побирушками. "Мы должны даже за те подштанники, что на вас, мой генерал!" Но
это нисколько не смущало его, и он, как прежде, величественно провожал до
лестницы очередного посла, по обыкновению всех послов болтавшего с пяти
часов пополудни, и, прощаясь, слегка хлопал его по плечу: "Ни фига, мой
дорогой Бейкстер! Я скорее сдохну, чем отдам море!"
Гораздо сильнее всех неоплаченных долгов огорчали его кладбищенская
тишина и пустынность президентского дворца, которые наступили по вине
проклятого Хосе Игнасио Саенса де ла Барра, не оправдавшего его высокого
доверия, того самого де ла Барра, который отрубил все головы, кроме тех,
которые действительно следовало отрубить, -- головы злодеев, погубивших
Летисию Насарено и ее ребенка. Попугаи совсем не подавали голоса, сколько бы
капель целебной микстуры ни вливал он в их широко раскрытые клювы, девочки
из соседней школы перестали петь песенку о рябой пташечке, что сидит на
зеленом деревце; надо было забыться, и вся жизнь стала уходить на
нетерпеливое ожидание школьницы с маленькими, тугими, как неспелые
лимончики, грудями, на игры с нею; он приохотился к обильным трапезам в
одиночестве, за столом под зеленым живым навесом, к одинокому
времяпрепровождению, когда, плавясь в знойном мареве сиесты, то и дело
выныривал из сладкой полудремы, чтобы не потерять нить телевизионного
фильма, столь приятного его сердцу; в этом фильме все было не так, как в
жизни, но он был убежден, что видит подлинную жизнь или, по крайней мере,
такую, какой, по его представлениям, она должна быть, и очень радовался
этому; он, прославленный и вездесущий, он, считавший, что знает все, конечно
же, не знал, что еще со времен Хосе Игнасио Саенса де ла Барра мы стали
готовить специальные передачи для его радиолы, а затем использовали закрытый
телевизионный канал, чтобы на экране его телевизора появлялись только
фильмы, сделанные в его вкусе или исправленные в соответствии с ним, --
фильмы, в которых погибали лишь подлецы, любовь побеждала смерть, жизнь была
легкой и приятной, как дуновение бриза; все понимая, мы бессовестно лгали
ему, чтобы он был счастлив, и он был бы счастлив еще много лет своей
бесконечной старости, тиская дрожащих школьниц в матросках, если бы однажды
случайно ни спросил у одной из них: "Чему тебя учат в школе?" -- "Я сказала
ему правду: "Меня ничему не учат, сеньор, -- я ведь портовая потаскуха", --
и он тотчас заставил меня повторить это, видимо, думая, что не так понял мои
слова; и тут я отчеканила по слогам, что я не школьница, а портовая
по-тас-ку-ха, что меня заарканили у одного из кабаков, помыли дегтярным
мылом, потерли мочалкой, велели надеть это голубое платьице с матросским
воротником и эти гольфики порядочной девочки и приказали каждый день в пять
часов вечера пробегать по улице мимо его окна; я бегала не одна -- со мной
рядом бегали такие же потаскушки, завербованные и вымытые санитарной
полицией, одетые в такую же школьную форму, в таких же мальчишеских
ботинках, с такими же косами из конского волоса, которые -- смотрите! --
прикалываются обыкновенной шпилькой; нас предупредили, чтобы мы не боялись
жалкого глупого старикашки, который ничего не может, а только разденет и
осмотрит, как доктор, ну, может, еще полапает да потискает немного, --
словом, сделает все, что делаете вы, мой генерал, когда я прихожу к вам, --
сказала я ему, -- а мы должны лишь томно прикрывать глаза и, словно сгорая
от страсти, разнеженно шептать: "О, любовь моя... о, любовь моя..." -- то,
что я всегда шепчу вам и что вам так нравится; нам устроили репетицию и
заставили несколько раз повторить все сначала, прежде чем заплатили, а
платят за эту великую мороку сущие гроши; после вычета санитарного налога и
комиссионных для сержанта у нас остается всего по четыре чахоточных песо;
это несправедливо после того, как получаешь столько жареной маланги в
задницу и столько бананов спереди! Все это я бросила в лицо этому мрачному
старцу, который выслушал меня, не моргнув глазом".
"Мать моя Бендисьон Альварадо, -- думал он, -- за что такое наказание?"
Но ни единым словом, ни единым жестом не обнаружил своего отчаяния;
окольными путями начал он выяснять обстоятельства, уточнять подробности и
очень скоро узнал, что женскую школу, находившуюся по соседству с Домом
Власти, закрыли много лет назад; с благословения епископа сам министр
просвещения, стакнувшийся с главами наиболее богатых и знатных семейств,
ассигновал средства на строительство новой трехэтажной школы у моря, где
дочки этих гордецов надежно были ограждены от мрачного обольстителя с
длинными и цепкими руками, чье тело лежало сейчас перед нами на банкетном
столе, чем-то напоминая рыбу сабало, плавающую в соусе мордой кверху;
мертвенный свет покрывал его бледностью, свет увядших мальв и лунных
кратеров безлюдной равнины, свет нашего первого рассвета без него; осыпанный
белоснежными цветами, он наконец был свободен, освобожден от своей
абсолютной власти, освобожден после стольких лет жизни в плену у нее, хотя
определить, кто чей пленник в Доме Власти, в этом узилище, в этом
погребальном склепе для живых президентов, было не так-то просто! Когда-то,
когда этот склеп, то бишь дворец, перестраивали, даже не спросив согласия
хозяина, когда его красили изнутри и снаружи какой-то мертвенно-белой
краской, он -- хозяин -- как неприкаянный слонялся во время ремонта по
комнатам и коридорам, где его не узнавали и кричали: "Нечего тут сшиваться,
сеньор, вы изгадите побелку!" -- и он спешил убраться, стараясь не касаться
свежевыбеленных стен. Ему орали: "Не спускайтесь вниз, сеньор, леса могут
хрястнуть по голове!" -- и он послушно оставался наверху, оглушенный
перестуком топоров и злостью каменщиков, которым он тоже мешал и которые
были уже совсем бесцеремонны: "Отойди, старый хрыч, а то еще наложишь в
раствор!" -- и он отходил, подчиняясь, как рядовой, и безропотно сносил все
в трудные месяцы этой дурацкой реконструкции, затеянной не им, но
проводившейся якобы для его блага; не принадлежащий самому себе и еще более
одинокий, чем когда бы то ни было, он жил, постоянно чувствуя взгляды своих
телохранителей -- они смотрели так жестоко и неотрывно, словно должны были
не охранять его, а следить за ним; они уминали половину его жратвы,
отведывая каждое блюдо, меняли тайники с запасами пчелиного меда, надевали
чехол на золотую шпору -- чтоб не звенела на ходу, -- и применяли еще много
разных предосторожностей, которые бы, наверно, очень насмешили его старого
друга Сатурно Сантоса; подобно японским канатоходцам, которые с утра до ночи
выступают в цирке, эти одиннадцать головорезов в пиджаках и галстуках целыми
днями балансировали вокруг него и все смотрели в аппарат с зелеными и
красными лампочками, что начинали тревожно мигать, если у кого-нибудь,
находящегося в радиусе пятидесяти метров, оказывалось оружие; кортеж его
состоял из семи одинаковых автомобилей, которые мчались так быстро, словно
за ними кто-то гнался, мчались, обгоняя друг друга и меняясь местами в таком
темпе, что он порою сам не знал, в какой из машин едет; но все эти
предосторожности были столь же бессмысленны, как бессмысленно было стрелять
в грифов: стоило ему отодвинуть в машине занавеску, и после стольких лет
добровольного заточения он увидел, что никто не обращает внимания на
хитроумные маневры траурных лимузинов президентского кортежа; он увидел
здания министерств, похожие на скалы из стекла, которые подымались выше
куполов собора и закрывали собою пестрые скопища негритянских лачуг на
холмах в районе порта; он заметил солдатский патруль, стиравший со стены
размашисто намалеванный кистью какой-то лозунг, -- когда он спросил, что там
написано, ему ответили: "Слава создателю нового отечества!" -- и он кивнул,
хотя, разумеется, понял, что это вранье: иначе не стали бы стирать; он
увидел бульвар, который был шире шести обычных бульваров, вместе взятых,
усаженный кокосовыми пальмами и разукрашенный цветочными клумбами,
тянувшийся до самого моря, -- там, где раньше было болото; он увидел новый
пригород, состоящий из новеньких одинаковых вилл с античными портиками,
увидел коробки отелей, окруженных пышной амазонской зеленью садов, -- там,
где некогда была свалка; он увидел, как по извилистым улицам с черепашьей
скоростью движутся бесконечные вереницы автомобилей, увидел обалделые от
полуденного зноя толпы, бредущие по солнечной стороне тротуара, в то время
как по теневой стороне вольготно разгуливали чиновники налогового ведомства,
взимающие плату за право находиться в тени, -- потому-то и жарились на
солнце несчастные толпы! Но больше всего поразило его то, что никто не
вздрогнул от страха, увидев президентский лимузин, похожий на
кондиционированный гроб, от которого, казалось, исходили ударные волны
власти, никто не узнал его тусклых глаз, его искривленных тревогой и
недоумением губ, никто не обратил внимания на руку -- на его знаменитую
руку, которой он махал этим суетливым, ничего не видящим толпам; и он мчался
дальше -- сквозь плотные крики продавцов газет и амулетов, сквозь скрип
тележек с мороженым и истошные вопли распространителей лотерейных билетов,
размахивавших ими, как флажками, -- сквозь весь этот будничный гул уличного
мира, которому было в высшей степени наплевать на то, что творилось в душе
старого человека, облаченного в генеральский мундир и вздыхавшего в своем
кондиционированном гробу: "Мать моя Бендисьон Альварадо что стало с моим
городом?" В самом деле, он ничего не мог узнать: где переулок безмужних
женщин, которые нагишом появлялись на закате у лавчонок, чтобы купить на
ужин несколько рыбин, и, пока их платья сохли где-то на перилах балконов,
материли торговок? где индусы, справлявшие нужду у дверей своих лавок? где
их бледные жены, умевшие заклинать смерть тоскливыми песнопениями? где
ужасающие изображения девицы, превращенной в скорпиона за неповиновение
родителям? где бандитские притоны, тонувшие в зловонных лужах? Машина
свернула за угол, перед его глазами пронеслись пеликаны с величаво
изогнутыми шеями, и вдруг сердце защемило еще сильнее: порт! где же порт?
где шхуны контрабандистов? где броненосец, брошенный десантниками? куда
подевался привычный запах дерьма? Нет, видно, и впрямь что-то стряслось в
мире, мать, если никто не узнает его руку в окне вагона, в который он
пересел из лимузина, -- его женственную руку, руку всевластного старца,
посылающую неизвестно кому приветствия из полузашторенного окна первого
поезда, открывшего движение по новой железной дороге на плоскогорье; поезд
пересекал поля пахучих трав, выросших на месте малярийных болот, шел мимо
бывших рисовых топей, над которыми кружили некогда стаи крикливых болотных
птиц, шел, распугивая стада коров, меченных президентским клеймом, шел по
немыслимым, голубым от цветов равнинам, а он, сидя в обитом траурным
бархатом купе вагона, более пригодном для заупокойной службы по своей
горькой судьбе, нежели для поездок по стране, с тоской спрашивал себя: "Где
же черт подери мой старенький поезд на четырех ногах? где здешние лианы
переплетавшиеся с анакондами? где неумолчные крики обезьян? где пение
райских птиц? где моя родина моя страна с ее неизменным драконом? куда все
это подевалось мать?" О прежнем напоминали только станции и полустанки с
