мне сесть скорбным жестом руки в шелковой перчатке. Он выслушал меня, глядя
в сторону, дыша с приглушенным, тяжелым присвистом, от которого кабинет
наполнялся запахом аммиака, а затем глубоко сосредоточился на разглядывании
счетов. Я объяснил ему, что в них написано, прибегая к школьной наглядности,
потому что абстрактные категории были ему недоступны. Я начал с объяснения,
что Летисия Насарено задолжала за такое количество метров тафты, которое
равно двукратному расстоянию отсюда до Санта-Мария-дель-Алтарь, то есть за
сто девяносто морских миль вышеназванной материи, и он сказал: "Ага", -- так
сказал, словно самому себе. А кончил я разъяснением, что весь долг, учитывая
специальную скидку для вашего превосходительства, равен сумме шести главных
выигрышей в лотерею за десять лет. И он снова сказал: "Ага", -- и только
теперь встретился со мной взглядом. Очки он не надел, и я видел, что глаза у
него робкие и сожалеющие, а когда он заговорил, то голос его оказался
странным, как будто в груди у него всхлипывала фисгармония. "Ваши доводы
убедительны и справедливы, -- сказал он мне. -- Предъявите счета
правительству!" Да, именно таким он был, таким его видели в ту пору, когда
Летисия Насарено переделывала его на свой лад, когда она вытравляла из него
пещерное воспитание Бендисьон Альварадо, этой дикарки из каменного века.
Летисия вышибла из него привычку есть не за столом, а на ходу, стоя или
расхаживая взад-вперед с миской в одной руке и с ложкой в другой, -- теперь
они обедали втроем за дачным столиком под шатром из цветущих вьюнков; он во
время обеда сидел напротив мальчика, Летисия же сидела сбоку и учила их
обоих хорошим манерам, а также правилам поглощения пищи, дабы она шла на
пользу; Летисия приучала их сидеть за столом прямо, так, чтобы спина
соприкасалась со спинкой стула, приучала их держать вилку в левой руке, а
нож в правой, приучала их тщательно прожевывать каждый кусочек -- пятнадцать
раз за одной щекой и пятнадцать раз за другой, не открывая рта, с высоко
поднятой головой; при этом Летисия не обращала ни малейшего внимания на
замечания супруга, что все это напоминает ему казарменную муштру. Далее она
приучила его читать после обеда правительственный официоз, газету, в которой
значилось, что он является ее попечителем и почетным редактором; Летисия
совала ему эту газету в руки, как только он ложился в гамак, намереваясь
вздремнуть после обеда в тени гигантской сейбы семейного патио, -- "Глава
государства должен быть в курсе мировых событий!" Она надевала ему на нос
очки в золотой оправе, и он пускался в путь по водянистым страницам своего
собственного вестника; пока Летисия занималась спортивной тренировкой сына,
обучая его игре в мяч, как обучали в монастыре ее саму, его
превосходительство рассматривал помещенные в газете свои собственные
фотографии, настолько стародавние, что на многих из них был изображен не он
сам, а его двойник, который когда-то умер вместо него -- давным-давно, так
давно, что он и имени его уже не помнил; он рассматривал фотографии,
изображающие его на председательском месте во время заседания совета
министров в прошлый вторник, хотя не бывал ни на каких заседаниях со времен
прохождения кометы; он знакомился с афоризмами и историческими
высказываниями, которые приписывали ему его высокообразованные министры, и
клевал носом; разморенный жарой облачного августа, погружался потихоньку в
душное болотце сиесты, бормоча при этом: "Экая дерьмовая газетенка, черт
подери! Как только люди ее терпят!" Однако же что-то в нем оставалось от
этого постного чтения, каким-то образом оно способствовало зарождению в его
голове новых идей, и, просыпаясь после короткого неглубокого сна, он через
Летисию Насарено передавал своим министрам различные приказания; министры
отвечали ему через ту же Летисию, пытаясь прочесть его мысли в мыслях,
которые излагала им эта дама. -- "Ибо ты была моим оракулом, ты умела
выразить то, о чем я думал, умела формулировать самые высокие мои идеи, ты
была моим голосом, моим разумом и моей силой, ты была самым чутким моим
ухом, безошибочно улавливающим то, что нужно, в непрестанном гуле и рокоте
лавоподобного мира, который постоянно надвигался на меня со всех сторон!"
Так он говорил, но в действительности, на самом деле, самым надежным
источником информации, которым он руководствовался в своих действиях, стали
для него анонимные послания, начертанные на стенах дворцовых нужников общего
пользования; в этих посланиях находил он ту правду, которую никто, -- "Даже
ты Летисия", -- не осмелился бы раскрыть перед ним; он читал их на раннем
рассвете, после утренней дойки коров, до того, как дневальные успевали их
стереть; он приказал ежедневно белить стены нужников, чтобы никто не мог
удержаться от соблазна облегчить душу, поделиться с белой стеной своей
затаенной злобой; из этих анонимных посланий узнал он о горестях высших
своих офицеров, узнал о поползновениях тех, кто возвысился под кроной его
власти, но тайно ненавидел его в душе; он чувствовал себя полным хозяином
положения лишь тогда, когда ему удавалось проникнуть в тайные глубины
человеческого сердца, а проникал он в них, когда вглядывался, точно в
разоблачающее зеркало, в то, что было написано на стене нужника тем или иным
канальей. Он снова стал петь от полноты чувств, чего не было с ним уже много
лет, и, созерцая сквозь дымку полога тушу выброшенной на мель китихи -- тело
спящей супруги своей Летисии Насарено, он пел: "Вставай же, Летисия, в
сердце моем уже утро! Жизнь продолжается! Море в своих берегах!"
Жизнь продолжалась, продолжалась удивительная история Летисии Насарено,
единственной женщины, которая добивалась от него всего, чего желала, которая
получила от него все, кроме одного пустяка: права просыпаться с ним в одной
постели. Ибо всякий раз, насладившись любовью, он уходил к себе, вешал у
двери своей холостяцкой спальни горящую лампу, которая должна была послужить
ему на случай бегства, запирался на три замка, три щеколды и три цепочки,
ложился ничком на пол и засыпал в одиночестве, одетый, как это было каждую
ночь до Летисии Насарено, как это будет после Летисии Насарено, вплоть до
последней его ночи, исполненной сновидений одинокого утопленника. Но каждое
утро, проследив за доением коров, он возвращался в спальню Летисии, где
стоял запах ночного зверя, возвращался, чтобы вновь потакать всем желаниям
Летисии, чтобы ублажать ее алчность, даря ей несметные богатства,
несравнимые даже с огромным наследством его покойной матушки Бендисьон
Альварадо, давая ей гораздо больше того, о чем мог мечтать любой человек на
земле. Однако ублажать приходилось не только Летисию Насарено, но и ее
бесчисленных родственников, которые кучами заявлялись с безвестных
Антильских островков; все это была голь перекатная, полные голодранцы, не
располагавшие ничем, кроме своей принадлежности к роду Насарено, этому клану
грубых, нахрапистых мужиков и пылающих в лихорадке алчности баб. Родичи
Летисии забирали в свои руки торговлю солью, табаком, питьевой водой,
нахально вторгались в те области, которые давным-давно были отданы на откуп
военным, распределены между командующими родами войск с целью умерить их
иные амбиции. И вот теперь все эти Насарено отхватывали от чужого пирога,
завладевали чужими привилегиями, и все это якобы в согласии с волей
президента, хотя волю эту изъявляла Летисия, а он лишь соглашался с нею. В
ту же пору он по настоянию Летисии отменил варварский способ казни, когда
человека разрывали на части при помощи четверки лошадей, и попытался
заменить эту жуткую казнь электрическим стулом, что подарил ему командующий
иноземным десантом в годы пребывания его в стране, дабы и мы приобщились к
самому цивилизованному способу убийства. И вот он посетил застенки портовой
крепости, эту лабораторию ужасов, где самые истощенные политические
заключенные были отобраны в качестве подопытных кроликов, -- на них должны
были отрабатывать управление троном смерти, который, будучи включенным,
поглощал электроэнергию всего города; мы знали точное время проведения
экспериментов со смертниками, его нетрудно было засечь, -- внезапно гасло
освещение, и мы со стесненным от ужаса дыханием замирали во мраке, храня
минуту молчания в портовых борделях, выпивая рюмку за упокой души
казненного, но казненного не один раз, а несколько, -- мы знали, что
большинство смертников не умирали сразу, а, полумертвые, обвисали на ремнях,
дымясь, как мясо на углях, хрипя от чудовищной боли, пока кто-либо из
палачей после еще двух-трех тщетных попыток довести до конца казнь
электричеством, сжалясь, не добивал несчастных выстрелом. "Вот как оно было
в угоду тебе Летисия! Ради тебя опустели тюремные камеры ради тебя я простил
своих врагов и разрешил им вернуться на родину!"
В канун Пасхи он обнародовал указ, согласно которому никто не мог быть
наказан за инакомыслие, провозглашавший полную свободу совести, ибо в разгар
своей осени он был искренне убежден, что даже самые заклятые его враги имеют
право на малую толику счастья, которым он в чудные январские ночи
наслаждался вместе с Летисией Насарено -- единственной женщиной в мире,
удостоенной великой чести лицезреть его сидящим на террасе в одних
подштанниках, удостоенной чести видеть его огромную, позолоченную луной
килу; вдвоем с Летисией любовался он загадочными серебристыми ивами, что
были присланы к Рождеству правителями Вавилона и посажены в Саду Дождей,
любовался преломлением солнечных лучей в хрустальных каскадах ливня,
Полярной звездой, заплутавшейся в густой листве; вдвоем с Летисией
рассматривал он вмещающую весь мир, испещренную цифрами мегагерц и
названиями мировых столиц шкалу радиолы и сквозь помехи пространства, сквозь
пронзительный издевательский свист несущихся по своим орбитам планет слушал
вместе с Летисией очередную главу радиоромана, который ежедневно передавался
из Сантьяго-де-Куба, -- конец каждой главы вселял в сердце тревогу: "Хоть бы
дожить до завтра! Узнать, чем же окончилась вся эта история!" Перед сном он
занимался с мальчиком, рассказывая ему, какое бывает оружие, как и где то
или иное оружие применяют, -- ведь это была единственная наука, в которой он
разбирался досконально. Что же касается уроков политической мудрости, то он
каждый раз твердил мальчику одно и то же: "Никогда не отдавай приказа, если
не уверен, что его выполнят!" Он заставлял мальчика повторять и повторять
эту формулу вслед за ним, дабы тот навсегда усвоил, что единственная ошибка,
которой не может себе позволить человек, облеченный властью, -- это приказ,
отданный без уверенности в его выполнении; разумеется, то была формула не
столько умудренного опытом папаши, зрелого государственного мужа, сколько
совет дряхлого дедушки, обжегшегося на молоке, но мальчик, проживи он столь
же долго, наверняка помнил бы этот совет до гробовой доски, потому что
впервые услышал его шести лет от роду, в тот самый день, когда под
руководством родителя выстрелил из тяжелой гаубицы, и отцовское назидание
связалось в его памяти с ужасающим грохотом; мы же сочли этот выстрел из
тяжелого орудия причиной грозного катаклизма, ибо вслед за выстрелом
началась ужасная буря -- без дождя, но с молнией и громом; громыхало так,
словно пробудились вулканы, а со стороны Комодоро-Ривадавиа задул чудовищный
полярный ветер; он вывернул наизнанку море, перевернул всю толщу его вод,
подхватил и унес, как пушинку, бродячий цирк, расположившийся на площади
