслителя, хоть
мыслил здесь не разум, а инстинкт, наподобие птичьего или звериного. И
потому антиподом ему являлась народная реалистическая речь современной
деревни, обработанная и обюрократизированная городом.
Продолжением же племенного языка является язык культуры, который
ныне один только и может быть подлинно национальным, сохранившим в
своей международной широте музыку племенной речи, которую уже давно
утратила кичливая пугачевщина и стенькоразинщина. Однако, чтоб пере-
вести племенной язык на язык культуры, нужен литературный талант пере-
водчика, которым Аркадий Лукьянович не обладал, и чем более он перепи-
сывал славянскую грамоту Елизаветы Семеновны, тем более она, как будто
бы сохраняя и проясняя смысл, в то же время переставала быть письмом
любящей одинокой бабушки и мамы, а становилась писаниной темной дере-
венской жабы из тех, что, переехав в город, сидят на лавках и зло
смотрят в спину прохожим. Слова, которые писал Аркадий Лукьянович, бы-
ли не народные и не культурные. Это были слова, ушедшие из культуры в
народ со своим евангелием-букварем, в пределах которого составлялись
агитлистовки и революционные лозунги. Это было слово-мутант, изменив-
шее свою клеточную структуру и ставшее изнутри злокачественным, при
сохранении прежнего облика.
Прежде святые или просто безобидные слова, такие, как любовь, сво-
бода, братство, демократия, либерализм, мир и т. д., они травили умы,
выедали сердца и души, размножались делением во всё новые, по внешнему
виду здоровые и нужные, но больные изнутри слова. Больные слова рожда-
ли больные идеи, которые умирали не сами по себе, а вместе с жертвами
своими, как всякая злокачественная опухоль. Мертвые идеи ложились на
кости, кости на идеи. Так росла куча, революционный "икс", в недрах
которого происходили вулканические процессы самовозгорания от взаимо-
действия идей и костей. А первоисточником всего вулканического процес-
са разрушения было слово, порвавшее с культурой.
Перегорев в глубинах вулканической кучи, оно извергалось и затопля-
ло мир. Теперь это были либо слова-посредственности, либо слова-безум-
цы. В облике добра, справедливости, права, правды слово говорило пош-
лости либо митингово хрипело, проповедуя смерть пошловатым ли удушени-
ем в березнячке, монументальным ли государственным истреблением. Жерт-
ва же, у которой отнято слово, лишена всякой защиты, кроме протестую-
щего сердца.
При любой смерти одинаково сильно стучит сердце в бессильном своем
желании противостоять разрушению. Даже будучи вырванной из тела, сер-
дечная мышца, в отличие от мышцы скелетной, продолжает сокращать-
ся-протестовать. Так, очевидно, вело себя сердце женщины, вырванное из
груди "иксом" во время Французской революции. Так вело оно себя в зу-
бах отравленного больным словом революционного каннибала. Так оживает
оно во время медицинского опыта в физиологическом растворе, полное
несбыточных надежд, ища по соседству с собой легочную артерию и аорту,
родную среду, грудь родного человека, но находя лишь страшное стекло
пробирки, стеклянной своей ямы. И тогда оно начинает из последних сил
стучать, задыхаясь, скользя культяпками вен по стеклу, как по мокрой
глине. Стучать, стучать, стучать и, чувствуя внезапное облегчение,
став легким, невесомым, взлетает из стеклянной ямы-пробирки в воздух.
Простуженный нос Аркадия Лукьяновича внезапно освободился от слизи,
облегчил дыхание и вызвал ощущение полета в воздухе. Аркадий Лукьяно-
вич проснулся. Рядом с оплывающей свечой лежало переписанное письмо.
Ворчали в мыльном рассветном тумане разбуженные стуком старики Подво-
ротовы. Это участковый Токарь стучал в окно.
"Какой дикий сон, подумал Аркадий Лукьянович, сердце в медицинс-
кой пробирке... Сколько же я спал?"
Спал он не более пятиндесяти минут.
- Как выспались? -спросил Токарь, профессионально угадав мысли, и,
не дожидаясь ответа, видно, прочитав его на осунувшемся лице Аркадия
Лукьяновича, добавил: -Конечно, с покалеченной ногой спать затрудни-
тельно. Я вам костылек принес. Не очень-то новый, стоптанный костылек,
но все-таки. Вы как решили, в местную больницу добираться, в Нижние
Котлецы, или в Москву?
- Постараюсь в Москву.
- Тогда собирайтесь. С утра можно на шоссе такси найти прямо до
Москвы. Правда, до шоссе километра два, дойдете?
- Постараюсь, сказал Аркадий Лукьянович, вдохновленный и обрадован-
ный такой перспективой добраться быстро и комфортабельно в свою обес-
печенную жизнь из нынешнего бедственного положения.
- С хозяйкой расплатились? -спросил Токарь.
- Нет, я денег не возьму, сказала Софья Трофимовна, придерживая ру-
ку Аркадия Лукьяновича, полезшего в бумажник.
- Ну хоть подарок, сказал Аркадий Лукьянович и вынул из портфеля
сохранившиеся невредимыми три плитки шоколада "Дорожный" и два апель-
сина.
- Это другое дело, сказала Софья Трофимовна, это к чаю. Она за-
вернула шоколад и апельсины в какую-то тряпицу. А то дед сразу сож-
рет, сказала она, понизив голос, он любит сладкое. Сахар ложками
ест.
На улице подсохло и даже несколько подморозило. Сухой воздух плес-
нул в лицо, словно умыл его. Но идти было тяжело. Костыль надо было
освоить. Он выскакивал из-под руки, и Аркадий Лукьянович несколько раз
оступался на больную ногу, от чего знакомый уже фейерверк остро ударял
в затылок.
Токарь придерживал Аркадия Лукьяновича под руку, в другой руке у
него был какой-то мешок.
- Нет, сказал Токарь, так мы к полудню к шоссе доберемся. А у меня
дел на сегодня выше головы. Вот ребятишки кости старые обнаружили,
скелет человеческий. Наводнением склон размыло. Любой скелет полагает-
ся на судебную экспертизу. Собрал я кости в мешок, а следователь руга-
ется. Это верно, костяные остатки трупа следует по инструкции упаковы-
вать, иначе экспертиза не примет. Да где я возьму в местных условиях
коробку с прокладками из ваты? Кости, конечно, старые, хрупкие, но что
поделаешь...
Так за беседой миновали Сорокопут и Токарь переезд, бараки, тран-
шею, очевидно, начало той самой, в которую свалился Аркадий Лукьяно-
вич, и сохнущую на веревках целую роту мужских кальсон. Пахло мазутом.
Это была уже местность фабрично-железнодорожная.
- Далеко Михелево? -спросил Аркадий Лукьянович, который изрядно ус-
тал, передвигаясь на одной ноге.
- А мы к Михелево не идем, ответил Токарь, мы к шоссе. Устали, да?
- Устал, сознался Аркадий Лукьянович, отдохнуть бы малость.
Помимо усталости, всю дорогу Аркадия Лукьяновича мучил мешок, отни-
мая последние силы. Старался не смотреть, да нет-нет и глянет.
"Чудинихи кости, влезло в голову, которую Подворотов платком уду-
