что-то медоподобное, какое-то профилактическое средство, густое и зеленое, и
мазали этой дрянью с ног до головы всех посетителей дворца, невзирая на
лица, -- всех: и самых захудалых, и самых именитых, и все посетители должны
были на приеме у президента соблюдать установленную дистанцию; он сидел в
глубине зала, куда долетал лишь голос посетителей, но не их дыхание, и,
громко крича, обсуждал деловые вопросы с голыми людьми самого высокого
ранга, которые, стоя у порога, одной рукой взывали к нему: "Ваше
превосходительство!" -- а другой старались прикрыть своего беспомощно
обвисшего голубка, покрытого мерзкой мазью, -- вот что творилось ради того,
чтобы уберечь от заразы человека, который, мучаясь бессонницей, эту заразу
выдумал, который придумал и продумал до мельчайших подробностей весь ход
бедствия, который распустил вгоняющие в дрожь слухи и заставил людей
поверить в апокалипсические пророчества, и сделал это, исходя из убеждения,
что люди тем больше боятся, чем меньше понимают. Он и бровью не повел, когда
один из его адъютантов, бледный от страха, отдал ему честь - и доложил: "Мой
генерал, смертность от чумы среди гражданского населения огромна!" И сквозь
мутные стекла президентской кареты он увидел на пустынных улицах
остановленное по его приказу время, мертво повисшие флаги, увидел двери,
наглухо заколоченные даже в тех домах, что не были помечены красным кружком,
увидел на карнизах домов пресыщенных грифов и увидел погибших, погибших,
погибших... Их было столько повсюду, что невозможно было сосчитать, они
валялись в грязных лужах, были свалены грудами на яростно освещенных солнцем
террасах, разлагались среди овощей на рынке. Никто не знает, сколько их
было, во всяком случае, больше, чем насчитывали полчища его врагов, гораздо
больше, чем он хотел бы видеть; многие из них были брошены, как дохлые псы,
в мусорные ящики; и в смраде гниющих трупов, и в привычном зловонии улиц он
узнал, отчетливо выделил запах чесотки и запах настоящей чумы, но не
дрогнул, не отступил ни перед чьими мольбами остановить, прекратить
бедствие, пока снова не почувствовал себя абсолютным хозяином положения,
хозяином всей своей власти. И только когда уже стало казаться, что
остановить мор не под силу ни человеку, ни Богу, мы увидели на улицах
неизвестную карету; ледяного величия власти, исходившего от нее, поначалу
никто не заметил, -- в оконце той обитой изнутри траурным бархатом кареты
нам являлись только мертвенные глаза, тонкие нервные губы да рука в белой
перчатке, бросающая к воротам домов горсти соли; мы увидели раскрашенный в
цвета национального флага поезд, который продирался сквозь заросли гардений,
распугивая леопардов, карабкался, как на когтях, по карнизам самых
труднодоступных высокогорных провинций, -- за занавеской единственного
вагона мы видели тусклые глаза на скорбном лице, видели все ту же руку,
разбрасывающую соль по пустыне своего детства, ставшей безжизненной; увидели
допотопный колесный пароход, который, изрыгая бравурные граммофонные
мазурки, лавировал между рифами, песчаными отмелями и заторами из деревьев,
оставленными драконом весеннего паводка, начисто смахнувшего девственный
лес, -- в окне президентской каюты мы видели угасающие, как закат, глаза,
бледные губы и все ту же руку, одну только кисть, разбрасывающую по
изнывающим от засухи деревням спасительные горсти соли; те, кто ел эту соль
или лизал землю, на которую она падала, мгновенно выздоравливали и
становились неуязвимыми для болезней, для сглаза и для всего остального.
Ныне, идя навстречу своему концу, он уже не удивился предложениям
согласиться на новую оккупацию под старыми лживыми поводами борьбы с
политической лихорадкой, но все еще отводил доводы безмозглых министров,
восклицавших: "Пусть возвращаются морские пехотинцы, генерал, пусть они
приходят со своими машинами для распыления пестицидов, с вертящимися
фонтанчиками на зеленых лужайках у белых больниц, продлевающих жизнь до ста
лет, -- пусть приходят и берут что хотят!" -- он стучал кулаком по столу и
сопротивлялся до тех пор, пока бесцеремонный посол Мак-Куин не сказал
напрямик: "Дальнейшие споры бесполезны, ваше превосходительство, режим
держится не на обещаниях, не на апатии, не даже на терроре, а только на
застарелой инерции, он необратимо разрушается, ваше превосходительство,
выйдите на улицу и посмотрите правде в глаза, вы на последнем повороте --
либо придут морские пехотинцы, либо мы забираем море, иного выхода нет". --
"Иного выхода не было мать они забрали себе Карибское море!" Инженеры посла
Ивинга разобрали море на части, пронумеровали их, чтобы собрать под небом
Аризоны, далеко от наших ураганов, и увезли его, мой генерал, со всеми его
богатствами, с отражениями наших городов, с нашими сумасшедшими наводнениями
и нашими утопленниками. Какую бы тончайшую клавишу в богатом регистре своей
изощренной хитрости ни нажимал он, пытаясь спровоцировать взрыв
национального протеста против грабежа, -- на улицу, простите, мой генерал,
не вышел никто, не подействовали ни угрозы, ни сила, -- мы не могли не
подумать, что это всего лишь очередной маневр, преследующий все ту же цель
-- удовлетворить похоть власти; пусть будет что угодно, думали мы, пусть
даже увозят море, фиг с ним, пусть отберут всю родину с ее драконом на
национальном флаге, пусть. И мы были глухи к вкрадчивым речам и посулам
военных, появляющихся в наших домах в штатском платье и умоляющих именем
родины выйти на улицу и скандировать: "Долой гринго!" -- чтобы тем самым
прекратить разграбление; они призывали нас грабить и поджигать магазины и
виллы чужеземцев, совали деньги за то, чтобы мы под охраной армии, сильной
своим единством с народом, вышли на демонстрацию против наглой агрессии;
однако, мой генерал, на улицу никто не вышел, ибо никто не забыл, как
военные и прежде давали честное слово, а потом расстреливали людей под тем
предлогом, что затесавшиеся в массы провокаторы открыли стрельбу по воинским
подразделениям. -- "Так что на сей раз, мой генерал, народ не с нами".
"И мне пришлось одному взвалить на себя бремя решения и я подписал этот
акт мать моя Бендисьон Альварадо лучше чем кто бы то ни было знавшая что
лучше остаться без моря чем согласиться на высадку десанта. Ведь это морские
пехотинцы сочиняли приказы и заставляли меня подписывать их это они привезли
Библию и сифилис они превратили артистов в педерастов они внушали людям что
жизнь легка мать что все продается и покупается что негры воняют это они
убеждали моих солдат что родина там где хорошая деньга что воинская честь
фигня выдуманная правительствами для того чтобы заставить войска сражаться
бесплатно. И чтобы все это не повторилось мать я предоставил им право
пользоваться нашими территориальными водами так как им заблагорассудится в
интересах человечества и мира между народами!" Он отдавал не только сами
воды, видимые из окна его спальни до горизонта, но и всю их фауну и флору,
режим ветров над ними, все капризы погоды и всю атмосферу до последнего
миллибара; но он не мог вообразить, что они сделают то, что сделали:
гигантскими насосами вычерпали предварительно перегороженные шлюзами,
пронумерованные, точно квадраты шахматной доски, воды нашего старого моря,
обнажив дно с потухшими вулканами, -- в огромном кратере одного из них
внезапно открылись руины древнего города Санта-Мария-дель-Дариен, некогда
поглощенного морем. Затем мы увидели флагманский корабль величайшего
адмирала всех морей и океанов. -- "Каким я уже видел его из своего окна
мать!" -- застрявший в кораллах, вырванных с корнем земснарядами прежде, чем
было приказано отдать соответствующие почести историческому кораблекрушению.
Они увезли все, что было основанием его власти и смыслом всех его войн; они
оставили после себя только пустыню с лунным пейзажем, который он созерцал с
тяжелым сердцем, проходя мимо окон и всякий раз восклицая: "Мать моя
Бендисьон Альварадо осени меня светом твоей мудрости!" Он просыпался от
страха, что борцы, павшие за родину, встанут из могил и потребуют ответа за
проданное море; он явственно слышал, как они карабкаются по стенам, слышал
их приглушенные загробные голоса, ощущал их взгляды в замочной скважине,
устремленные на его огромные ноги, ноги звероящера, погружающегося, как в
болото, в тину своего мрачного дома; он без устали шагал по комнате, и его
окружали пассаты и мистрали специальной машины ветров, подаренной ему послом
Эбергейтом с тем, чтобы они заменяли ему ветры исчезнувшего моря, он видел
на вершине скалы одинокий огонек приюта для свергнутых диктаторов. -- "Им
хорошо они спят раскормленные свиньи пока я страдаю!" -- он вспоминал
предсмертный хрип матери, Бендисьон Альварадо, ее покойный сон труженицы в
комнате, освященной кустом орегано. -- "Был бы я ею счастливой спящей
матерью которая никогда не боялась чумы не страшилась любви но испугалась
смерти!" Он был изнурен настолько, что даже вспышки маяка, маяка без моря,
показались ему подозрительными и связанными с намерениями мертвецов встать
из могил, он в ужасе убегал от этого безобидного светлячка, он подумал, что
маяк, вращаясь, распыляет вокруг эманацию светящейся пыли, взятую из
костного мозга мертвецов. "Выключить!" -- заорал он; маяк выключили; он
приказал законопатить изнутри весь дом, не оставив ни единой щелочки, чтобы
в дом не проник даже атом ночного воздуха, насыщенного смертью; он оставался
один во мраке, он задыхался во влажной, спертой духоте и возненавидел даже
зеркала, хотя не видел, а только чувствовал, что проходит мимо них, они
заставляли его думать, что в комнате он не один; и вдруг он услышал, как
множество звериных когтей скребут по дну морского вулкана, но это,
потрескивая снежными искрами, всходила луна. "Уберите ее! -- завопил он. --
Погасите звезды, черт побери, именем Бога приказываю!" Однако никто не
отозвался, никто не услышал его, только вздрогнули и проснулись паралитики в
бывших министерских кабинетах, слепцы на лестницах да прокаженные в мокрой
от росы одежде, вставшие на его пути, умоляя дать им целительной соли из
своих рук. "Ведь было же такое, вы, неверящие: проходя, он гладил всех нас
по голове, касался язв каждого из нас мудрой своей рукой, рукой правды, и в
тот же миг мы вновь обретали телесное здоровье и душевный покой, ощущали
прилив сил и жажду жизни; мы видели слепых, прозревших и вновь ослепших --
но только от сияния роз; мы видели паралитиков, бегущих по лестницам, -- и
вот вам моя собственная кожа, кожа новорожденного, на месте моих
зарубцевавшихся ран, кожа, которая пропитана ароматом ранних лилий, кожа,
которую я показываю на базарах всего мира, чтобы посрамить неверящих и
предостеречь распутников!" Люди, которые выкрикивали это, слоняясь по
городам и селам, на гуляньях и процессиях, стремились внушить нам не только
веру в чудо, но и страх перед ним; им давно никто не верил, мы подозревали в
них придворных, встарь рассылаемых для обнародования указов, а теперь -- для
того, чтобы мы поверили в то последнее, во что поверить было уже никак
нельзя, -- в то, что он исцеляет прокаженных, дает свет слепым и способность
двигаться паралитикам; мы думали, что таким способом режим пытается создать
впечатление реальности существования президента. Охрана его резиденции была
по личному его распоряжению сокращена до патруля желторотых новобранцев --
