мог допустить, чтобы кто-нибудь заметил, что, несмотря на тщательный
самоконтроль, несмотря на все старания не шаркать плоскостопными ножищами,
хотя, в общем-то, он шаркал ими всю жизнь и тут скрывать было нечего, он не
в состоянии скрыть свои годы; он стал стыдиться своих лет, чувствуя себя на
краю той бездны безысходности, где пребывали последние горемычные диктаторы,
которых он содержал скорее как узников, нежели как людей, получивших право
убежища, -- они томились там, в приюте на скале, дабы не заражать мир чумой
маразма. Он понял, что это такое, испытал омерзительное чувство собственной
жалкой немощи наедине с самим собой в то злосчастное утро, когда уснул в
своем бассейне во внутреннем дворике, лежа в целебной воде. "Мне снилась ты
мать мне снилось что это ты сотворила цикад которые стрекотали и лопались
над моей головой в листве цветущего миндального дерева мне снилось что это
ты раскрасила своими кисточками пестрые голоса поющих иволг но я проснулся
от внезапного извержения своих кишок мать проснулся вне себя от бессильной
ярости в опоганенных водах моего срама в опоганенных водах где плавали
ароматные лепестки орегано и мальвы и лепестки падающие с апельсинового
дерева и где черепахи икотеа весело устремились к тому золотистому что
исторгло мое нутро вот какая фиговина мать!" Он стерпел эту выходку своего
дряхлого тела, стерпел множество других подлостей своего возраста и свел к
минимуму число прислуги, чтобы встречать новые неприятности глубокой
старости без лишних свидетелей; по крайней мере, никто не увидит, как он
бродит бесцельно по этому заброшенному Дому Власти, мотая обвязанной мокрым
полотенцем головой, скуля от беспредельного отчаяния у каждой стены,
измученный оводами, одуревший от нестерпимой головной боли, о которой ни
разу даже не заикнулся своему персональному лекарю, потому что понимал --
эта боль все от той же старости; боль приходила к нему сперва предчувствием
боли -- она приближалась вместе с булыжными раскатами грома, задолго до
появления на небе грозовых туч, и тогда он приказывал, чтобы никто не смел
его беспокоить; а затем боль ввинчивалась в виски, и он кричал, чтобы никого
не впускали в этот дом, никого, что бы ни случилось, а когда череп начинал
разламываться от поворотов стального турникета внутри головы, он орал, чтобы
в дом не впускали даже самого Господа Бога, буде он заявится: "Никого не
впускать сюда, даже если я умру!"
Боль терзала его немилосердно, не давала ему ни мгновения роздыха,
лишала его способности постигать даже свое отчаяние, равное концу света, но
когда обрушивался благословенный ливень, боль утихала, и он звал нас к себе
и выглядел так, словно заново родился; он сидел перед немым экраном
телевизора, за столиком, куда мы подавали ему ужин; жаркое из бекона с
фасолью, тертый кокос и жареные бананы -- совершенно невообразимые для его
возраста блюда! Ужин этот, однако, оставался нетронутым, ибо он был занят
просмотром допотопного телефильма. То, что этот телефильм снова был запущен
по специальному каналу телевидения, причем запущен в такой спешке, что
пленка шла вверх ногами, свидетельствовало о каком-то неблагополучии в делах
государства -- правительство явно что-то скрывало. "Что там у них за фигня?"
-- бормотал он, однако тут же, для самоуспокоения, уверял себя, что ничего
от него не скрывают, что, если бы стряслось что-нибудь серьезное, он бы уже
знал; так, с этими мыслями, сидел он в одиночестве над остывшим ужином, а
когда соборные часы били восемь, он вставал и вываливал свой ужин из тарелки
в унитаз, как делал это уже давно, в эти же самые вечерние часы, чтобы никто
не знал об этом унизительном для него положении: его желудок не принимал уже
никакой пищи; он хотел, чтобы люди думали, будто он все тот же, все такой
же, каким рисуют его легенды достославных времен, и сам утешался этими
легендами, отвлекаясь благодаря им от ненависти, какую испытывал к самому
себе, от омерзения, которое охватывало его всякий раз, когда его организм
выкидывал очередной маразматический номер; он старался забыть, что едва жив,
старался не думать, что это он пишет на стенах нужников: "Да здравствует
генерал! Да здравствует настоящий мужчина!" -- он старался не вспоминать,
как тайком принял знахарское снадобье, чтобы за одну ночь трижды ублажить
трех женщин, как расплатился за эту старческую наивность злобными слезами
бессилия; сидя в нужнике после своего позора и держась за шнур водослива, он
плакал: "Мать моя Бендисьон Альварадо моего сердца возненавидь меня очисть
меня своей огненной водой!" Однако этот позор был понятен ему, понятно было,
почему в бессчетный раз его постигла неудача: он прекрасно знал, что и в
этом случае, как всегда, ему недоставало в постели не мужской силы, а любви,
недоставало женщин менее холодных, нежели те, которых подсовывал ему его
приятель премьер-министр. -- "Чтобы я не забывал об этом славном занятии
из-за того, что закрыли соседнюю женскую школу!" Это были самки без костей.
-- "Специально для вас, мой генерал!" -- доставленные самолетом прямехонько
с витрин Амстердама, с кинофестиваля в Будапеште, с лазурных берегов
итальянского Средиземноморья. -- "Вы только посмотрите, мой генерал, какое
чудо! Это самые красивые женщины мира!" Эти женщины поджидали его в позе
скромных учительниц пения в тишине полутемного кабинета, артистично
раздевались, обнажая прекрасное тело, -- на их теплой, медового цвета коже
оставались полоски от купальника, словно отпечатанные фотоспособом;
благоухая ментоловой зубной пастой, цветочными лосьонами, они ложились на
плюшевый диван рядом с огромным волом, похожим на железобетонную глыбу. --
"Но он ни за что не хотел снимать форму, ни за что не хотел раздеваться! Уж
как я ни старалась, каких только способов ни испробовала! Мне даже
расшевелить его не удавалось!" -- "Мне надоели штучки этой красивой холодной
мертвой рыбы, и я сказал ей: хватит, дочка, шла бы ты в монашки!" Да, --
своей вялостью он был очень подавлен. Но однажды, в восемь вечера, он застал
в дворцовой прачечной прачку, стиравшую солдатское белье, и одним ударом
лапы повалил на пустые корыта; женщина вскочила и попыталась улизнуть,
испуганно оправдываясь: "Сегодня я не могу, генерал, меня посетил вампир",
-- но он молча нагнул ее, уткнул лицом в стиральные доски и овладел ею сзади
с таким первозданным пылом, что бедная женщина, почувствовав, как у нее
хрустнули позвонки и душа хрустнула, простонала: "Ну и зверь же вы, генерал!
Вы, видимо, у осла учились!" А он был польщен этим стоном больше, чем самыми
восторженными дифирамбами своих профессиональных подхалимов, и назначил
прачке пожизненное пособие на воспитание детей; спустя столько лет он,
задавая на ночь корм коровам, снова запел: "О, январская луна!" Он пел и не
думал о смерти, зная наверняка, что даже в последнюю ночь своей жизни не
допустит слабости и не позволит себе думать о том, что не укладывается в
сознании; он пересчитывал своих коров и пел себе: "Ты -- свет во тьме моих
дорог, ты -- путеводная звезда", -- пересчитал дважды и убедился, что
четырех коров не хватает, после чего направился во дворец, где пересчитал
всех кур, спящих на вешалках вице-королевских времен, пересчитал клетки с
птицами, набрасывая на них темные покрывала, -- "сорок восемь"; затем он
поджег все высохшие коровьи лепешки, те, что коровы, разгуливая по дворцу,
навалили за день, и, как всегда, запах и дым горящего коровьего навоза
пробудили в нем воспоминание о детстве, но на этот раз видение, возникшее
перед ним, не было мгновенным и туманным, а было совершенно отчетливым: он
увидел себя мальчонкой, дрожащим от холода на ледяном ветру плоскогорья, и
увидел рядом свою мать, Бендисьон Альварадо, которая только что отняла у
стервятников мусорной свалки бараньи потроха, чтобы накормить сына,
продрогшего до костей мальчонку, обедом.
Пробило одиннадцать, и он стал гасить свет в коридорах и пустынных
кабинетах, еще раз обошел весь дворец с лампой в руке, четырнадцать раз в
четырнадцати затененных зеркалах увидел свое изображение -- четырнадцать
одинаковых генералов с горящей лампой в руке. Но в глубине одного из зеркал,
в помещении концертного зала, он увидел корову, которая лежала копытами
кверху, и позвал ее: "Корова, корова! Что за фигня? Подохла она, что ли?" Он
зашаркал к спальням охраны предупредить, что только что видел в зеркало
дохлую корову: "Надо непременно убрать ее рано утром, не то сюда поналетят
грифы!" Отдав это распоряжение, он с лампой в руке стал искать по всему
первому этажу остальных трех недостающих коров -- он искал их в нужниках,
под столами, в зазеркалье каждого зеркала, затем он поднялся этажом выше и
стал искать коров там, заглядывая во все покои, но нигде ничего не
обнаружил, кроме курицы-наседки, сидящей под розовым кружевным балдахином на
постели какой-то послушницы прежних времен, -- он даже имя ее забыл; затем
он принял на ночь ложку меда и, ставя на место, в тайник, банку с медом,
обнаружил в этом тайнике одну из своих бесчисленных бумажек, -- на этой
бумажке значилась какая-то знаменательная дата, связанная с выдающимся
поэтом Рубеном Дарио, да пребудет он на самом высоком кресле в Царстве
Божием! Прочитав бумажку и ничего в ней не поняв, он свернул ее в трубочку,
положил на место и забормотал молитву: "Отче наш, чудодейственный наставник
небесный, Ты, Кто удерживает аэропланы в воздухе и корабли на глади
морской..." С этой молитвой на устах он зашаркал дальше огромными ногами
обездоленного слона, измученного бессонницей, освещаемый последними
мгновенными зелеными рассветами, последними зелеными пучками света, которые
посылал вертящийся маяк; он слышал шум ветров, скорбящих о море, которое он
продал, слышал в призрачной дали времени музыку какого-то свадебного
гулянья, где ему по неосмотрительности Господа едва не воткнули нож в спину;
вдруг он наткнулся на заблудившуюся корову и заступил ей дорогу: "Корова,
корова, ступай отсюда!" Завернув корову, он направился в сторону своей
спальни, замечая в каждом из двадцати трех окон огни города, лишенного моря;
из каждого окна на него пахнуло знойным духом тайн городского нутра, обдало
таинственным дыханием тысяч и тысяч людей -- единым дыханием города;
двадцать три раза он увидел его -- в каждом из окон -- и, как всегда, с
новой силой почувствовал великую и грозную переменчивость этого необъятного,
непостижимого океана, имя которому -- народ; он представил этот народ
спящим, с рукой на сердце, и вдруг осознал, как глубока ненависть к нему
тех, кто, казалось бы, больше всех любил своего генерала! Ему ставили
свечки, как святому, с мистической верой произносили его имя, дабы помогло
оно роженицам счастливо разрешиться от бремени и отвратило смерть от ложа
умирающих, и проклинали ту, которая его родила, проклинали его мать, когда
видели его тоскливые глаза игуаны, его скорбные губы, его женственную руку
за бронестеклом сомнамбулического лимузина давних времен; целовали след его
сапога, оставленный в грязи, и посылали вслед ему проклятия, призывали на
его голову самую страшную смерть в те знойные ночи, когда из каждого
городского патио были видны блуждающие огни в равнодушных окнах безлюдного
Дома Власти. "Никто нас не любит", -- вздохнул он, заглянув в спальню
покойной птичницы-мастерицы, художницы по иволгам, матери своей Бендисьон
Альварадо, чье тело давно истлело в погребальном склепе. "Спокойной смерти,
мать", -- прошептал он. "Спокойной смерти, сын", -- отозвалась она из
