деревенского строения, помнил, как стекала на землю кровь -- капля за
каплей, а было это в большом ветхом селении, где только что умерла какая-то
женщина; он участвовал в похоронной процессии; босиком, держась за руку
матери, шел за носилками, на которых несли обряженный в лохмотья труп, а
саранча все мчалась и мчалась, как ветер, и сыпались на мертвое тело мириады
струпьев. "Вот какой была тогда наша страна! Люди хоронили близких даже без
гроба, ибо были лишены всего". Ему довелось видеть, как некоему человеку
пришлось вешаться на веревке, которой уже воспользовался когда-то другой
самоубийца. Веревка эта болталась на дереве, росшем посреди сельской
площади, и, когда тот человек повесился, сразу же оборвалась, потому что
была гнилая, и несчастный стал биться в конвульсиях на глазах у
остолбеневших от ужаса женщин, направлявшихся в церковь. Но он не умер.
Ударами дубинок его заставили подняться, не интересуясь, кто он такой и
почему хотел повеситься. Достаточно было того, что он -- чужак, а чужаком
был всякий, кого не знали прихожане местной церкви. И вот его подняли
дубинками, и набили ему на ноги китайские колодки, и бросили под палящим
солнцем на семи ветрах рядом с другими товарищами по несчастью. "Вот как оно
бывало во времена годо, когда Бог обладал большим могуществом, нежели
правительство!" Придя к власти, он приказал спилить все деревья на площадях
всех селений, дабы людей по воскресным дням не пугали висельники, запретил
публичную пытку китайскими колодками, запретил похороны без гроба, запретил
все то, что напоминало о временах, предшествовавших его воцарению. Он провел
в горы железную дорогу, дабы не повторялись по вине гнусных мулов катастрофы
вроде той, когда погиб целый караван с грузом роялей, который направлялся в
район кофейных плантаций, -- тридцать мулов должны были доставить тридцать
роялей в поместья плантаторов, дабы там можно было устраивать
балы-маскарады. Об этой катастрофе много говорили и писали даже за границей,
хотя он один знал в точности, как было дело, ибо случайно взглянул в окно в
тот самый миг, когда замыкавший караван мул поскользнулся на ледяном карнизе
и увлек за собою в пропасть всех остальных. Только он видел это, только он
слышал ужасающий рев падающих мулов и громоподобные аккорды роялей,
сопровождавшие падение каравана на дно пропасти, в тартарары этой страны,
обширной и, как все до него, загадочной, непостижимой до такой степени, что
невозможно было даже определить: ночь или день царят сейчас там, у ее
подножия, где белые туманы клубятся над камнями расщелины, куда грохнулись,
разбившись вдребезги, эти тридцать импортированных из Австрии роялей! Перед
ним возникало видение этой катастрофы, возникали многие другие видения, о
которых он не мог бы сказать с уверенностью, что это такое -- его
собственные воспоминания, картины его собственной жизни, или это картины,
навеянные теми историями, которых он наслушался некогда в бреду лихорадки.
Или, может, он все это видел когда-то на страницах книг про путешествия,
часами разглядывая помещенные в них гравюры, наслаждаясь ими в периоды
политического и общественного штиля? "Впрочем, какое это имело значение?
Правда или вымысел -- какая разница? Все станет правдой со временем, любая
фигня!" -- говорил он, уразумев для себя, что его подлинное детство,
реальное его детство вовсе не там, вдали, вовсе не в зыбкой трясине
воспоминаний, которые в силу каких-то ассоциаций возникали при виде
дымящихся коровьих лепешек, а затем исчезали бесследно. Он пережил свое
детство здесь, подле своей единственной законной жены Летасии Насарено,
которая ежедневно с двух до четырех усаживала его за школьную парту,
стоявшую под навесом из цветущих вьюнков, и учила его читать и писать. Это
был подвиг с ее стороны, она вкладывала в эти занятия все свое упорство
послушницы, а он отвечал ей потрясающим терпением старости, мобилизуя всю
свою чудовищную волю, отдавая учебе все сердце, всю душу. Забыв обо всем на
свете, он скандировал нараспев: "Сос-на у окна вся в ро-се со сна"; в
самозабвении он не слышал себя самого, и его никто не слышал в неугомонном
щебете птиц покойной матушки, а он все талдычил и талдычил: "Ин-де-ец
кла-дет мазь в банку... Па-па на-би-ва-етта-ба-ком труб-ку... Се-си-ли-я
про-да-ет сыр, са-лат, свек-лу, сме-та-ну, са-ло, сар-ди-ны, сахар...
Сесилия продаст все", -- смеялся он, повторяя под звон цикад текст, только
что размеренно прочитанный ему менторским голосом послушницы, голосом
учительницы, поучающей детей, и, в конце концов, все пространство зазвучало
этим голосом, весь мир зазвучал этим голосом, и не осталось в этой обширной
стране скорби иных истин, кроме прописных; сущими были только луна на небе,
баран и банан, вол дона Виктора, красивое платье Отилии... Уроки чтения
повторялись им повсеместно, в любое время и в любом окружении, скандируемые
прописи преследовали людей повсюду, как его портреты. Министр финансов
Голландии утратил нить деловой беседы во время официального визита, который
он нанес президенту, ибо угрюмый старец властным жестом своей затянутой в
атласную перчатку руки прервал его и предложил продекламировать вместе с
ним: "Я люб-лю ма-му... Ис-ма-эль ис-кал ост-ров... Да-ма е-ла по-ми-дор..."
При этом он, как метроном, членил речь пальцем на метрические паузы, водил
им туда-сюда, старательно и четко повторяя заданный ему на нынешний вторник
урок чтения, чем и добился своей цели: отсрочки платежей по предъявленным
Голландией векселям. "Поговорим об этом как-нибудь в другой раз, господин
министр!" Он поразил слепых, паралитиков и прокаженных, которые,
просунувшись рано утром в своих розовых кущах, увидели и услышали мрачного
старца, благословляющего их крестным знамением и поющего, как на
богослужении: "Владыка я -- закон люблю я!.. Провидец вопиет в пустыне!..
Маяк -- это очень высокая башня, чей свет направляет в ночи корабли!" Он
пропел каждую пропись трижды, упиваясь своим запоздалым счастьем, дарованным
ему Летисией Насарено. Само время было Летисией Насарено, -- "Летисией
Насарено моей жизни!" В пропахшем креветками густом воздухе душной и вместе
с тем пылкой сиесты не было других желаний, кроме желания лежать голым рядом
с голой Летисией на пропитанной потом циновке под лопастями электрического
вентилятора, словно под крыльями плененной летучей мыши. "И не было света,
кроме свечения твоих бедер, Летисия, не было ничего, кроме твоих грудей
тотемического идола, кроме твоих плоских стоп, кроме запаха целебной веточки
руты, кроме гнетущей жары января на далеком острове Антигуа, где ты
появилась когда-то на свет в ранний час одиночества и вдохнула душный воздух
гнилых болот!" Они закрывались в спальне для почетных гостей, и никто не
смел им мешать, никто не смел приближаться к дверям спальни более чем на
пять метров. -- "Потому что я очень занят -- я учусь читать и писать!" Его
не осмеливались потревожить даже такой новостью, как сообщение о том, что
желтая лихорадка буквально истребляет сельское население, -- он учился, ритм
его сердца опережал удары метронома, учащаясь под воздействием исходивших от
Летисии острых звериных запахов, он учился и скандировал: "Ли-ли-пут пля-шет
на од-ной но-ге! Мул шел на мель-ни-цу! Оти-ли-я мо-ет кув-шин! Ко-ро-ва
пишется через "о", как овца!" А Летисия в это время перестилала простыни,
убирая замаранные им во время любовных утех, сажала его в теплую ванну,
намыливала душистым мылом и терла мочалкой, окатывала водой, в которой были
распарены целебные листья, и вместе с ним скандировала: "Буква "х" пишется в
таких словах, как "хор", "хо-бот" и "хо-мяк"!" Затем она смазывала маслом из
зернышек какао ржавые шарниры его ног, смазывала раздраженную постоянным
ношением бандажа кожу, припудривала тальком, как младенцу, его увядший зад,
награждая при этом материнскими шлепками: "Вот тебе за твою выходку с
голландским министром финансов! Вот тебе! Вот тебе!" Далее она добивалась,
чтобы он искупил свою провинность, разрешив бедным монашеским орденам
вернуться в страну -- ведь некому заниматься приютами, больницами и другими
богоугодными заведениями. Однако тут она наталкивалась на его угрюмую
непреклонную злопамятность: "Ни за что!" Не было такой силы, которая могла
бы его заставить изменить на глазах у всего мира однажды принятое самолично
решение, однако Летисия продолжала упрашивать его в астматической задышке
любовных утех: "Об одном прошу тебя, жизнь моя, только об одном! Пусть
вернутся бедные миссионеры, ведь они жили в сторонке и никогда не
вмешивались в твои дела!" Но он, пыхтя от своей торопливой, как всегда,
страсти, отвечал: "Ни за что, любовь моя, я скорей умру, чем разрешу
вернуться этой своре юбконосцев, которые вместо мулов седлают индейцев и
выменивают дрянные стеклянные бусы на золотые наригеры и арракады, нет, ни
за что!" В ответ на это Летисия не спешила уступать его мужским
домогательствам, не давала ему овладеть ее телом и продолжала свои мольбы,
чтобы он вернул духовенству конфискованные правительством церковные школы,
чтобы он снял секвестр с церковного имущества, отдал церкви ее сахарные
заводы и превращенные в казармы храмы. Тогда он решительно отворачивался к
стене: "Я лучше откажусь от сладостных мук твоей бездонной любви, но никогда
не уступлю этим разбойникам Господа, этим коршунам, которые столько столетий
клевали печень родины. Ни за что! Они не вернутся!" И все-таки они
вернулись, мой генерал! Они возвращались в страну через самые узкие и
незаметные щели, выполняя ваше конфиденциальное распоряжение: тихо и скрытно
высаживаться в потаенных бухтах. Возвращались все, о ком просила Летисия, и
всем им возместили понесенные ими убытки, возместили с лихвой, а затем
вернули церкви все конфискованное имущество, всю ее собственность, отменили
законы о гражданском браке и законы о разводе, отменили закон об отделении
школы от церкви -- отменили все законы, которые были приняты в отместку за
отказ канонизировать Бендисьон Альварадо, да пребудет она в Царствии Божием!
"Какого тебе еще надо?" Однако Летисии Насарено еще много чего было надо, и
однажды она попросила его: "Приложи ухо к моему животу, и ты услышишь, как
подает голос ребенок, который растет там, в животе". Она сама была испугана
этим голосом, исходившим из ее нутра, из ее чрева, где в лоне благодатных
околоплодных вод, в блаженном раю плодного места, зашевелилась новая плоть.
"Твоя плоть", -- сказала Летисия, и он приложил к ее животу ухо, которым
лучше слышал, в котором меньше жужжало, и услыхал, как бьется сердце его
ребенка. "Дитя нашего смертного греха, -- сказала Летисия, -- ребенок нашей
греховной любви, наш сын, который будет наречен Эммануэлем, ибо это имя
божественное, и на челе у него будет сиять знак его знатного происхождения,
и унаследует он от матери дух самопожертвования, а от родителя -- величие, и
будет он, как отец, по велению самой судьбы незримым поводырем всего сущего,
но он же будет проклят небом и ославлен своей родиной как
незаконнорожденный, если отец не освятит у алтаря то, что столько лет было
развратом, греховным сожительством, святотатством!" И тогда он встал,
отшвыривая кружевную пену полога над постелью, дыхание его стало подобным
клокотанию корабельного котла, и со дна его души вырвался яростный вопль:
"Никогда! Скорей умру, чем женюсь!" Он удалился, шаркая громадными ножищами,
топая по залам ставшего ему чуждым дворца, былое великолепие которого
