шил. За занавеску не поглядел, так хоть бы в мешок..." -нет-нет, да
глянет.
И не выдержал, попросил:
- Анатолий Ефремович, можно мне в мешок заглянуть?
- Зачем? -удивился Токарь. Разве скелет никогда не видели?
- Любопытно.
- Ладно, видно, научное любопытство у вас. И приоткрыл мешок.
Это была отполированая временем широкая крестьянская кость, видны
были остатки грудной клетки, в которой некогда куковало давно исчез-
нувшее сердце. Скелет же 97-летнего убийцы был по-прежнему упрятан во
все еще жадную к жизни, потребляющую сладости, сахар глиняную плоть.
Холодная испарина оросила лоб и шею Аркадия Лукьяновича, его глаза
закатились, живот подобрало.
- Да вам совсем худо, услышал Аркадий Лукьянович очень далекий,
слабый голос, который, однако, постепенно начал приближаться и взор-
вался паровозным звуком, оглушив: -О-о-о-о!
- О-о-о, сознался Аркадий Лукьянович, о-о-о!
- Так, может, в Котлецы? Там больница неплохая.
- Нет, в Москву...
- Вот что, сказал, подумав, Токарь. Я вас пока в котельню посажу,
а сам на шоссе. Котельня недалеко, согреетесь.
- Согласен, ответил Аркадий Лукьянович.
"Еще как, еще как согласен", ответил бы он, если б знал заранее,
что встретит в котельной человека своих кровей, циника, скептика. Вот
чего ему не хватало в продолжение этих страшных суток его "хождения в
народ". Вольтеровской веселости перед мертвой ямой, полной страшных
вопросов бытия. Перед ямой-убийцей, к которой ведут протоптанные по
бездорожью индивидуальной судьбы тропиночки, тропочки мелких неприят-
ностей.
- Офштейн Наум Борисович, морской инженер. Ныне истопник. Точнее,
ныне инженер-кочегар.
А в глазах не ясный свет солнца -мудрый свет луны. Вместо золота
-не медь, серебро. Отнят день, осталась ночь, брошенная убийцами за
ненадобностью из-за официального статуса своего. Осталась катаком-
ба-котельня, чисто прибранная, с гудящей топкой и полками книг.
- Морской инженер?
- Да, со стажем и научной степенью кандидата. К доктору не добрался.
Вот-вот, но не добрался.
- Наверно, были неприятности?
- Умеренные. В том смысле, что я был к ним готов. Настоящие неприят-
ности всегда неожиданные, неприятности, в приход которых не веришь.
Моя фамилия Офштейн, по-русски переводится -встать! Я всегда чувство-
вал, что рано или поздно мне скажут: Офштейн -встать! Вот я и встал и
вышел...
- А как теперь?
- Я жизнью нынешней доволен. Никогда раньше у меня не было столько
свободного времени, никогда раньше я так много не читал, и никогда
раньше меня так не ценило начальство. Я ведь в районе единственный
непьющий истопник. И с коллегами моими, истопниками, у меня замеча-
тельные отношения, что нельзя было сказать о моем прошлом коллективе,
включая обоих замов Ивана Ивановича -Рахлина и Рохлина. В общем,
очень, очень...
В котельной было тепло, уютно и как-то безопасно. И Аркадию Лукь-
яновичу подумалось, что университетские, академические и прочие учреж-
дения нынешней интеллигенции представлялись ему теперь по воспоминани-
ям более хрупкими, неустойчивыми, готовыми в любой момент обрушиться и
придавить находящихся там обитателей.
- Значит, вы считаете, что для интеллигенции настало время уходить в
пастухи? Образно говоря, пасти стада фараона?
- Ну, так крайне я не думаю. Однако творчество -дух, а не статус.
Встречный поток не исключен. Академик-пастух и пастух-академик. Так,
впрочем, было в библейские времена. Академики-книжники сверху, пасту-
хи-пророки снизу.
- Ну, библейские времена невозвратимы, сказал Аркадий Лукьянович,
кроме того, тогда интеллигенцию еще не приручили. Не только Пифагор,
но даже Лейбниц или Ньютон еще существовали в диком, независимом виде.
Наука и культура жили все-таки еще в природных условиях. Их еще не по-
садили на цепь и не заставили бегать по государственному двору, они
еще не брали пищу из рук. Конечно, главная мозговая кость манила всег-
да, но тогда ее бросала сама наука или культура. Вспомним спор между
Лейбницем и Ньютоном о приоритете в исчислении бесконечно малых вели-
чин. Тщеславный спор о том, кто первым ощутил дыхание Абсолюта, дыха-
ние нуля, оставаясь при этом живым. Возможно ли ныне подобное чистое
тщеславие, не заглушено ли оно спором за государственные почести? Цель
была еще велика, методы мелки, вплоть до обвинений в адрес Лейбница,
будто, переписываясь с Ньютоном, он узнал о его открытиях из частных
писем и присвоил эти открытия себе. Впрочем, метод, даже творческий
метод, всегда бывает мелок по сравнению с целью. Цель всегда связана с
философией, с Божеством, с идеализмом, с культурным целым, метод же
-это технология, это материальное.
- Материальное, эхом отозвался Офштейн, цель науки государственным
потребностям всегда вредна, методы необходимы. Вот такое противоречие.
Так оставим же академикам методы, а цели возьмем с собой как ненужный
официальности хлам. Сколько они еще протянут на отсеченных от целей
методах? Ну, пятьдесят, ну, сто пятьдесят лет. Уже теперь методы все
более и более теряют силы. Они существуют, они приносят пока успех
только из-за грандиозных целей, которыми были рождены. Это, извините
меня, басня старика Крылова. Жрут методы-желуди и рылом подрывают кор-
ни дуба, на котором эти желуди растут... Ха-ха-ха... Ха-ха-ха...
Так они беседовали за закрытыми дверьми, за прочным крюком, который
предусмотрительно набросил Офштейн, когда Токарь, оставив Сорокопута в
теплой котельной, ушел на холодный ветер, к шоссе, ловить для больного
такси.
Библейский человек после катастрофы, после безлюдья рад любому пер-
вому встречному человеку. Но второго человека он уже должен искать.
Третий же - безразлично, кто будет, если найден второй.
Впрочем, до третьего они еще поговорили в свое удовольствие, и
больная левая нога, как бы заключив с бывшим своим хозяином мир, дип-
ломатично их разговору не препятствовала.
- Вот в одной из тех книжек, сказал Офштейн, указав на полку с кни-
гами, в одной из этих книжек, которые я начал читать, став истопни-
ком, сказано о прямой линии материальной жизни между обезьяной и лопу-
хом... И один из наивных идеалистов ХХ нашего российского века обруши-
вается на этих детей Тургенева с такой силой благородного рыцарства и
расходует себя дочиста в борьбе с ветряными мельницами настолько, что,
когда перед ним и ему подобными встали простые проблемы текущей рево-
люционной практики, они внуками Тургенева оказались полностью затопта-
ны, обнаружив свое бессилие. Так произошло, потому что внуки эти ясно
отделили цель от методов, самого Тургенева оставив тоже на другом бе-
регу, среди пугающих птиц и наивных идеалистов ветряных мельниц. Более
того, внуки выиграли также и теоретический спор, умело завлекая наив-
ного идеалиста на поле, выгодное себе, между обезьяной и лопухом. А в
этом промежутке прав не только Дарвин, но и Фейербах, заявляющий, что
его сердце отвергает религиозное утешение. Действительно, какое тут
утешение, если начало жизни ха-ха -обезьяна, а конец жизни ха-ха -ло-
пух? К тому же идеалист всегда впечатлителен, поскольку идеал неосяза-
ем. А впечатлительность при чрезмерном напряжении переходит в истерич-
ность. Поэтому некоторая грубость суждений идеалисту не вредна, дейс-
твуя успокоительно, проясняя взор. И к Дарвину надо бы было по крайней
мере отнестись повнимательней. Подумать, отчего же это человек религи-
озный и от религии не отрекшийся верит одновременно в обезьяну? Может,
между моментом создания глиняной основы, придания этой основе формы и
одухотворения глины прошли как раз те самые многие миллионы лет эволю-
ции? Вот такие вопросы, будоражащие нервы. И вот как идеалисты запута-
лись в своих нравах-идеалах, как в сетях. А моего деда, аптекаря, пос-
лушать не захотели. Мой дед вовремя сказал своему сыну, Борису, моему
отцу: "Боря, скоро грянет буря", и он оказался неплохим буревестником
революции.
Последнее Офштейн сказал с жаргонным акцентом, очень смешно и зас-
меялся.
- Ха-ха-ха! -услышал Аркадий Лукьянович и свой вольтеровский смех
международного агента-интеллигента, плетущего в подпольной котельной
заговор международной интеллигенции.
- Когда я смеюсь над смешным, утирал глаза Офштейн, то, как сказал
Маркс, это значит, что я отношусь к нему серьезно.
- Главная беда народников, по-моему, сказал Аркадий Лукьянович, в
том, что, идя в народ, они хотели не научиться крестьянскому, а разу-
читься всему некрестьянскому. Впрочем, думаю, если бывший приват-до-
цент видел вдруг несущую на коромысле вёдра бывшую выпускницу институ-
та благородных девиц, он вполне мог сказать: "Мадам, силь ву пле, эк
вас, мадам, скособочило".
И опять смех заговорщиков. Так смеются близкие друзья или влюблен-
ные. Так смеялись он и Оля, когда вместе еще планировали общую жизнь,
общий заговор против остального мира.
"Никаких воспоминаний об Оле", восстала левая нога, возразила
болью, давно не напоминавшей. Аркадий Лукьянович поморщился.
- Что, болит нога? -спросил Офштейн. Я вам сейчас дам таблеточку,
успокоит.
Он поднялся, ладный в своей чистой спецовке, подошел к аптечке,
взял таблеточку и налил воды в чистый стакан.
В этот момент в дверь застучали.
- Вот ваш милиционер идет. Пора расставаться. Если не возражаете,
обменяемся телефонами.
Однако это был не Токарь, всерьез застрявший на пустынном холодном
шоссе, а коллега Офштейна, истопник.
- Здравствуй, Нюма, сказал он, входя и неся на лице визитную кар-
точку - алкоголик.
- Здравствуй, Степан, ответил Офштейн.
- О, воскликнул Степан, здесь пьют!
- Воду.
- Какая вода! Это ты мне говоришь! Я же своих за километр вижу. Я же
их по лицу узнаю. А у этих непьющих такие лица ехидные. И так они нам,
пьющим, завидуют. Верно, товарищ?
- У товарища лицо не пьяное, а больное, сказал Офштейн.
- Другое дело. Раз больной, никаких претензий. Ну, а по профессии
кто будет товарищ не пьяный, а больной? -спросил Степан, по-прежнему
обращаясь к Офштейну, видно, стесняясь прямо заговорить с незнакомым и
явно не местным человеком.
- По профессии я математик, ответил Аркадий Лукьянович.
- Тогда вообще все правильно, сказал Степан, что я, математики не
помню, что ли? Корень петрушки двух чисел... Да... Плюс выдающееся
произведение первого числа на второе. Или тело Архимеда, погруженное в
жидкость... Проблема только, в какую... Вот нас после работы оставляют
слушать лекции о пользе безалкогольной жидкости.
- Не беспокойся, Степан, сказал Офштейн, был "Союз за освобождение
рабочего класса", будет "Союз по освобождению рабочих от кваса".
Ха-ха!.. Хи-хи!.. Ты чего пришел?
- Знаешь ведь, за сигаретами. Сегодня меня к следователю вызывают по
делу Коли Диденко. Нервничать буду, так хоть твоих приличных покурю,
из столицы. А то местные горло дерут, да и нервы горло давят, так что
ни слова не скажу. А не скажу, кашлять буду, следователь подумает, за-
пираюсь. Это все Петьки Воронова дела, передовика-профсоюзника.
- Бывшего, сказал Офштейн, Воронов тоже в бунт подался,
в недовольство... Ты на кого котельную-то оставил?
- На практиканта из ремеслухи...
Степан снял трубку настенного телефона.
- Алле... Сашок? Как делы? Приходил? Ты сказал, что меня нет?л10
- Тута ты, с шумом распахнув дверь, сказал одутловатый детина с
темной повязкой на левом глазу, чего ты бегаешь от меня, Мирончук?
Совесть рабочая у тебя есть?
- Поздоровался бы, Воронов, сказал Степан, вот кочегара Офштейна
еще сегодня не видел. И вот товарищ из Москвы.
- Ах, из Москвы... Ну что там? На Мавзолее высоко стоят, от народа
далеко. А в Польше, например, я по телевизору видел, правительство
прямо руки протягивает, достает народ.
