например, говорил: "Вовка, ты же просто страшно разговариваешь. Как же ты
говоришь так?"
Сейчас-то он, конечно, Цицерон по сравнению с тем, как говорил тогда. Я ему
объяснял: "Ты говоришь очень быстро, а никогда не надо говорить быстро". Я,
будучи артистом, хотел помочь ему. Эмоции-то у него сильные были, а в форму их
облечь он не мог. Потому что служба, мне кажется, накладывала штампы на его
речь. Вот сейчас он замечательно, блестяще говорит. Эмоционально, емко, понятно.
Где научился?
"ЕСЛИ НЕ ХОТЯТ ГОВОРИТЬ КУДА, ЗНАЧИТ - ТУДА!"
Все эти годы в университете я ждал, что обо мне вспомнит тот человек, к которому
я тогда приходил в приемную КГБ. А оказалось, что про меня, естественно, забыли.
Я же к ним пришел школьником. Кто же знал, что я такую прыть проявлю? А я
помнил, что у них инициативников не берут, и поэтому не давал знать о себе.
Четыре года прошло. Тишина. Я решил, что все, тема закрыта, и начал
прорабатывать варианты трудоустройства сразу в два места - в спецпрокуратуру
(она и сейчас на режимных объектах существует) и в адвокатуру. Это было
престижное распределение.
Но на четвертом курсе на меня вышел один человек и предложил встретиться.
Правда, человек этот не сказал, кто он такой, но я как-то сразу все понял.
Потому что он говорит: "Речь идет о вашем будущем распределении, и я хочу на эту
тему с вами поговорить. Я бы пока не хотел уточнять куда".
Тут я все и смикитил. Если не хочет говорить куда, значит - туда.
Договорились встретиться прямо на факультете, в вестибюле. Я пришел. Прождал его
минут где-то двадцать. Ну думаю, свинья какая! Или кто-то пошутил, обманул? И
уже хотел уходить. Тут он и прибежал запыхавшийся.
- Извини, - говорит.
Мне это понравилось.
- Впереди, - говорит, - Володя, еще очень много времени, но как бы ты посмотрел,
в общем и целом, если бы тебе предложили пойти на работу в органы?
Я ему тогда не стал говорить, что я со школы мечтаю об этом. А не стал только
потому, что по-прежнему хорошо помнил тот разговор в приемной: "Инициативников
не берем".
- А вы, когда на работу в органах соглашались, про 37-й год думали?
- Честно скажу: совершенно не думал. Абсолютно. Я недавно встречался в Питере с
бывшими сотрудниками Управления КГБ, с которыми когда-то начинал работать, и
говорил с ними о том же самом. И могу повторить то, что сказал им.
Я, когда принимал предложение того сотрудника отдела кадров Управления (он,
впрочем, оказался не по кадрам, а сотрудником подразделения, которое обслуживало
вузы), не думал о репрессиях. Мои представления о КГБ возникли на основе
романтических рассказов о работе разведчиков. Меня, без всякого преувеличения,
можно было считать успешным продуктом патриотического воспитания советского
человека.
- Вы что, ничего не знали о репрессиях?
- Толком даже и не знал. Да, я, конечно, был в курсе культа личности, того, что
пострадали люди, а потом было развенчание культа личности... Я же совсем пацан
был! Когда в университет поступал, мне 18 лет было, а когда окончил - 23!
- Но те, кто хотел знать, знали все.
- Мы ведь жили в условиях тоталитарного государства. Все было закрыто. Насколько
глубоким был этот культ личности? Насколько серьезным? Ни я сам, ни кто-то из
моих друзей не отдавали себе в этом отчета. Так что я шел на работу в органы с
романтическими представлениями.
Но после разговора в вестибюле все вдруг затихло. Пропал тот человек. Уже
комиссия по распределению на носу. И тут опять звонок. Приглашают в отдел кадров
университета. Разговаривал со мной Дмитрий Ганцеров, я фамилию запомнил. Он и
провел со мной первую установочную беседу накануне распределения.
А на самой комиссии чуть не случился казус. Когда дошли до моей фамилии,
представитель отдела юстиции сказал: "Да, мы берем его в адвокатуру". Тут резко
проснулся опер, курировавший распределение, - он до этого спал где-то в углу.
"Нет-нет, - говорит, - этот вопрос решен. Мы берем Путина на работу в органы
КГБ". Прямо на распределении сказал, открыто.
И уже через несколько дней заполнил какие-то бумаги, всякие там анкеты.
- Вам сказали, что вас берут для работы в разведке?
- Конечно, нет. В том-то и дело, что подход правильный был. Говорили примерно
так: "Предлагаем поработать на том участке, на который пошлем. Готовы?" Кто-то
отвечал: "Мне надо подумать". Все, иди, следующий. И шансов больше у этого
человека нет. Если он начинает ковырять в носу: там хочу, а там не хочу, - то
его очень сложно использовать.
- Вы, видимо, сразу сказали, что готовы работать, куда пошлют?
- Да. Разумеется. Да они и сами не знали, где я буду работать. Они просто брали
людей. Это на самом деле рутинное дело - подбор кадров. Определить, куда и кого
именно направить. И мне сделали именно такое рутинное предложение.
СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
Вовка сразу сказал мне, что работает в КГБ. Практически сразу. Может, он и не
должен был этого делать. Некоторым он говорил, что работает в милиции. Я, с
одной стороны, осторожно относился к этим ребятам, потому что сталкивался с
ними. Я выезжал за границу и знал, что с любой группой ездили якобы инспекторы
или представители Министерства культуры, с которыми нужно было держать язык за
зубами.
Я одному коллеге своему как-то говорю: "Да ладно, нормальные, хорошие ребята". А
он ответил: "Чем больше ты с ними разговариваешь, тем больше на тебя том на
Литейном, 4".
Я у Володи никогда не спрашивал ничего про работу. Мне, конечно, интересно было:
а как там?
Но точно помню: как-то раз решил все-таки его со всех сторон окружить и выяснить
про какую-нибудь спецоперацию. Но ничего у меня не вышло.
А потом я его спросил: "Я - виолончелист, я играю на виолончели. Я никогда не
смогу быть хирургом. Но я - хороший виолончелист. А у тебя что за профессия? Я
знаю, ты - разведчик. Не знаю, что это значит. Ты кто? Что ты можешь?"
И он мне сказал: "Я - специалист по общению с людьми". На этом мы разговор
закончили. И он действительно считал, что профессионально разбирается в людях. А
когда я развелся со своей первой женой, Ириной, он говорил: "Я точно предвидел,
что так и будет". Я был с ним не согласен, я не считал, что у нас с Ириной все
было ясно с самого начала. Но слова его произвели на меня большое впечатление. Я
гордился и очень дорожил тем, что он - специалист по общению с людьми.
МОЛОДОЙ СПЕЦИАЛИСТ
"ИНСТРУКЦИЯ И ЕСТЬ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЗАКОН"
- Меня оформили сначала в секретариат Управления, потом в контрразведывательное
подразделение, и я там проработал около пяти месяцев.
- Это было то, что вы себе представляли? То, чего так ждали?
- Конечно, нет. Я все-таки после университета пришел. Была уже определенная
подготовка. И вдруг я вижу стариков, которые трудились еще в те незабвенные
времена. Некоторые уже вот-вот должны были уйти на пенсию.
Помню, они как-то разрабатывали одно мероприятие. Сидела целая группа. Меня тоже
привлекли. Я уже не помню детали, но один говорит: "Давайте так-то и так-то
сделаем. Согласны?" Я говорю: "Нет, это неправильно". - "Что такое, почему
неправильно?" - "Это противоречит закону". Он удивляется: "Какому закону?" Я
называю закон. Они говорят: "Но у нас же есть инструкция". Я опять про закон.
Они ничего не понимают - и опять про инструкцию. Я говорю: "Так это же
инструкция, а не закон".
А собеседник мой искренне и с удивлением: "Для нас инструкция и есть самый
главный закон". Причем сказал дед без иронии. Абсолютно. Так они были воспитаны,
так работали. Я так не мог. И не только я, но и практически все мои ровесники.
Несколько месяцев покрутился формально, подшивал дела какие-то. А через полгода
меня отправили на учебу, на шесть месяцев, на курсы переподготовки оперативного
состава. Это была ничем не примечательная школа у нас, в Ленинграде. Считалось,
что база у меня есть, а нужна чисто оперативная подготовка. Я там проучился,
вернулся в Питер и еще где-то около полугода отработал в контрразведывательном
подразделении.
- Что это было за время?
- Что за время? Конец 70-х. Сейчас говорят: "В тот момент Леонид Ильич начал
закручивать гайки". Но это было не очень заметно.
- А в работе органов что-нибудь изменилось?
- Знаете, на самом деле многие вещи, которые правоохранительные органы стали
позволять себе с начала 90-х годов, тогда были абсолютно невозможны. Действовали
как бы из-за угла, чтобы не торчали уши, не дай Бог. Я для примера расскажу
только одну историю. Допустим, группа диссидентов собирается в Ленинграде
проводить какое-то мероприятие. Допустим, приуроченное к дню рождения Петра
Первого.
- Да, давайте просто предположим.
- Диссиденты в Питере в основном к таким датам свои мероприятия приурочивали.
Еще они любили юбилеи декабристов.
- Диссиденты же.
- Действительно. Задумали, значит, мероприятие с приглашением на место события
дипкорпуса, журналистов, чтобы привлечь внимание мировой общественности. Что
делать? Разгонять нельзя, не велено. Тогда взяли и сами организовали возложение
венков, причем как раз на том месте, куда должны были прийти журналисты. Созвали
обком, профсоюзы, милицией все оцепили, сами под музыку пришли. Возложили.
Журналисты и представители дипкорпуса постояли, посмотрели, пару раз зевнули и
разошлись. А когда разошлись, оцепление сняли. Пожалуйста, идите кто хочет. Но
уже неинтересно никому.
- Вы тоже принимали участие в этой операции?
- Нас не особенно привлекали к этим мероприятиям.
- Откуда же вы знаете такие подробности?
- Так особого секрета из этого никто и не делал. В столовой встречались,
разговаривали. Я к чему все это говорю? К тому, что действовали, конечно,
неправильно, и это было проявлением тоталитарного государства. Но показывать уши
считалось неприличным. Было все не так грубо.
- И история с Сахаровым не была грубой?
- История с Сахаровым была грубой.
"ВОТ ВЫШЛИ ЛЮДИ СО СКРИПКАМИ..."
СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
Мы с Вовкой после работы в филармонию иногда ходили. Он меня спрашивал, как
правильно слушать симфоническую музыку. Я ему пытался объяснить. И вообще, если
вы его спросите сейчас про Пятую симфонию Шостаковича, то он вам очень подробно
расскажет, о чем там, потому что ему страшно нравилось, когда он слушал, а я
объяснял. И когда потом Катя и Маша стали музыкой заниматься, в этом тоже я
виноват.
Я совершенно убежден, что наши лекторы, которые ведут заумные беседы с публикой
о музыке, дико не правы. Пропаганда классической музыки ведется абсолютно
бездарно. Я ему рассказывал, что должен и видеть и слышать нормальный человек.
Он честно спрашивает: "Вот вышли люди со скрипками, дирижер... Зачем?" Я ему
тоже честно объясняю: "Смотри, заиграла музыка. Вот мирная жизнь, строят
коммунизм. Видишь, какой аккорд: та-ти, па-па. А сейчас издали появится
фашистская тема, посмотри: вот она идет - вон те медяшки заиграли, это медные
духовые инструменты. Эта тема сейчас будет расти. А вот та, которая была в самом
начале, где мирная жизнь. Они сейчас будут сталкиваться, то тут, то здесь, то
тут, то здесь". Ему страшно нравилось.
У него очень сильный характер. Допустим, я намного лучше играл в футбол. Но ему
проигрывал, потому что он цепкий был, как бульдог. Он меня просто уже доставал.
Я три раза отберу мяч, и три раза он у меня обратно его вырвет. Страшно
настырный характер, который проявлялся буквально во всем. Он же был чемпионом
Ленинграда по дзюдо в 76-м году.
Один раз, перед самым отъездом в Германию, мы поехали к Васе Шестакову в
спортивный лагерь. Вася - его друг, он там тренером работал с юношами. Приехали
ночью. Нам Вася сказал: "Вон там какие-то койки, вы найдите свободное место..."
Мы нашли. А утром ребята из лагеря проснулись и говорят: "Смотрите, два каких-то
мужика. Можно взять их без шума и пыли". Ну ладно, думаю.
Потом эти ребята на тренировку пошли, на ковер. Они тоже дзюдо занимались. И
