Фридрих ГОРЕНШТЕЙН
Куча
ПОВЕСТЬ
Холодным апрельским днем математик Сорокопут Аркадий Лукьянович
ехал по своей надобности в один из районов Центральной России. Район
этот находился не то чтобы далеко от столицы, но крайне неудобно. Надо
было ехать пять часов поездом до станции В., а там с привокзальной
площади шли некомфортабельные местные автобусы. Это еще более двух ча-
сов, потерянных для жизни, и чисто тюремного мучительства в сидячем
вагоне: скорее бы отсидеть.
Сорокопут уже совершал подобную поездку полгода назад, и впечатле-
ния были свежи. Более того, если в первую поездку он отправлялся с ка-
ким-то чувством неизведанного, с какой-то надеждой на новое, интерес-
ное в пути, то теперь он уже заранее знал, как будет изнывать от не-
подвижности, с какой мольбой будет часто поглядывать на свои ручные
часы, с каким нетерпением искать ответ на циферблатах встречных вок-
зальных часов, поделенных на величины постоянные, закрепленные индусс-
кими цифрами. Цифрами, которые напряженно волокли, вытягивали личность
из древнеегипетской "кучи" -хуа. И вязкая почвенная монотонность ваго-
на, и однообразный, созданный унылым копиистом пейзаж за окном: поля,
кусты, семафоры, людские фигурки -казались ему существующими еще за
семнадцать бездонных столетий до Р. Х., когда они были засвидетельст-
вованы в математическом папирусе Ахмеса, математика или просто пере-
писчика, это тоже терялось в "куче" -хуа. Так названа впервые неиз-
вестная величина, "икс", неопределенность, бесконечность "икс" -липкий
глинозем или сыпучий песок.
Пифагорейцы рассматривали определенные, осязаемые числа как основу
мироздания. Они любили полновесную, сочную жизнь. Но гений Архимеда
перечеркнул их надежды, он снова вернулся к египетской куче, вернулся
уже на более высоком уровне весьма больших чисел и посвятил этому осо-
бое сочинение "О счете песка".
С тех пор у науки появилась навязчивая идея сосчитать бездну, ибо
вся наука пронизана математикой, как тело кровеносными сосудами, и
соблазны математики вместе с кровью поражают прежде всего самое сла-
бое, самое больное место науки -философию.
Аркадий Лукьянович Сорокопут был человек "многоцветный" вопреки
стараниям его предков приобрести, по совету Тургенева, "одноцвет-
ность", если они мечтают об успешной деятельности среди народа.
Происходил Аркадий Лукьянович из семьи потомственных математиков.
Прадед, Николай Львович, личность в семье легендарная, профессор Мос-
ковского университета, занимался теорией алгебраического решения урав-
нений высшей степени. Теория эта была связана, как говорят математики,
с явлением иррациональным, или попросту с чудом. Будучи долгое время
объектом безуспешных усилий, камнем преткновения многих великих мате-
матиков, включая Лагранжа, Ньютона и Лейбница, она была в принципе ре-
шена мальчиком, французским школьником Эваристом Галуа, портрет кото-
рого, принадлежащий прадеду, достался Аркадию Лукьяновичу и висел над
его письменным столом.
Собственно, это была литография с карандашной зарисовки, на которой
Галуа был изображен молодым офицером посленаполеоновской Франции. Ему
было двадцать лет. Надо ли удивляться, что мемуар, посланный ранее,
посланный французским школьником во Французскую Академию, мемуар, со-
держащий в себе целую отрасль науки, был академиками отвергнут и осме-
ян.
Лейбниц, который тоже не верил в мнимые числа, в иррациональное,
все же писал: "Из иррациональностей возникают количества невозможные
или мнимые, удивительной природы, но пользы которых все же невозможно
отрицать. Это есть тонкое и чудное пристанище человеческого духа, неч-
то пребывающее между бытием и небытием". Так писал Лейбниц. Но во
Французской Академии сидели тогда просветители и вольтерианцы, матери-
алисты и сатирики, насмехавшиеся над духом и верящие только в "позна-
ваемое неизвестное", т. е. в древнеегипетскую "кучу", где "икс" не из
небесного эфира, а из глины и камня, из песка, из грунта, из материи.
Таков был их личный вкус, и обвинять их в этом нельзя. Это был их лич-
ный вкус, закреплявший отныне надолго возрастающее господство "кучи",
бесформенного диалектически "познаваемого неизвестного".
Академики-вольтерианцы отвергли дух, "куча" казнила тело. 30 мая
1832 года 20-летний Эварист Галуа, может быть, талантливейший матема-
тик ХХ столетия, был убит на дуэли своим товарищем, "познаваемым неиз-
вестным", "кучей", поглотившей его тем же модным тогда способом, кото-
рым "познаваемое неизвестное" поглотило плодоносную пушкинскую зре-
лость и оборвало лермонтовский расцвет.
Впрочем, методы менялись, и "гуманная" казнь по способу доктора
Гильотена чередовалась с бесформенным пиршеством народа, когда к заду-
шенной французской революционной толпой женщине бросался "икс", распа-
рывал ей грудь и впивался зубами в сердце.
Во время господства "кучи" не ночь, а день становится временем
убийц, которые более не таятся. Дух же, иррациональное же, уходит под
покров ночи.
Всю ночь перед дуэлью-убийством Галуа писал письмо своему другу Ше-
валье. В письме-завещании этом он излагал свои оригинальные и глубокие
идеи, которые не хотел унести в могилу. Развитие этих идей стало осно-
вой целой математической отрасли.
Аркадий Лукьянович иногда, в моменты "иррациональные", глядя на ви-
севший над столом портрет, воображал эту теплую гоголевскую майскую
ночь, отворенное окно, лунное лицо апостола от математики, шелест
французских кленов, которые казались ему деревьями более благородными,
чем вульгарный каштан, с которым связано почему-то у иностранцев
представление о Париже. Нет, Галуа любил клен, и ночной клен шептал
обреченному юноше все, что он не услышит в своей несостоявшейся жизни
гения, которого сожрала "куча".
Может быть, под влиянием этой легендарной реальности, этой "роман-
тической математики", Николай Львович, профессор, ушел "в народ". У
русской интеллигенции 70-х годов ХХ века была своя логика. Они слышали
крик нестерпимой боли, но для многих источник этой боли не был ясен, и
приходилось идти на ощупь, выбирая в поводыри то Тургенева, то Лавро-
ва. (Что же касается Нечаева и Ткачева, маленьких наполеончиков рево-
люции, то это было как раз наоборот -хождение народа в интеллигенцию.)
Николай Львович, с французскими своими впечатлениями (незадолго до
своего решения уйти из университета он вернулся из Франции) и фран-
цузским своим кумиром, отправился в русскую глубинку, склоняясь более
к "русскому французу" Тургеневу, призывавшему к просветительству, а не
к агитации и землепашеству. Спасение духа он видел в одухотворении
глины, наподобие того, как это когда-то совершил Господь. Задача, как
стало впоследствии ясно, не только невозможная, но и дерзки опасная,
ибо одухотворять пришлось глину бесформенную, тогда как Господь прежде
всего придал глине форму.
Вместе с портретом Галуа к Аркадию Лукьяновичу дошел и номер журна-
ла "Вперед" за 1874 год с выцветшими пометками красного карандаша,
хранящими руку прадеда.
Аркадий Лукьянович часто перечитывал статью, особенно места, под-
черкнутые Николаем Львовичем.
"Для работы среди крестьян, говорилось в статье, нужны люди, ко-
торые сумели бы сжиться с народной жизнью... Подобные люди не опускают
своих сильных рук, не вешают уныло голов".
Тургенев считал, что для такой деятельности наиболее подготовлены
"одноцветные народные люди". И, развивая эти идеи далее в своем романе
"Новь", добавляет к одноцветности еще один важный признак народного
интеллигента -"безымянность". Спасители народа будут "одноцветны" и
"безымянны". "У нас нет имени, соглашаясь с Тургеневым, сообщает в
своем воззвании журнал "Вперед", мы все русские, требующие для России
господства народа".
Так началось новое время, возник новый человек, в идеале -безымян-
ный по форме, одноцветный по содержанию. И в соответствии с этим идеа-
лом ломали себя в прокрустовом ложе народопоклонства предки Аркадия
Лукьяновича.
Николай Львович оставил профессорство и уехал в глухой северный
уезд учить крестьянских детей математике. Впрочем, из этой затеи вышло
не многим более, чем из профессорского землепашества. Сын Николая Ль-
вовича, Юрий Николаевич, также талантливый математик, профессор Ново-
российского университета, не без восторга перед личностью отца, но ра-
зочарованный в его идеях, увлекся анархизмом и после ряда неприятнос-
тей с властями имперской России работал в Брюссельском Вольном универ-
ситете. Таким образом, Лукьян Юрьевич Сорокопут родился в Брюсселе в
1902 году.
В 1917 году с пятнадцатилетним сыном, западным якобинцем, вернулся
Юрий Николаевич в обетованную Россию, где увидел при свете белого дня
сцены, перекликающиеся с пиршеством французской революционной толпы.
"Одноцветные" и "безымянные" на его глазах пилой отре'зали руки "гра-
бителя народа", а в ноздри грабителю вколотили добротные столярные
гвозди. Так расовый кишиневский погром четырнадцатилетней давности, в
котором трудились народные столяры по мясу, вырезая языки и забивая
гвозди в тело, перерос в классовый петербургский погром, с сохранением
"трудовых" народных традиций. И дворяне, в том числе и дворянские ан-
тисемиты, радовавшиеся "пробуждению сознательного народного гнева",
ощутили этот гнев и этот "труд" на себе.
Под влиянием этого "свободного труда" Юрий Николаевич на нервной
почве заболел астмой и к тому же вскоре был застрелен каким-то воору-
женным гармонистом, когда во время народных танцев встал на стул и,
задыхаясь, начал дискуссию на тему "Гражданские права и нравственная
ответственность". Тем не менее Лукьян Юрьевич, бывший западный якоби-
нец, до 1940 года дожил более или менее благополучно, благоразумно
избрав в математике безыдейную область, орудуя с простыми, не иррацио-
нальными числами, предпочтение которым отдавали пифагорейцы. А именно:
он стал бухгалтером плодоовощной базы города Ртищево Саратовской об-
ласти. Здесь и родился, здесь проживал Аркадий Лукьянович. Впрочем,
отбыв семилетний срок как уроженец города Брюсселя, столицы враждебно-
го государства, Лукьян Юрьевич с семьей переехал далеко на Запад. На
Запад СССР, где, по сути, прошло детство Аркадия Лукьяновича и откуда
он штурмовал столичный физмат.
Время было размашистое, но ему повезло, и, продемонстрировав ка-
чества потомственного математика, он стал студентом университета. По-
мог и наплыв евреев в математику, на котором была сосредоточена основ-
ная борьба приемной комиссии. А Аркадий Лукьянович все-таки был сыном
простого русского бухгалтера.
Итак, он стал студентом, но, как уже было сказано, оставался чело-
веком "многоцветным". Впрочем, "многоцветным" с математическим укло-
ном. Когда в первый и, очевидно, в последний раз в своей жизни он на
втором курсе полюбил сильно, до счастливой бессонницы, женщину краси-
вую, глупую, развратную, то писал ей стихи: "Оля, О-ля-ля, начинается
с нуля". Оля обиделась: "Значит, я нуль без палочки?" И тут же засмея-
лась своему случайному, однако удачно сказанному каламбуру. В кругах,
где вращалась Оля, палочка означала сексуальную непристойность.
Но Аркаша, который был чист и любил так сильно, как только девс-
твенник может любить порочную красавицу, начал ей с пылом, с жаром
объяснять, что нуль -не пустота, а важнейшая величина. И недаром имен-
но индусы, возродившие математическое творчество после того, как оно
угасло в Греции со смертью греческой культуры, именно индусы ввели
нуль в употребление. Нуль -это математическая нирвана, блаженное сос-
тояние покоя, достигаемое путем полного отрешения от посюсторонних и
потусторонних бурь, нейтральный промежуток между рациональным и ирра-
