пор, пока не доносился с площади де Армас вой сирен сопровождавшего Летисию
эскорта, до тех пор, пока Летисия и мальчик не появлялись на дорожке патио,
озаряемые утренними сполохами маяка. Летисия возвращалась счастливая,
возбужденная, довольным голосом покрикивала на солдат охраны, которые
выгружали из машины живых индюков, орхидеи из Энвигадо, гирлянды цветных
лампочек для рождественской ночи, грядущий приход которой славили
развешанные на улицах транспаранты и звезды иллюминации, -- это он приказал
заранее празднично украсить город, чтобы как-то замаскировать свое
беспокойство; он встречал Летисию на лестнице, радуясь, что супруга жива,
вдыхая нафталинный запах ее чернобурок, кислый запах ее пота, запах ее
убогих волос; он помогал ей снести в спальню очередную добычу, испытывая при
этом странную уверенность, что подбирает последние крохи своего счастья,
чувствуя всю его обреченность, -- уж лучше бы совсем его не знать, этого
счастья! Отчаяние охватывало его тем сильнее, чем старательнее обдумывал он
шаги, способные предотвратить беду, все его заклинания от беды делали ее все
более неизбежной; каждый день приближал ту ужасную среду его жизни, когда
он, обессилев от вечного страха и волнения за судьбу Летисии, наконец, с
жутким спокойствием подумал: "Будь что будет, черт подери! И чем скорее, тем
лучше". Он еще не успел постигнуть смысла того, о чем подумал, как его мысль
молниеносно исполнилась, словно по приказу, -- в кабинет ворвались два
адъютанта и доложили, что Летисию Насарено и мальчика разорвали и сожрали на
рынке одичавшие собаки. "Они сожрали их живьем, мой генерал! Но это не
обычные наши уличные дворняги, а неведомые нам волкодавы с бешеными желтыми
глазами и гладкой акульей шкурой! Кто-то натравил их на чернобурок Летисии
Насарено! Шестьдесят собак, мой генерал, шестьдесят совершенно одинаковых
собак! Никто и опомниться не успел, как они выпрыгнули из-за овощных
прилавков и набросились на Летисию и мальчика! Стрелять мы не могли,
опасаясь, что убьем их, а не собак, мой генерал!"
Это была дьявольская кровавая вакханалия, круговерть чудовищной смерти,
клубок собачьих тел, из которых на краткий миг с мольбой простирались руки
то Летисии, то мальчика; но очень быстро обе жертвы превратились в куски с
жадностью пожираемого мяса; и все это происходило на глазах у рыночной
толпы, на глазах сотен людей; лица одних были искажены ужасом, другие не
скрывали злорадства, а кто-то плакал от жалости; но вот все кончилось, и все
увидели, что на земле валяется шляпа Летисии Насарено, украшенная фетровыми
фиалками: оцепеневшие от ужаса, забрызганные кровью идолоподобные зеленщицы
беззвучно шептали: "Боже мой, этого бы не случилось, если бы генерал этого
не хотел!" Так это произошло к вечному позору президентской гвардии, которой
удалось спасти только обглоданные добела кости, подобрать их среди
окровавленных овощей. "Одни только белые кости, мой генерал!" Правда, кроме
костей были найдены и подобраны медали мальчика, его сабелька карточного
короля, сафьяновые туфли Летисии Насарено, неведомо почему всплывшие в
бухте, на расстоянии целой мили от рынка, были найдены бусы из цветных
стекляшек и кошелек, сделанный из куска кольчуги. "Эти вещи мы вам и
вручаем, мой генерал, а также три этих вот ключа, обручальное кольцо из
почерневшего золота и эти пятьдесят сентаво -- пять монет по десять сентаво
каждая. Вот, сосчитайте, пожалуйста! А больше ничего от них не осталось!"
Ему было бы абсолютно все равно, что от них осталось, если бы он мог
предвидеть, что всего через несколько лет он начисто забудет о том, что
случилось в ту роковую среду, но тогда он рыдал от ярости и не спал всю
ночь, страдая от воя переловленных и посаженных на цепь собак-людоедов; он
никак не мог решить, что с ними делать, ибо был повергнут в смятение мыслью
о том, что казнь собак может оказаться повторным убиением Летисии и
мальчика, находящихся в собачьих чревах; он приказал снести железный
павильон овощного рынка и разбить на его месте сад с магнолиями и
перепелками, а посреди сада воздвигнуть мраморный крест; крест сей должен
быть выше маяка и сиять ярче его, дабы увековечить в памяти грядущих
поколений историческую женщину, которую сам генерал забыл гораздо раньше,
чем был разрушен памятник; его взорвали однажды ночью, и никого не возмутил
этот взрыв, а магнолии были сожраны свиньями; сад превратился в сточную
вонючую лужу, но генерал никогда не увидел этого не только потому, что
приказал своему личному шоферу объезжать стороной то место, где располагался
некогда овощной рынок, даже если объезд будет длиной с кругосветное
путешествие, но и потому, что не показывался в городе с тех пор, как
переселил все свои министерства в здания из солнечного стекла и остался во
дворце один с горсткой прислуги; дворец перестал походить на дворец, ибо он
приказал, чтобы в нем не осталось и следа королевских претензий Летисии
Насарено; он бродил в одиночестве по безлюдным коридорам и пустым покоям,
без цели, без дела, лишь время от времени давая незначительные указания
генералитету или принимая участие в заседании совета министров, на котором
решался какой-либо трудный вопрос и для принятия окончательного решения
требовалось мнение президента; кроме того, ему приходилось терпеть визиты
зловредного посла Уилсона, который, расположившись в тени сейбы,
задерживался у него допоздна, угощал его конфетками из Балтимора, совал ему
журнальчики с фотографиями голых женщин, стараясь под сурдинку уговорить его
отдать территориальные воды страны в счет погашения громадных процентов
внешнего долга; он давал послу выговориться, то слыша все, о чем тот
говорит, то ничего не слыша -- в зависимости от того, выгодно ему слышать
или невыгодно; когда же словоизвержение посла становилось слишком
докучливым, его собеседник пропускал весь этот поток слов мимо ушей,
прислушиваясь, как в расположенной неподалеку женской школе хор девочек поет
о рябенькой пташечке, что сидит на зеленом деревце; с наступлением сумерек
он провожал посла из патио, пытаясь объяснить своему гостю, что тот может
требовать абсолютно все, кроме моря: "Как я останусь без моря под окнами?
Что я буду делать один, без него, в этом огромном доме? Что станется со
мной, если завтра я не увижу его в этот же час заката, когда оно похоже на
пылающее болото? Как я буду жить без декабрьских ветров, которые с воем
врываются в разбитые окна, без зеленых сполохов маяка, -- я, кто покинул
туманы своего плоскогорья и, подыхая от лихорадки, ринулся в пекло
гражданской войны вовсе не из патриотических чувств, как пишут об этом во
всех биографических словарях, и вовсе не из авантюризма, как утверждают
некоторые, и уж тем более не из-за федералистских идей, да пребудут они в
священном Царствие Божьем, а исключительно ради того, чтобы увидеть море!
Все остальное фигня, мой дорогой Уилсон, так что придется вам придумать
что-нибудь другое". И он прощался с послом, легонько потрепав его по плечу.
Проводив посла, он брел в свое обиталище, зажигал свет в пустынных кабинетах
былых ведомств и однажды вечером вдруг увидел заблудившуюся в коридорах
корову, погнал ее к лестнице, животное зацепилось копытами за дырявую
ковровую дорожку и кубарем покатилось вниз по ступенькам, раскроив себе
череп к неописуемой радости изголодавшихся прокаженных, которые бросились
тут же разделывать тушу, -- все прокаженные, паралитики и слепцы вернулись
после смерти Летисии Насарено и вновь обитали в саду, среди одичавших
розовых кустов, снова вымаливали у него щепотку целительной соли, пели
звездными ночами песни, и он сам пел с ними песенку давних славных времен:
"Сусанна, приди ко мне, Сусанна!"; в пять часов пополудни он подглядывал из
окошка коровника, как возвращаются из школы девочки в голубеньких
передничках, в гольфиках, с косичками, и, млея от похоти, манил их к себе,
поигрывая за железными прутьями окошка тряпичными пальцами перчатки:
"Девочка, девочка, иди-ка сюда, дай я тебя пощупаю!"; "Мама родная! Мы
убегали от него, как от призрака с чахоточными глазами!"; он же, видя, как
они убегают, сокрушенно думал: "Мать моя Бендисьон Альварадо до чего молоды
нынешние девчонки!"; ему ничего не оставалось, как посмеиваться над собой,
считая себя ни на что не годным, но когда его персональный лекарь, его
министр здравоохранения, которого он постоянно приглашал к обеду, решил не
ограничиваться осмотром глаз и проверкой пульса, а прописал ему микстуру от
старческого склероза, дабы закрыть сточные трубы его памяти, он послал
своего лекаря в задницу: "Стану я пить какую-то микстуру! Я, человек,
который никогда ничем не болел, кроме как лихорадкой в годы войны!"
Он стал обедать в полном одиночестве, отрешенный от всего мира,
повернувшись спиной ко всему белому свету, -- большой эрудит посол Мейриленд
подсказал ему, что так обедали марокканские короли; он обедал, стараясь
сидеть прямо, с высоко поднятой головой, держа вилку в левой руке, а нож в
правой, тщательно пережевывая пищу в соответствии со строгими правилами
позабытой своей наставницы; затем он обходил весь дворец в поисках тайников,
где были спрятаны банки с медом, но, обнаружив тот или иной тайник, через
пару часов забывал, где он находится, начинал новые поиски и между делом
находил засунутые в щели, словно окурки сигарет, свернутые в трубочку
полоски бумаги, давным-давно, в другую эпоху, он обрывал эти поля, чтобы
записать на них то, о чем сам он уже не сможет вспомнить спустя многие годы.
"Завтра вторник", -- было написано на одной из полосок, а на другой он
прочитал: "На твоем белом платке вышиты красным инициалы одного имени, но
это не твое имя, мой властелин", -- он ничего не понял и с удивлением
прочитал на следующей бумажке: "Летисия Насарено моей души, посмотри, что
стало со мной без тебя". Летисия Насарено -- это имя встречалось почти на
каждой бумажке, и он никак не мог взять в толк, кто это был так несчастлив,
что оставил после себя столько письменных вздохов. "И при чем здесь мой
почерк, черт подери?" Но это был его почерк, неповторимая каллиграфия левши,
украшавшая к тому времени стены нужников, где он писал для собственного
успокоения: "Да здравствует генерал!" Он уже не гневался на себя за то, что
стал слюнтяем, что опустился ниже любого военного сухопутных войск, флота
или авиации, что распустил нюни из-за монастырской послушницы, от которой
только и осталось, что имя, записанное карандашом на узких полосках бумаги;
он просто не помнил ничего из того, что было до и после роковой среды, после
того, как он отказался даже притронуться к вещам Летисии и мальчика, к тем
вещам, которые адъютанты положили на его письменный стол: глядя в сторону,
он приказал: "Унесите эти туфли, эти медали, унесите все, что может
напомнить мне о покойниках". И все, что им принадлежало, было унесено в
спальню Летисии, в спальню, где прошли безумные сиесты его страсти. "Забейте
там все двери и окна, черт подери, и не смейте входить туда, даже если я сам
прикажу вам войти!" Отдав этот приказ, он долгие месяцы корчился в судорогах
ужаса, слушая, как воют на цепи собаки, сожравшие Летисию и мальчика, но не
решался приказать, чтобы их отправили на живодерню, ибо думал, что любой
вред, причиненный собакам, причинит боль дорогим покойникам; он забивался в
гамак, стараясь забыться, стараясь унять свою ярость, ибо знал, кто были
