не только в том, что он написал, но и в том, чем он пожертвовал. Оставив
никакую фразу на том месте, где могло быть сказано что-то значительное,
Довлатов давал читателю перевести дух.
Если в прозе нет фокуса, то она не прозаИ но если автор устраивает из
аттракционов парад, то книга становится варьете без антракта. Чувствуя себя
в ней запертым, читатель хочет уже не выйти, а вырваться на свободу. Чтобы
этого не произошло, Сергей прокладывал свои хрустальные фразы словесной
ватой. Его бесцветные предложения освежают рецепторы, мешая притупиться
зрению. Прореживая текст, Сергей незаметно, но властно навязывает нам свой
ритм чтения. У довлатовской прозы легкое дыхание, потому что его регулирует
впущенная в текст пустота.
Старясь быть блестящим, но не слепящим, Сергей пуще всего ценил ту остроту
оригинальности, о которой знает один автор. Об этом говорится в той цитате
из Пастернака, которую - "единственную за всю мою жизнь" - выписал еще в
молодости Довлатов: "Всю жизнь стремился к выработке того сдержанного,
непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают
содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают".
В "Зоне" Сергей писал, что мы прозвали его "трубадуром отточенной
банальности". На самом деле, он, как всегда, приписывал другим нанесенную
самому себе обиду, чтобы тут же обратить слабость в достоинство.
Сергей дерзко разбавлял тривиальностью свою тайную оригинальность.
Пустота всякой банальной фразы - своего рода рама. С одной стороны, она
выгораживает картину из невзрачной стены, с другой - соединяет ее с ней.
Пустота - трубопровод, связывающий текст с окружающей действительностью.
Впуская пустоту в тест, автор смешивает вымысел с реальностью как раз в той
пропорции, в которой они встречаются и за пределами печатной страницы.
Китайцы, великие мастера в обращении с пустотой, знали три способа ее
использования. Первый - оставить ее, как есть. Однако, незамеченная пустота
перестает быть собой. Она неизбежно во что-нибудь превращается - тетрадный
листок, бурый фон, звездное небо, обои в цветочках. Второй способ - украсить
вещь пустотой. Такая пустота становится декоративной. Она, как поля в
тексте, оттеняет собой чужое присутствие. И наконец, третий, самый трудный,
требует впустить пустоту в картину, дав небытию равные права с бытием.
Только тот художник изображает мир во всей его полноте, кто блюдет паритет
вещи с ее отсутствием. Недостаток - больше избытка, и заменив сложение
вычитанием, пустое способно заполнить порожнее.
Довлатов, как все писатели, стремился воссоздать цельность мира. Но в
отличие от многих других, он видел препятствие не в чистой, а в исписанной
странице.
Американская жизнь Довлатова походила на его прозу: роман пунктиром -
вопиюще недлинный, изобилующий многоточиями. Тем не менее она вместила в
себя все, что другие растянули бы в эпический роман. В Америке Сергей
трудился, лечился, судился, добился успеха, дружил с издателями,
литературными агентами и американскими "барышнями" (его словцо), здесь он
вырастил дочь, завел сына, собаку и недвижимость. Ну и конечно, 12
американских лет - это дюжина вышедших в Америке книжек: аббревиатура
писательской жизни. И все это не выходя за пределы круга, очерченного теми
американскими писателями, которых Сергей знал задолго до того, как поселился
на их родине. Довлатов с легкостью и удобством жил в вычитанной Америке,
потому что она была не менее настоящая, чем любая другая.
Сергей писал, что раньше Америка для него была, как рай - "прекрасна, но
малоубедительна". Поэтому больше всего в Америке его удивляло то, что она
есть. "Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре у "Джонни"? - вот основная
эмоция, которой в сущности исчерпываются его отношения с страной, которую он
знал, любил, понимал и игнорировал.
Блестящий послужной список Довлатова - множество переводов, публикации в
легендарном "Нью-Йоркере", две сотни рецензий, похвалы Воннегута и Хеллера -
мог обмануть всех, кроме него самого. Про свое положение в Америке Сергей
писал с той прямотой, в которой безнадежность становится смирением: "Я -
этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории".
"Пустое зеркало"
Хотя Довлатов и говорил, что не понимает, как можно писать не о себе, он
честно пытался. У него есть рассказы, написанные от лица женщины. В лучшем
из них - "Переезд на новую квартиру" - рефреном служит фраза из дневника
героини: "Случилось то, чего мы больше всего опасались".
И все-таки это - не то. Безошибочно довлатовской его прозу делает сам
Довлатов. Своим присутствием он склеивает окружающее в одно целое.
Довлатов-персонаж даже внешне неотличим от своего автора - мы всегда помним,
что рассказчик боится задеть головой люстру. Этот посторонний взгляд
сознательно встроен в его прозу - Сергей постоянно видит себя чужими
глазами.
Сами себе мы обычно кажемся прозрачными - поэтому так быстро забываем, что
сели в краску. Чтобы постоянно держать себя в фокусе чужого внимания, нужны
более сильные потрясения, вроде расстегнутой ширинки или прорехи на брюках.
Как раз таким инцидентом начинается один из довлатовских рассказов: "У
редактора Туронка лопнули штаны на заднице".
Сергей и себя любил изображать в болезненной, как заусеница, ситуации. Я
этого не понимал, пока не испробовал на себе. Оказалось, что лучший способ
избавиться от допущенной или испытанной неловкости - поделиться ею.
Рассказывая о промахе, ты окружаешь себя не злорадными свидетелями, а
сочувствующими соучастниками. В отличие от горя и счастья стыд поддается
делению, и гласность уменьшает остаток.
Сергей знал толк в таких нюансах. Расчетливо унижая себя в глазах
окружающих, он знал, что их любовь вернется с лихвой.
Так, например, описывая в очередной раз первую встречу с женой, Довлатов
начинает с нелестной интимности: "Меня угнетали торчащие из-под халата ноги.
У нас в роду это самая маловыразительная часть тела".
Честно говоря, я всегда думал, что ноги бывают только у девушек. Но Сергей,
живо интересовавшийся своей анатомией, никогда не надевал шортов, а когда
увидел в них меня, почему-то решил, что я красуюсь икрами. Думаю, поэтому в
"Записных книжках" он меня мстительно называет "плотным и красивым."
На самом деле, "плотным и красивым" был не я, а он. Склонный к полноте,
Довлатов напоминал с удовольствием распустившегося спортсмена.
Однако, толстым он бывал только иногда. Когда живот начинал выпирать
арбузом, Сергей спохватывался и бешено худел. Довлатов смирял плоть с таким
энтузиазмом, что даже следить за ним было утомительно. Как-то в период диеты
он заказал в Мак-Дональдсе самое здоровое блюдо - "Chicken McNuggets".
Увидев, что по размеру, как и по всему прочему, эти "самородки" похожи на
куриный помет, Довлатов рассвирепел и повторил заказ одиннадцать раз.
Худея, Довлатов занимался гимнастикой. Сам я этого не видел, но его пудовые
гири в руках держал. Сергей ворчал, что мимо них не может спокойно пройти ни
один интеллигент - помусолит, а назад не положит. Купив незадолго до смерти
домик в Катскильских горах ("полгектара земли, и на ней хижина дяди Тома"),
Сергей стал совершать пробежки вдоль лесной дороги. Бегал он, по-моему, раза
три, и все-таки - утверждал он, - к нему успел привязаться койот.
Конечно, Сергею нравилось быть сильным. Как бывший боксер, он ценил
физические данные. Восхищался Мухамедом Али, да и про себя писал кокетливо:
"Когда-то я был перспективным армейским тяжеловесом". В его неопубликованном
романе "Пять углов" вторая часть целиком посвящена боксу. Она и называется
"Один на ринге". Довлатов еще жаловался, что злопыхатели переименовали в
"Один на рынке". Также как и другое его раннее сочинение - "Марш одиноких",
которое стало "Маршем одноногих". Уверен, что автором пародийных названий
был, как всегда, сам Довлатов. О своем "боксерском" тексте Сергей упоминает
в письмах: "Я хочу показать мир порока как мир душевных болезней,
безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим
следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного
волнения, то болью без награды".
Видимо, Сергей не счел этот головоломный проект выполненным: нам он рукопись
показал, но печатать не стал. Насколько я помню, эта по-хемингуэвски
энергичная, с драматическим подтекстом, проза ловко использует
профессиональный жаргон. Поразила одна деталь: в морге выясняется, что у
боксеров мозг розового цвета. Наверное, поэтому Сергей ушел из бокса.
Однако ностальгический интерес к дракам у него сохранился. Сергей даже носил
с собой дубинку. В деле я ее никогда не видел, но из-за нее нас не пустили в
здание ООН, которое мы хотели показать гостившему в Нью-Йорке Арьеву. Сергей
категорически отказался разоружиться, когда из-за начиненной свинцом дубинки
взревел металлоискатель,
В рассказах Довлатова о ленинградских друзьях - Марамзине, Битове, Попове -
мордобой фигурировал не реже, чем в "Великолепной семерке". Возможно,
впрочем, это - дань шестидесятым, времени, когда тело ценилось больше духа.
Так или иначе, свидетели Сергея опровергают. Именно это произошло с одной из
самых популярных довлатовских баек, той, в которой Битов произносит на
товарищеском суде речь:
"Выслушайте меня и примите объективное решение. Только
сначала выслушайте, как было дело... Дело было так. Захожу в
"Континенталь". Стоит Андрей Вознесенский. А теперь
ответьте, - воскликнул Битов, - мог ли я не дать ему по
физиономии".
Недавно оба участника, заявили, что инцидент действительности не
соответствует. Вознесенский даже предложил это зафиксировать на бумаге, но
Битов, говорят, уклонился - он человек умный.
Как-то Битов выступал в Нью-Йорке, где его с эмигрантской бесцеремонностью
спросили, как он относится к Богу.
- Как Он ко мне, так и я к Нему, - отбился Битов.
- Ну, а Он к вам как относится? - не отставал спрашивающий.
- Как я к Нему, - устало ответил Битов.
Довлатов был очень крепким мужчиной. И роста он все-таки был огромного.
"Высокий, как удои", - описывал его Бахчанян. Что говорить, Сергей был таким
здоровым, что не влез в обычный гроб.
И всю эту физическую силу Довлатов принес в жертву словесности. Определенная
брутальность, которую Довлатов не без самодовольства в себе культивировал,
категорически противоречила его литературному автопортрету. Все описанные им
драки кончаются для рассказчика одинаково: "Я размахнулся, вспомнив уроки
тяжеловеса Шарафутдинова. Размахнулся - и опрокинулся на спину... Увидел
небо, такое огромное, бледное, загадочное... Я любовался им, пока меня не
ударили ботинком в глаз".
Певец своих поражений, Сергей упивался пережитыми обидами и унижениями. В
результате Довлатов оказался не только самым сильным, но и самым побитым
автором нашего поколения.
Обычно бывает наоборот - физические недостатки мы скрываем куда яростнее,
чем духовные. Сергей говорил, что человек охотнее признается в воровстве, не
говоря уж о прелюбодеянии, чем в привычке соснуть после обеда. Если вы
встретите в книге "негодяй рухнул, как подкошенный", или "она застонала в
моих объятиях", будьте уверены, что автор не вышел ростом.
Не нуждавшийся в такого рода утешениях, Довлатов толковал свои фиаско как
возвращение природе полученной от нее форы. Но этот лежащий на поверхности
мотив лишь маскировал тот тайный заговор, который Довлатов искусно плел всю
жизнь: Сергей тщательно следил за тем, чтобы не стать выше читателя. Как
никто другой, он понимал выигрышность такой позиции.
Обычно текст украшает своего автора. Что и не удивительно: литературе мы
посвящаем свои лучшие часы, а остальному - какие придется. К тому же, автор
находится в заведомо выигрышном положении по отношению к читателю. О себе и
других он сообщает ему лишь то, что считает нужным. Автор знает больше нас,
но не потому, что собрал все козыри, а потому, что подсмотрел прикуп.
Это не может не бесить. Чем большим молодцом выставляет себя автор, тем
