Михаил Михайлович и старик Шиманович устроились у окна, примостив на
подоконник бутылку, рюмки и вывалив в тарелочку с нарезанным лимоном
полбанки шпрот.
- Ерунда все это, - говорил Михаил Михайлович. - Чувства, эмоции,
интуиция - для беллетристики. Процветание и стабильность обществу может
обеспечить только профессионализм каждого. Компетентность и
профессионализм. Банально, но увы... Все остальное - химеры. Они мешают
профессионально делать дело.
- А долг? - насмешливо поблескивая темными глазами и безвольно
пьяненько расслабив в улыбке губы, спросил Шиманович.
- Какой долг может быть у профессионала? Да пусть хоть тридцать лет
он сидит на этой должности! С каждым днем его долг превращается в долги!
- Закажи пива, Миша, - попросил Шиманович.
- Ну зачем вам после водки?
- Закажи, закажи, я привык...
Принесли бутылку пива. Богдан Григорьевич медленно наливал в высокий
фужер, следя, как поднимаясь кверху, ужимается пена. А захмелевший Щерба
наблюдал за осторожными движениями его смугло-пергаментной старческой руки
с седыми кустиками волос на фалангах пальцев и почему-то неприязненно
думал: "Неужто я восторгался когда-то образованностью этого неряшливого
человека? Опустившегося, спивающегося. Я ведь всегда мечтал услышать от
него похвалу на зачетах и экзаменах. Почему важна она была всегда именно
от него?" Он ждал сегодняшней встречи с Богданом Григорьевичем, именно
здесь, в час застолья, свободы, в кругу давно и хорошо знакомых людей,
хотелось откровенности. С другими так или иначе довольно часто сталкивала
служба, какие-то совместные совещания, семинары, активы. А вот с
Шимановичем не виделись по пять и более лет, и Михаил Михайлович ждал этой
встречи, ощущая на душе таяние все го, чем заледенила ее жизнь и
профессия, ждал, чтобы подсесть, отстранившись от всех, остаться вдвоем,
настроиться на исповедальность, на простые человеческие слова, как только
и можно в беседе с человеком духовно свободным и внутренне независимым,
каким еще со студенческих лет помнил Шимановича. Но сейчас вдруг этот
порыв погас, когда увидел, как дрожит рука Шимановича, держащая фужер с
пивом, как чуть ли не воровато он в самом начале за столом, не дождавшись
тоста, выпивал внеочередную рюмку, как жадно, по-старчески неопрятно ел
салат. И от невозможности исполнить свое желание Михаил Михайлович
внезапно ощутил неприязнь к старику, словно тот отказался быть
собеседником.
- Зачем вы пьете столько, Богдан Григорьевич? - спросил Щерба. -
Пожалейте себя. В чем душа-то держится?
Шиманович ответил лукаво-хмельным взглядом, из глубины которого
светился какой-то лучик:
- Душе не надо объемов, Миша. Если она есть, то уместится и в
наперстке...
И в это время растворилась дверь, влетел обрывок музыки снизу, из
ресторана, а на пороге возник высокий худощавый человек, быстро, сквозь
толстые линзы больших очков охвативший взглядом зальчик, порушенную
изначальную чинность стола, группы людей, сидевших в вольготных позах,
пиджаки, висевшие на спинках стульев.
- Прибыли его сиятельство! - крикнул кто-то.
- Юрка явился! Штрафную ему!
Юрий Кондратьевич Кухарь улыбнулся, расстегнул пиджак, под которым
была жилетка, как-то извинительно развел руками.
- Братцы, - сказал он. - Простите за опоздание. Обстоятельства, - он
прошел к опустошенному столу, садиться за стол не стал, взял чью-то пустую
рюмку, поискал глазами бутылку с коньяком и, налив, спросил, обращаясь к
Щербе:
- Тамада, можно без твоего разрешения?..
- Валяй, я сложил уже свои полномочия, - ответил Михаил Михайлович. -
Только жилетку сними, не унижай нас ею.
Они встретились глазами, заставили себя улыбнуться друг другу, и
торопясь, чтоб избавиться от взгляда Щербы, Юрий Кондратьевич залихватски
запрокинул голову и выплеснул в глотку коньяк, двумя пальцами взял с блюда
подсохший, загнувшийся по краям ломтик языка и стал жевать.
Одиноко сидя в дальнем углу на стуле и медленно покуривая, Сергей
Ильич Голенок с трезвым вниманием наблюдал за всем происходящим в этом
уединенном зале, стены которого были обтянуты бордовой тканью с красивым
узором. Не остался незамеченным им и тот колкий перегляд, которым
обменялись появившийся Кухарь и Щерба. Из всех сидевших здесь бывших
сокурсников только они трое - Сергей Голенок, Юрка Кухарь и Миша Щерба,
Минька, как привыкли звать его, знали друг друга еще со школьных лет, с
момента эвакуации в Казахстан, откуда вместе уходили юнцами на фронт, даже
не успев закончить десятый класс.
Сергей Ильич чувствовал, что Кухарь сейчас подсядет к нему, внешне
никак заискивать не станет, не с руки ему, председателю Облсовпрофа, но
найдет иную форму - начнет доверительно, мол, между нами, только тебе,
что-то рассказывать такое, о чем не всем, дескать, положено знать. Понимал
Сергей Ильич, что Кухаря даже не очень смущает, что эти ухищрения, которые
он выдает за искренность, дружеское расположение, понятны Сергею Ильичу.
Стремление заглушить в памяти Сергея Ильича прошлое длится уже
десятилетия. Бояться Кухарю, конечно, нечего, даже смешны его старания, но
то, что стало однажды рефлексом, изжить невозможно...
И глядя, как к нему направляется Кухарь, держа в руке рюмку с
коньяком, Сергей Ильич заставил себя подняться навстречу...
6
Соседка Богдана Григорьевича - Теодозия Петровна Парасюк, была
женщиной тихой, одинокой, услужливой, богомольной. Она исправно ходила в
церковь Петра и Павла всю свою жизнь, с тех пор, как ее туда в первый раз
привела покойная тетка, когда Теодозия перебралась из села в город. Она
блюла все религиозные праздники и посты, знала Ветхий и Новый Заветы, но
подолгу могла слушать комментарии к каждому из их сюжетов, которые
пространно разворачивал перед нею не без лукавства Богдан Григорьевич. И
тогда жизнь Иисуса Христа, всех святых, апостолов представала перед
Теодозией Петровной как жизнь обыкновенных людей, они обретали плоть,
рост, цвет волос и глаз, становились тучными или худыми, обладали
характерами, узнаваемыми ею по тем знакомым, с которыми Теодозию Петровну
сводила в разное время жизнь. "Господи, да ведь это наш начальник смены
Удовиченко!" - восклицала она, слушая очередной рассказ Богдана
Григорьевича о каком-нибудь муже из Святого Писания. У Теодозии Петровны
имелись небольшие сбережения и, выйдя на пенсию, она первым делом купила
хороший цветной телевизор, заплатила пятьдесят рублей, чтоб ей поставили
специальную антенну с усилителем для приема двух программ варшавского
телевидения. Телевизор она могла смотреть беспрерывно, он был для нее
окном в огромный, порой пугающий мир, захватывающий своим многообразием,
нередко казавшийся ей инфернальным, ибо вся ее примитивная жизнь накопила
несколько стереотипов, зиждилась на одномерной информации, а многолетнее
общение с невидимым Богом не вносило вариантов в миропознание, поскольку
еще две тысячи лет назад семь заповедей вобрали в себя навсегда незыблемые
законы бытия для всех и для каждого. Особо любила Теодозия Петровна
смотреть передачи из Варшавы, посвященные пасхальным и рождественским
праздникам. Она наливала себе чай, клала пухлые руки на кружевную дорожку,
прикрывавшую темный полированный стол, и млея от восторга, смотрела и
слушала так проникновенно, словно соучаствовала.
Было у Теодозии Петровны еще одно увлечение - раскладывать пасьянсы.
Она знала их множество, могла по два-три часа заниматься этим с таким
усердием, сосредоточенностью и терпением, будто берясь в очередной раз за
карты, была озабочена грядущей судьбой всего человечества.
В этот майский вечер Теодозия Петровна была обеспокоена. Она знала,
что Богдан Григорьевич ушел на какую-то вечеринку, видимо, важную, он даже
надел свой парадный костюм, сшитый еще по моде конца пятидесятых годов,
который доставал из шкафа раз в пять лет, и что самое удивительное,
повязал галстук. Беспокойство Теодозии Петровны имело одну причину: как он
под хмельком доберется домой. И хотя это его состояние никогда не
превышало привычной и разумной черты, и уловить его мог только человек,
хорошо знавший Богдана Григорьевича, все же Теодозия Петровна волновалась:
праздник, выпившего народу на улицах будет немало, а время позднее...
И часто отрываясь от телевизора и поглядывая на часы, она подходила к
окну и осторожно отодвинув тюлевую занавесь, всматривалась в темную улицу,
где фонарь горел только на трамвайной остановке, которая тут была уже
конечной, а дальше - лесопарк и по другую сторону его Туровское
кладбище... Чтобы успокоить себя, Теодозия Петровна достала из комодика
колоду карт и стала раскладывать пасьянс...
7
Отошли майские праздники, не без натуги все вернулось в свою колею.
Олег Зданевич сидел в фотолаборатории. Работа была срочной: начальство,
удовлетворив просьбу польского консула, распорядилось снять фотокопии с
ряда документов, касавшихся демаркации приграничных земель в середине
сороковых годов. Поисками этих документов занимался сотрудник одного из
отделов Ярослав Романец.
В лаборатории горел красный свет, на натянутой капроновой леске,
схваченные пластмассовыми бельевыми прищепками, сушились уже проявленные
пленки. Олег Иванович, пошевеливая в ванночках пинцетом, проявлял,
фиксировал и промывал большие листы фотобумаги, на которых четко
проступали тексты, затем валиком накатывал мокрые фотоснимки на большое
стекло, чтоб не коробились.
Время от времени входил Ярослав Федорович Романец, вносил новые
документы для перефотографирования...
- Много еще этой трухи? - спросил недовольно Зда невич.
- Думаю, до обеда закончим, - ответил Романец. - Какая тебе разница,
что щелкать?
- Есть халтурка, обещал к двенадцати, а уже половина первого, не
успею.
- Что за халтура?
- Какого-то ветерана из "Интуриста" на пенсию провожают, хотят
буклетик на память.
- Позвони им, перенеси на завтра...
Они были ровесниками, по тридцать одному каждому, но положение в
облархиве занимали разное - Романец исполнял обязанности заведующего
отделом информации и публикаций.
С Олегом они не то, чтоб дружили, но относились друг к другу
доброжелательно. Сблизили их шахматы, оба неплохо играли, тянули на второй
разряд. И в обеденный перерыв, погасив красный свет, поднимали черную
штору на зарешеченном окне, варили на электроплите в старой алюминиевой
кастрюльке сосиски, кипятили воду для кофе, раскладывали, кто что принес
из дому и, жуя, расставляли на картонной шахматной доске фигурки, одну
черную утерянную ладью заменяла пустая кассета от фотопленки.
- В субботу за город не собираешься? - спросил Зданевич, ставя ферзя
на черное поле.
- В су-ббо-ту, в су-ббо-ту, - пропел, раздумывая над ходом Романец. -
Нет. Мне надо съездить к тетке. Лекарство отвезти. С трудом достал через
фарцовщиков, импортное какое-то... Да и с бензином туго.
- А что с теткой?
- Перенесла инсульт. Диабет тяжелый, - он надкусил большой кусок
хлеба с сыром, запил глотком кофе. - Врачи настроены пессимистически.
- А сколько ей?
- Семьдесят семь... Шах.
- Многовато, - покивал Олег, убирая короля... - Еще кофе?
- Пожалуй... А я пойду вот так, маэстро. Это вашему слону тоже
диабет...
Так, переговариваясь, они завершали обед и шахматную партию...
8
