За всеми следят. Конечно, это было ненормально, неестественно.
- А вас-то не тронули, когда громили МГБ?
- Люди собрались и вокруг нашего здания. Ладно, немцы разгромили свое управление
МГБ. Это их внутреннее дело. Но мы-то уже не их внутреннее дело. Угроза была
серьезная. А у нас там документы. Никто не шелохнулся, чтобы нас защитить.
Мы были готовы сделать это сами, в рамках договоренностей между нашими
ведомствами и государствами. И свою готовность нам пришлось продемонстрировать.
Это произвело необходимое впечатление. На некоторое время.
- У вас была охрана?
- Да, несколько человек.
- Вы не пробовали выйти и поговорить с людьми?
- Через некоторое время, когда толпа снова осмелела, я вышел к людям и спросил,
чего они хотят. Я им объяснил, что здесь советская военная организация. А из
толпы спрашивают: "Что же у вас тогда машины с немецкими номерами во дворе
стоят? Чем вы здесь вообще занимаетесь?" Мол, мы-то знаем. Я сказал, что нам по
договору разрешено использовать немецкие номера. "А вы-то кто такой? Слишком
хорошо говорите по-немецки", - закричали они. Я ответил, что переводчик.
Люди были настроены агрессивно. Я позвонил в нашу группу войск и объяснил
ситуацию. А мне говорят: "Ничего не можем сделать без распоряжения из Москвы. А
Москва молчит". Потом, через несколько часов, наши военные все же приехали. И
толпа разошлась. Но вот это "Москва молчит"... У меня тогда возникло ощущение,
что страны больше нет. Стало ясно, что Союз болен. И это смертельная,
неизлечимая болезнь под названием паралич. Паралич власти.
ЛЮДМИЛА ПУТИНА:
Я видела, что творилось с соседями по дому, когда в ГДР начались все эти
революционные события. Моя соседка, с которой я дружила, неделю плакала. Она
плакала именно по утраченной идее, по крушению того, во что они всю жизнь
верили. Для них это стало крушением всего - жизни, карьеры. Они же все остались
без работы, был запрет на профессию. У Кати в садике была воспитательница, по
призванию воспитательница. После падения стены она уже не имела права работать в
садике и воспитывать детей. Они же все были сотрудниками МГБ. Она пережила
психологический кризис, потом все-таки как-то справилась, пошла работать в дом
для престарелых.
Еще одна знакомая немка из ГДР устроилась в западную фирму. Она работала там уже
довольно долго и вполне успешно, когда вдруг ее шеф в пылу какой-то дискуссии
сказал, что все бывшие гэдээровцы тупые, необразованные и неспособные - в общем,
люди второго сорта. Она все это выслушала и говорит: "А вот я из ГДР. Вы
считаете меня тоже ни на что не способной?" Шеф замолчал, не нашелся, что
ответить, а претензий к ней по работе у него никаких не было.
- Вы переживали, когда рухнула Берлинская стена?
- На самом деле я понимал, что это неизбежно. Если честно, то мне было только
жаль утраченных позиций Советского Союза в Европе, хотя умом я понимал, что
позиция, которая основана на стенах и водоразделах, не может существовать вечно.
Но хотелось бы, чтобы на смену пришло нечто иное. А ничего другого не было
предложено. И вот это обидно. Просто бросили все и ушли.
У меня потом, уже в Питере, была одна любопытная встреча с Киссинджером, и он
неожиданно подтвердил то, о чем я тогда думал. Была такая комиссия - "Киссинджер
- Собчак" - по развитию Петербурга, привлечению иностранных инвестиций.
Киссинджер приезжал, по-моему, пару раз. Как-то я его встречал в аэропорту. Мы
сели в машину и поехали в резиденцию. По дороге он меня расспрашивал, откуда я
взялся, чем занимался. Такой любопытный дед. Кажется, что спит на ходу, а на
самом деле все видит и слышит. Мы говорили через переводчика. Он спрашивает: "Вы
давно здесь работаете?" Я ответил, что около года. А дальше у нас был такой
диалог.
- А до этого где работали?
- До этого в Ленсовете.
- А до Ленсовета?
- В университете.
- А до университета?
- А до этого я был военным.
- В каких войсках?
Ну думаю, сейчас я тебя огорчу: "Вы знаете, я работал по линии разведки". Он
спокойно: "За границей работали?" Я: "Работал. В Германии". Он: "В Восточной или
Западной?" - "В Восточной". Он: "Все приличные люди начинали в разведке. Я
тоже". Я не знал, что Киссинджер работал в разведке. А то, что он сказал потом,
было для меня неожиданно и очень интересно. Он сказал: "Вы знаете, меня сейчас
очень критикуют за мою позицию в то время в отношении СССР. Я считал, что
Советский Союз не должен так быстро уходить из Восточной Европы. Мы очень быстро
меняем баланс в мире, и это может привести к нежелательным последствиям. И мне
сейчас это ставят в вину. Говорят: вот ушел же Советский Союз, и все нормально,
а вы считали, что это невозможно. А я действительно считал, что это невозможно".
Потом он подумал и добавил: "Честно говоря, я до сих пор не понимаю, зачем
Горбачев это сделал".
Я совершенно не ожидал услышать от него такое. Ему сказал и сейчас говорю:
Киссинджер был прав. Мы избежали бы очень многих проблем, если бы не было такого
скоропалительного бегства.
ДЕМОКРАТ
"РАЗВЕДЧИКИ БЫВШИМИ НЕ БЫВАЮТ"
- Вы не думали о том, что и КГБ исчерпал себя?
- Почему я позднее отказался от работы в центральном аппарате, в Москве? Мне же
предлагали. Я уже понимал, что будущего у этой системы нет. У страны нет
будущего. А сидеть внутри системы и ждать ее распада... Это очень тяжело.
СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
Помню, с какой болью и негодованием Володя говорил о том, как наши сдали всю
разведку в Германии. Он говорил: "Так вообще нельзя делать! Как же можно?
Понимаю, что я могу ошибаться, но как могут ошибаться те, о ком мы думаем как о
высочайших профессионалах?" Он был очень разочарован. Я ему сказал: "Знаешь,
Володя, ты мне не вкручивай!". Он: "Я уйду из КГБ!" А я ему: "Разведчики бывшими
не бывают!"
Володя искренне говорил, и я, в принципе, ему верил. Хотя как можно отказаться
от тех знаний, от той информации, которая в тебе сидит? Естественно, ты можешь
не работать в этой организации, но взгляд и образ мыслей остаются.
То, что мы делали, оказалось никому не нужным. Что толку было писать, вербовать,
добывать информацию? В центре никто ничего не читал. Разве мы не предупреждали о
том, что может произойти, не рекомендовали, как действовать? Никакой реакции.
Кому же нравится работать на корзину, вхолостую? Тратить годы своей жизни. На
что? Просто получать зарплату?
Вот, например, мои друзья, которые работали по линии научно-технической
разведки, добыли за несколько миллионов долларов информацию о важном научном
открытии. Самостоятельная разработка подобного проекта обошлась бы нашей стране
в миллиарды долларов. Мои друзья его добыли, направили в Центр. Там посмотрели и
сказали: "Великолепно. Суперинформация. Спасибо. Всех вас целуем. Представим к
наградам". А реализовать не смогли, даже не попытались. Технологический уровень
промышленности не позволил.
Короче, когда в январе 1990 года мы вернулись из Германии, я еще оставался в
органах, но потихоньку начал думать о запасном аэродроме. У меня было двое
детей, и я не мог все бросить и пойти неизвестно куда. Чем заниматься?
СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
Когда Володя вернулся из Германии, он мне сказал: "Мне предлагают в Москву ехать
или идти в Питере на повышение". Мы стали рассуждать, что лучше, и я говорю: "В
Москве-то начальники все, там нормальных людей нет - у одного в министерстве
дядя, у другого - брат, у третьего - сват. А у тебя там никого нет, как же ты
там будешь?" Он подумал и ответил: "Все-таки Москва... Там перспективы".
Но я видел: он явно склонялся остаться в Петербурге.
"НУ И ... С НИМ!"
Я с удовольствием пошел "под крышу" Ленинградского государственного университета
в расчете написать кандидатскую, посмотреть, как там и что, и, может быть,
остаться работать в ЛГУ. Так в 90-м я стал помощником ректора университета по
международным связям. Как у нас говорили, работал в действующем резерве.
ЛЮДМИЛА ПУТИНА:
Перестройку и все то, что происходило в 1986-1988 годах, мы в Германии наблюдали
только по телевизору. Поэтому о том воодушевлении, о том подъеме, который был у
людей в те годы, я знаю только по рассказам. Для нас это все осталось за кадром.
Когда мы вернулись домой, я даже как-то не заметила перемен: те же дикие
очереди, карточки, талоны, пустые прилавки. Мне первое время после возвращения
было даже страшно по магазинам ходить. Я не могла, как некоторые, искать, где
подешевле, выстаивать очереди. Просто заскакивала в ближайший магазин, покупала
самое необходимое - и домой. Впечатления были ужасные.
К тому же никаких особых денежных накоплений за годы работы в Германии у нас не
было. Все деньги "съела" покупка автомобиля. Правда, наши соседи-немцы отдали
нам свою старую стиральную машину, 20-летней давности. Мы привезли ее с собой, и
она еще лет пять нам служила.
Да и на работе у мужа ситуация изменилась. Несмотря на то что, по моим
ощущениям, его работа в Германии была успешной, он явно задумывался, что будет
дальше. Мне кажется, в какой-то момент он понял, что дело его жизни исчерпало
себя. И конечно, было непросто, расставшись с прошлым, принять решение уйти в
политику.
Ректором ЛГУ тогда был Станислав Петрович Меркурьев. Очень хороший человек и
блестящий ученый.
В ЛГУ я начал писать диссертацию. Выбрал себе научного руководителя - Валерия
Абрамовича Мусина, одного из лучших специалистов в области международного права.
Выбрал тему по международному частному праву, начал составлять план работы.
В университете я восстановил связь с друзьями по юрфаку. Некоторые остались
здесь же работать, защитились, стали преподавателями, профессорами. Один из них
и попросил меня помочь Анатолию Собчаку, который к этому времени стал
председателем Ленсовета.
Он просто сказал мне, что у Собчака никого нет в команде, его окружают какие-то
жулики, и спросил, не могу ли я Собчаку помочь. "Каким образом?" -
поинтересовался я. "Перейти к нему на работу из университета". - "Знаешь, надо
подумать. Ведь я сотрудник КГБ. А он об этом не знает. Я его могу
скомпрометировать". "Ты с ним поговори", - посоветовал приятель.
Надо сказать, что Собчак был в этот момент уже человеком известным и популярным.
Я действительно с большим интересом смотрел за тем, что и как он делает, как он
говорит. Не все, правда, мне нравилось, но уважение он у меня вызывал. Тем более
было приятно, что это преподаватель нашего университета, у которого я учился.
Правда, когда я был студентом, у меня не было с ним никаких личных связей. Хотя
позже очень много писали, что я был чуть ли не его любимым учеником. Это не так:
он был просто одним из тех преподавателей, которые один-два семестра читали у
нас лекции.
Я встретился с Анатолием Александровичем в Ленсовете, в его кабинете. Хорошо
помню эту сцену. Зашел, представился, все ему рассказал. Он человек
импульсивный, и сразу мне: "Я переговорю со Станиславом Петровичем Меркурьевым.
С понедельника переходите на работу. Все. Сейчас быстро договоримся, вас
переведут". Я не мог не сказать: "Анатолий Александрович, я с удовольствием это
сделаю. Мне это интересно. Я даже этого хочу. Но есть одно обстоятельство,
которое, видимо, будет препятствием для этого перехода". Он спрашивает: "Какое?"
Я отвечаю: "Я вам должен сказать, что я не просто помощник ректора, я - кадровый
офицер КГБ". Он задумался - для него это действительно было неожиданностью.
Подумал-подумал и выдал: "Ну и .... с ним!"
Такой реакции, я конечно, не ожидал, хотя за эти годы ко многому привык. Мы ведь
с ним видимся первый раз, он - профессор, доктор юридических наук, председатель
Ленсовета - и он вот так, что называется, открытым текстом мне ответил.
После этого говорит: "Мне нужен помощник. Если честно, то я боюсь в приемную
выйти. Я не знаю, что там за люди". В то время там как раз работали скандально
известные теперь деятели, которые сослужили Собчаку плохую службу.
