прононсом -- великолепный породистый капрал, не имеющий за душой ничего,
кроме своих тридцати семи лет, знания семи языков и четырех призов по
охотничьей стрельбе влет, завоеванных на состязаниях в Довиле; невысокий,
стройный, с кожей цвета железа, с черными, кроме одной крашенной под седину
пряди, волосами метиса, расчесанными на прямой пробор, с твердыми волевыми
губами, с решительным взглядом сверхпроницательных глаз, он любил позировать
для цветных фотографий на фоне идиллических весенних пейзажей, изображенных
на салонных гобеленах, как бы играя в крикет своей вишневой тростью; едва
увидев капрала, его превосходительство облегченно вздохнул: "Это он! Тот,
кто мне нужен". И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра поступил на службу к нашему
генералу, оговорив одно-единственное условие: "Ваше превосходительство
выделяет мне денежные средства в сумме восьмисот пятидесяти миллионов песо,
в отношении которых я не подотчетен ни перед кем, кроме как перед вашим
превосходительством, равно как подчиняюсь я только одному лицу -- вашему
превосходительству. Со своей стороны я обязуюсь в течение двух лет вручить
вам головы подлинных убийц Летисии Насарено и вашего мальчика". Условие было
принято: "Согласен!" Ибо генерал убедился в преданности Хосе Игнасио Саенса
де ла Барра, убедился в его способности действовать, не рассусоливая,
убедился после того, как подверг его множеству всяческих испытаний, дабы
проникнуть в лабиринты его души, дабы увидеть, насколько сильна его воля,
как далеко она простирается, дабы узнать, есть ли какая слабинка в его
характере; последним испытанием была серия беспощадных партий в домино,
которые Хосе Игнасио Саенс де ла Барра с безрассудной смелостью выиграл, не
имея на то разрешения, -- "Потому что это был самый отважный человек из всех
отважных каких только видели мои глаза мать! Он был редкостно терпелив он
все знал знал семьдесят два способа приготовления кофе различал моллюсков по
полу знал нотную грамоту и азбуку слепых он мог подолгу молча смотреть мне в
глаза и я не знал куда мне деваться перед этим невозмутимым взором теряясь
перед утонченными жестами рук перед тем как он небрежно опирается на рукоять
своей вишневой трости посверкивая алмазом чистейшей воды на мизинце я не
знал куда мне деваться перед его громадным псом бдительным и свирепым
лежащим у его ног подрагивающим во сне шкурой этой живой бархатной оберткой
своего тела я не знал куда мне деваться перед этим человеком благоухающим
лосьонами перед этим человеком чье тело не боялось ни ласки ни смерти перед
человеком поразительной красоты и в то же время полным присутствия духа что
не часто доводится видеть и вот этот человек решился сказать мне что я
совсем не похож на военного что я стал военным из высших соображений: "Вы не
чета всем этим воякам, генерал! Это люди достаточно примитивные, с такими же
примитивными амбициями. Чины для них важнее власти, они предпочитают
командовать, а не властвовать, они служат не чему-то, а кому-то, поэтому с
ними так легко управляться, особенно если настраивать одних против других",
-- так он сказал а мне оставалось лишь улыбнуться думая про себя что вряд ли
мне удастся скрывать свои мысли от этого ослепительного человека которому я
дал больше прав чем кому бы то ни было за все годы своего правления если не
считать моего дорогого друга, генерала Родриго де Агилара, да пребудет он в
священных руках Господа!" И генерал сделал Хосе Игнасио Саенса де ла Барра
полновластным хозяином тайной империи внутри своей собственной. То была
незримая служба репрессий и уничтожения, у нее не было не только
официального названия, но и конкретного местонахождения, она была повсюду и
нигде, она казалась ирреальной, ибо никто не отвечал за ее действия; однако
же она существовала -- чудовищная химера была реальностью; невидимая, она
террором подчинила себе остальные репрессивные органы государства задолго до
того, как высшие военные ощутили ее зловещее влияние и незримую
вездесущность, -- сам генерал не предвидел, во что превратится эта страшная
затея. "Я и не подозревал что оказался в ненасытных щупальцах этого людоеда
в одежде принца в тот самый час когда подпав под власть его дьявольского
очарования принял его условия". И вот однажды этот человек доставил в
президентский дворец грубый мешок, который, казалось, был набит кокосовыми
орехами, и приказал поставить его в укромном местечке, где бы он никому не
мешал: "Суньте его хотя бы в этот встроенный шкаф, где хранятся ненужные
архивы!" Мешок сунули в шкаф и забыли о нем, а через три дня невозможно
стало дышать из-за ужасного трупного запаха, который пропитал все стены и
ложился смрадным налетом на зеркала; мы искали источник этой ужасной вони на
кухне, проверяли коровники, изгоняли ее окуриванием из кабинетов, а она
заползала в зал заседаний. Ее миазмы, подобные сладковатому запаху гниющей
розы, проникли в самые скрытые щели, куда никогда не проникали никакие
запахи, куда в холерные годы не проникало даже дуновение ветра, отравленного
заразой; вонь же исходила оттуда, где искать и не думали, -- из шкафа с
архивными бумагами, от того грубого мешка, который, казалось, был набит
кокосовыми орехами, который сунули в шкаф по велению Хосе Игнасио Саенса де
ла Барра; оказалось, что в этом мешке был его первый взнос, предусмотренный
соглашением с генералом: шесть отрубленных голов, причем на каждую голову
имелось соответствующее свидетельство о причине смерти ее недавнего
обладателя. Там была голова слепого старца, потомственного патриция,
представителя каменного века дона Непомусено Эстрада, девяноста четырех лет,
последнего ветерана великой войны и основателя партии радикалов, умершего,
как о том сообщалось в прилагаемом свидетельстве, четырнадцатого мая
вследствие старческого склероза сердечных сосудов; голова доктора Непомусено
Эстрада де ла Фуэнте, сына предыдущего, пятидесяти семи лет, гомеопата,
умершего, если верить прилагаемому свидетельству, в тот же день, что и его
отец, от разрыва сердца; голова Элисера Кастора, двадцати одного года,
студента-физиолога, умершего, как сообщалось в свидетельстве о смерти, от
тяжелых телесных повреждений, нанесенных колющим предметом в пьяном побоище;
голова Лидисе Сантьяго, тридцати двух лет, активной подпольщицы, умершей
вследствие подпольного аборта; голова Роке Пинсона, он же Хасинто-невидимка,
тридцати восьми лет, фабриканта цветных надувных шаров, умершего в тот же
день, что и предыдущие, от алкогольного отравления; голова Наталисио Руиса,
лидера подпольного движения "Семнадцатое октября", тридцати лет, умершего,
как удостоверяло свидетельство о смерти, вследствие того, что означенный
Наталисио Руис на почве несчастной любви выстрелил себе в рот из пистолета.
"Итого -- шесть голов, ваше превосходительство! Распишитесь в получении вот
на этой квитанции". И он с перевернутой от зловония и ужаса печенкой
подписал эту квитанцию, думая про себя: "Мать моя Бендисьон Альварадо этот
человек просто зверь! Кто бы мог подумать глядя на его изысканные манеры и
цветок в петлице?" А вслух он сказал: "Не присылайте мне больше тасахо,
Начо2, мне достаточно ваших устных донесений!" Однако Хосе Игнасио Саенс де
ла Барра энергично возразил: "Наше с вами соглашение -- мужское дело, ваше
превосходительство! Но ежели у вас кишка тонка, чтобы смотреть правде в
глаза, то вот вам ваше золото и давайте расстанемся! Что за фигня? Лично я
готов расстрелять даже собственную мать, если это потребуется!" -- "Ну-ну,
Начо, -- примирительно сказал генерал, -- нечего преувеличивать, исполняйте
свой долг!" Так что головы продолжали поступать все в тех же грубых мешках,
и казалось, что мешки полны кокосовых орехов. У генерала все
переворачивалось внутри, он приказывал: "Уберите это подальше", -- а затем,
выслушав, что написано в прилагаемых к головам свидетельствах о смерти,
расписывался на очередной квитанции; так он расписался в получении в общей
сложности девятисот восемнадцати голов самых непримиримых своих политических
противников, и как раз в ту ночь, когда число голов достигло этой цифры, он
увидел себя во сне в образе какого-то однопалого существа, какого-то жуткого
животного, которое оставляло за собой длинную вереницу отпечатков большого
пальца -- свои следы на равнине, покрытой свежим цементом; он чувствовал,
просыпаясь, привкус желчи, спасался от предрассветной тревоги на ферме,
пересчитывая отрубленные головы возле навозной ямы своих унылых
воспоминаний, до того углубляясь в свои старческие думы, что путал шум
несносного сверчка у себя в ушах со стрекотанием насекомых в гнилой траве.
"Мать моя Бендисьон Альварадо, -- думал он, -- как это может быть что у меня
оказалось столько врагов? А до истинных виновников никак не доберемся!" Что
касается количества врагов, то Хосе Игнасио Саенс де ла Барра объяснил ему,
как это получается: "За шестьдесят -- наживаем шестьсот, за шестьсот --
наживаем шесть тысяч, и так до шести миллионов!" -- "Но это же вся страна,
черт подери, -- воскликнул он, -- так мы никогда не кончим!" Но Хосе Саенс
де ла Барра невозмутимо заметил: "Спите спокойно, генерал! Мы кончим, когда
они кончатся!" Экий варвар!
Этот тип ни в чем не знал сомнений, ни на йоту не отступал от своих
первоначальных замыслов -- в них и щели не оставалось для альтернативы; он
был сама цельность, как его доберман, который своим постоянным присутствием
придавал хозяину уверенность в себе -- уверенность и непоколебимость; пес
был единственным свидетелем встреч и бесед Хосе Игнасио Саенса де ла Барра с
генералом, хотя поначалу генерал попытался воспротивиться этому: когда Хосе
Игнасио впервые вошел в его кабинет, но не один, а с громадной собакой на
поводке, с этим феноменальным псом, чьи нервы и мускулы переливались под
шкурой, как ртуть, с этим чудовищным доберманом, который повиновался
одному-единственному человеку в мире, самому бесстрашному, но отнюдь не
самому добродушному, генерал сказал: "Оставьте собаку за дверью". Однако
Хосе Игнасио Саенс де ла Барра и не подумал подчиниться: "Это невозможно,
генерал! Нет такого места на свете, куда я мог бы войти без Лорда Кехеля".
Так что пес постоянно входил в кабинет вместе с хозяином и спокойно дремал у
его ног, пока хозяин и генерал вели будничный счет отрубленным головам, но
стоило генералу повысить голос, как пес тотчас предостерегающе подымался и
алчно напрягался всем телом. "Его человеческие поразительно женские глаза
мешали мне думать я вздрагивал от его человеческого дыхания от его морды
пошел пар весь он заклокотал как солдатский котел и подпрыгнул клацнув
зубами как только я стукнул кулаком по столу от ярости потому что в
очередном мешке обнаружил голову одного из своих самых старых адъютантов".
Этот адъютант к тому же был его давним, испытанным партнером по игре в
домино, можно сказать, другом-приятелем, так что он не мог не выйти из себя:
"Хватит, черт подери! Кончилась катавасия!" Однако Хосе Игнасио Саенс де ла
Барра, как всегда, смирил его гнев -- не столько при помощи аргументов,
сколько сладкой велеречивостью безжалостного дрессировщика диких псов. По
ночам генерал казнился мыслью, что подчиняется этому типу, этому Саенсу де
ла Барра, единственному из смертных, кто осмеливается вести себя с ним как с
вассалом; наедине с самим собой генерал восставал против его тайной империи,
решался стряхнуть с себя рабское повиновение, которое постепенно становилось
привычным, заполняло собой всю структуру его власти. "Завтра же кончится вся
эта катавасия, -- бормотал он, -- хватит, черт подери! В конце концов,
