а какими она видит нас. В одном его псевдорепортаже американка жалуется, что
русские соседи подарили ей целую "флотилию деревянных ложек". "Но в Америке
ими не едят, - объясняет она, - раньше ели, лет двести назад". В другой раз
Довлатов спрашивает своего собеседника: "Ты знаешь, где Россия?" "Конечно, -
якобы говорит тот, - в Польше."
Но глупее всех был придуманный им дворник из Барселоны Чико Диасма. "При
Франко всякое бывало, - утешает он Довлатова, - Но умер Франко, и многое
изменилось. Вот умрет Сталин и начнутся перемены." В ответ Сергей объясняет
что к чему до тех пор, пока просвещенный дворник не признает: "Чико сказал
глупость".
Тут был уже явный перебор, и фразой этой мы дразнили Довлатова до тех пор,
пока она не вошла в общий обиход. Стоило что-нибудь сморозить на летучке,
как все хором кричали "Чико сказал глупость".
Конечно, Сергей не принимал всерьез свои репортерские проказы. Для него это
была проба пера. Он напряженно искал американский сюжет.
Нащупывая его, он наткнулся на знакомых героев - люмпенов, бездельников,
пьяниц и хулиганов. В эмиграции такими считали многочисленных выходцев из
Пуэрто-Рико. Говорили, что единственный вклад пуэрто-риканцев в культурную
жизнь Нью-Йорка - тараканы. Довлатов и к тем, и к другим относился без
предубеждения.
"Филологи"
От обыкновенной Америки Довлатова, как и других русских писателей на Западе,
отделял тамбур, населенный славистами. Сергей оправдывал свой неважный
английский тем, что единственные американцы, с которыми ему приходится
общаться, говорят по-русски.
Я тоже знаю славистов лучше, чем остальных американцев. Именно поэтому они
не перестают меня удивлять. На всех конференциях я спрашиваю, почему они
выбрали такую странную профессию. Ответ зависит от пола: девушек увлек
Достоевский, юношей - Джеймс Бонд.
С тех пор, как Россия утратила обаяние "империи зла", все изменилось. Если
на моем первом докладе сидел славист с погонами, то сейчас семинары посещают
в основном девушки в очках. Может, оно и к лучшему, ибо по-настоящему
оживить американскую славистику может лишь локальный ядерный удар.
Но Довлатов появился в Америке вовремя. Русские студии были не
академическими забавами, а жизненным делом, от которого реально зависела
наша словесность. Дело в том, что литературный процесс тех лет направлял не
столько "Новый мир", сколько мичиганское издательство "Ардис". Основавшие
его Карл и Элендея Проффер, выдвинув лозунг "Русская литература интереснее
секса", умудрились издать целую библиотеку книг, ставшую литературой нашего
поколения. Среди них была и вышедшая на русском и английском "Невидимая
книга". Для 37-летнего Сергея она была первой.
Профферы настолько не походили на славистов, что остается только гордиться
тем, что их смогла соблазнить наша литература. Рослая красавица Эллендея так
хороша собой, что многие не верили, что она сама написала толстенную
монографию о Булгакове. За "Ардис" ей дали щедрую и престижную "Премию
гениев", ту самую, что незадолго до Нобелевской получил Бродский. В отличие
от многих славистов, предпочитающих с нашими беседовать по-английски,
Эллендея превосходно знает русский, включая и тот, на котором не говорят с
дамами. Ее, впрочем, это не стесняет. Однажды, спросив о книгах одного
эмигрантского писателя, она добавила "я в его творчестве - целка".
Карл еще меньше походил на профессора. Богатый наследник, звезда
студенческого баскетбола, он был не ниже Довлатова. Да и умер Карл тоже
рано. Заболев раком, он долго боролся с болезнью, чтобы маленькая дочка
успела запомнить отца.
Его мемориальный вечер состоялся в Нью-йоркской публичной библиотеке. Все
вспоминали, сколько Карл сделал для русской культуры. Бродский завершил этот
длинный перечень летающей тарелкой-фрисби, которую именно Проффер первым
привез в Россию.
Когда редактор нью-йоркской газеты "Новое русское слово" Андрей Седых назвал
Довлатова "вертухаем", Сергей не обиделся, но задумался. В эмиграции ведь
тогда не было обвинения страшнее, чем сотрудничество с органами. Особенно -
в Первой волне, где ленились разбираться с подробностями. Даже нас,
служивших в Риге пожарными, полемисты называли "эмведешниками". В том же
"Новом русском слове" наборщик из белогвардейцев сказал, что не подаст руки
сталинскому генералу. Генералом был Петр Григорьевич Григоренко. Поэтому,
получив "вертухая", Довлатов решил объясниться с публикой, которая еще не
читала "Зону".
Рассказывая о том, как и почему он был охранником, Сергей написал, что после
армии "мечтал о филологии. Об академической карьере. О прохладном сумраке
библиотек". Все это, конечно, неправда. Сергей хотел быть писателем, а не
филологом. Что же касается "прохладного сумрака библиотек", то это была
дежурная фраза, которой Сергей обожал меня изводить, после того, как я
наивно поведал ему о своих академических амбициях.
Филология Сергея интересовала мало. Он ненавидел литературоведческий жаргон
и с удовольствием вспоминал своего приятеля, списывавшего для предисловий
ученые абзацы из вводных статей к книгам других писателей.
По-моему, Сергей просто не верил в существование такой науки. Тогда мне это
казалось ересью, сейчас - гипотезой. Будь филология наукой, ее открытия не
зависели бы от таланта исследователя - мы ведь не нуждаемся в гении Ньютона,
чтобы пользоваться его законами. В отличие от природы, литература состоит из
неповторяющихся явлений. Если они повторяются, то Зэто не литература.
Со словесностью можно разобраться только на ее условиях. Поэтому лучше всего
о литературе пишут те, кто ее пишут. Эту мысль Довлатов сформулировал четко:
"Критика - часть литературы. Филология - косвенный продукт ее. Критик
смотрит на литературу изнутри. Филолог - с ближайшей колокольни".
Отсюда следует, что все хорошие критики - писатели.
Лучшим из них у нас считался Синявский. Сергей собирался посвятить Абраму
Терцу статью о Гейченко, директоре Пушкиногорского заповедника. Называться
она должна была "Прогулки с Дантесом."
Редкое отчество и творческое отношение к зэкам объединяли Довлатова с
Андреем Донатовичем. Подружившись с Синявскими, Сергей издал в "Синтаксисе"
книгу - "Демарш энтузиастов". Вместе с эксцентрическими рассказами Сергея в
нее вошли сатирические стихи Наума Сагаловского и ускользающие от любого
определения опусы Бахчаняна. Из-за того, что Марья Васильевна терпеть не
может отвечать на письма, эта книга стоила Сергею немало крови, но и она не
испортила их сердечных отношений.
Впервые встретившись с Синявским на конференции в Лос-Анджелесе, Сергей
описал его необычайно точно: "Андрей Синявский меня почти разочаровал. Я
приготовился увидеть человека нервного, язвительного, амбициозного.
Синявский оказался на удивление добродушным и приветливым. Похожим на
деревенского мужичка. Неловким и даже смешным".
Чтобы так увидеть Синявского, нужно не путать его с Абрамом Терцем. Андрей
Донатович был прямой антитезой своему герою. Тот - черноусый, молодцеватый,
вороватый, с ножом, который, как с удовольствием отмечал его автор, на
блатном языке называют "пером". Синявский же - маленький, сутулый, с
огромной седой бородой. Он не смеялся, а хихикал, не говорил, а
приговаривал. Глаза его смотрели в разные стороны, отчего казалось, что он
видит что-то недоступное собеседнику. Вокруг него вечно вился табачный
дымок, и на стуле он сидел, как на пеньке. Я такое видел только ребенком в
кукольном театре. С годами Синявский все больше походил на персонажа русской
мифологии - лешего, домового, банника. Это сходство он в себе культивировал,
и нравилось оно ему чрезвычайно. "Ивана-дурака", одну из своих последних
книг, он надписал "с лешачим приветом".
Поразительно, что человек, которого уважали следователи и любили
заключенные, мог возбуждать такую вражду. Между тем, Синявский -
единственный в истории отечественного инакомыслия - умудрился трижды вызвать
бурю негодования.
Первой на него обиделась советская власть, решившая, что он ее свергает. На
самом деле Синявский был тайным адептом революции, хранившим верность тем ее
идеалам, о которых все остальные забыли.
Второй раз Синявского невзлюбила эмиграция, вменявшая ему в вину
"низкопоклонничество перед Западом". И опять - мимо. Синявский, за
исключением, может быть, одного Высоцкого, которого он же и открыл, был
самым русским автором нашей словесности.
Третий раз Синявский попал в опалу как русофоб. Характерно, что Пушкина от
Абрама Терца защищали люди, которым так и не удалось написать ни одного
грамотного предложения.
Остроумно защищаясь, Синявский с достоинством нес свой крест. Бахчанян, с
которым Андрей Донатович был на ты, изобразил эту борьбу в виде поединка
фехтовальщика с носорогом.
С этим зверем связана наша последняя встреча. Мы гуляли по нью-йоркскому
музею естественной истории, и Андрей Донатович вспоминал, что в детстве у
него была одна мечта - жить в чучеле носорога.
Хотя Сергей без пиетета относился к филологам, в определенном - прямом -
смысле он сам им был. Довлатов любил слова. Не только за мысли, которые они
выражают, но и сами по себе, просто за то, что они - части речи.
Об этом он написал в одной редакторской колонке, публикацией которой я из
нелепого педантизма воспротивился. Сергей безропотно опубликовал колонку как
реплику, из-за чего она не попала в "Марш одиноких". А жаль. Там был абзац,
в котором он рассказывал о своих интимных отношениях с русской грамматикой:
"Трудолюбивые маленькие предлоги волокли за собой бесконечные караваны
падежей. Прочные корни объединяли разрозненные ватаги слов-единоличников.
Хитроумные суффиксы указывали пути мгновенных рекогносцировок. За плечами
существительных легко маневрировали глаголы. Прилагательные умело
маскировали истинную суть."
В этой кукольной грамматике мне больше всего нравится роль прилагательных,
которые считаются архитектурным излишеством. Бродский говорил, что Рейн учил
его накрывать стихи волшебной скатертью, стирающей прилагательные. Довлатов
был к ним более справедлив.
Прилагательное умнее и коварнее других частей речи. Оно не украшает
существительное, а меняет его смысл. Как опытный каратист, использующий не
свою, а чужую силу, прилагательное либо разворачивает предложение, либо дает
ему пронестись мимо цели. Как в том же карате, прилагательные берут не
давлением, а взрывной силой. В поэтическом арсенале - они, как лимонки без
чеки. Я часто думал, какие диковинные сочинения могли бы получиться, если
взорвать загадочные пушкинские эпитеты: "счастливые грехи", "немая тень",
"усталая секира", "торжественная рука", "мгновенный старик".
Свою таллинскую дочку Сашу Довлатов назвал в честь Пушкина. Но говорил он о
нем редко, совсем не так, как о Достоевском, Фолкнере или даже Куприне.
Исключение составляла "Капитанская дочка", чей сюжет провоцирует на
аналогии. Если правда, что главное для писателя придумать не книгу, а
автора, то соблазнительно представить, будто "Зону" Довлатов писал от лица
Петра Гринева, из которого мог бы получиться прозаик не хуже Белкина.
Мне кажется, Довлатов узнавал себя в Гриневе. В самом деле, Гринев, как
надзиратель в "Зоне", - всегда меж двух огней. При этом, нельзя сказать, что
он - над схваткой. Напротив, Гринев - в гуще битвы, постоянно готовый к
подвигу и смерти, но - не к ненависти. Со своим автором он делит черту,
из-за которой, как считает Цветаева, Пушкина не взяли в декабристы -
"ненадежность вражды". Драма Гринева в том, что, не поступившись своею, он
способен понять - и принять - другую точку зрения.
Это не оппортунизм Швабрина, это - знаменитая "всеприимчивость" самого
Пушкина, масштабы которой нам мешает оценить школа, приучившая считать
Пугачева народным героем. У настоящего Пугачева, как напоминает та же
Цветаева, с одного пленного офицера содрали кожу, "вынули из него сало и
мазали им свои раны".
Понимая, с каким героем имел дело Пушкин, Довлатов писал: "В "Капитанской
дочке" не без сочувствия изображен Пугачев. Все равно, как если бы сейчас
