который все утро прибивает пыль. А может, от жестоких взглядов мира,
потому что он прикрыл лицо руками. Когда она оказалась на одном уровне с
ним, слуга наклонился и что-то бросил в грязь к ее ногам. Она инстинктивно
наклонилась.
Золото. Золотая арфа, заколка для детского платья. Как она ни мала,
на нее можно купить двоим еду на целый год. Откуда у бродяги нищего такая
вещь? А к ней привязано...
Снопик. Несколько колосков, связанных вместе. Но связанных так, что
форма не вызывает сомнений. Но если арфа означает менестреля, то сноп...
Она конвульсивно повернулась к слепому. Тот отнял руки от лица; она
увидела один глаз, внимательно глядящий на нее. Серьезно, медленно этот
глаз мигнул. Шеф, закрывая снова лицо руками, произнес всего три слова, но
произнес отчетливо.
- Уборная. В полночь
- Но она охраняется, - сказала Годива. - И здесь Альфгар...
Хунд протянул к ней сумку, словно прося подаяния. И когда сумка
коснулась ее, в руку ей скользнул маленький флакон.
- Добавь в эль, - прошептал он. - Тот, кто выпьет, будет спать.
Годива отдернула руку. Словно ему отказали, Хунд опустился на
корточки, менестрель снова закрыл лицо руками, как будто слишком отчаялся,
чтобы смотреть на мир. Годива увидела в нескольких ярдах старую Польгу, та
ковыляла к ней, уже готовя выговор. Годива отвернулась, борясь с желанием
подпрыгнуть, подбежать и обнять старуху, словно юная девственница, не
знающая забот и страха. Грубая ткань задела незаживающие раны на спине, и
это заставило ее снова перейти на шарканье.
Шеф не хотел засыпать перед самым похищением, но сон неудержимо
завладел им. Слишком неудержимо, чтобы быть естественным, опасался он.
Засыпая, он услышал голос. Не знакомый уже заинтересованный голос его
неведомого покровителя. Холодный голос Отина, предателя воинов, отца битв,
бога, который принимает жертвы на Мертвом Берегу.
- Будь осторожен, человечек, - произносит этот голос. - Ты свободен в
своих действиях, и ты, и твой отец, но не забывай платить мне дань. Я
покажу тебе, что происходит с теми, кто забывает.
Во сне Шеф видит себя сидящим на краю светлого круга, сам он в
темноте, но смотрит на свет. В свете поет арфист. Он поет человеку,
старику с седыми волосами и отталкивающим жестоким носатым лицом, как те,
что на его точильном камне. Арфист поет этому человеку. Но на самом деле,
Шеф знает, он поет для женщины, сидящей у ног отца. Он поет песню о любви,
эта песня с юга, в ней говорится о женщине, которая слушает соловья в
своем саду и чахнет от тоски по возлюбленному. Лицо старого короля
расслабилось от удовольствия, глаза его закрываются, он вспоминает свою
молодость и то, как ухаживал за своей покойной женой. И пока он это
делает, арфист, не пропуская ни одной ноты, кладет рядом с юбкой девушки
runakefli - палочку с вырезанными на ней рунами. Послание от ее
возлюбленного. Он сам этот возлюбленный. Шеф знает, что возлюбленный он
сам и что его зовут Эоден. А арфист - Эорренда, несравненный певец,
посланный своим господином, чтобы увести эту женщину, Хильду, от ее
ревнивого отца, Хагена Безжалостного.
Другое время, другая сцена. На этот раз две армии стоят лицом друг к
другу на берегу, море волнуется и вздымает водоросли. Один человек выходит
из рядов, идет навстречу другой армии. На этот раз, знает Шеф, Эоден
пришел предложить выкуп за украденную невесту. Он не стал бы этого делать,
если бы люди Хагена не догнали его. Он показывает сумки с золотом, с
бесценными камнями. Но вот начинает говорить старик. Шеф знает, что он
отвергает предложение, потому что он обнажил меч Дайнслаф, скованный
гномами: его невозможно снова спрятать в ножны, пока он не отберет жизнь.
Старик говорит, что удовлетворит его только жизнь Эодена за нанесенное им
оскорбление.
Спешка и торопливость. Его торопят. Но он должен увидеть эту
последнюю сцену. Темно, луна светит сквозь разорванные облака. Много
мертвецов лежит на поле, их щиты разбиты, сердца пронзены. Эоден и Хаген
лежат в смертном объятии, каждый стал проклятием другого. Но по полю
движется кто-то живой. Это Хильда, женщина, потерявшая сразу и своего
похитителя-мужа, и отца. Она проходит меж трупов, поет песню -
galdorleoth, этой песне ее научила нянька-финка. И трупы начинают
шевелиться. Поднимаются. Смотрят друг на друга в лунном свете. Поднимают
оружие и снова начинают сражаться. Хильда кричит в гневе и отчаянии, но
отец и возлюбленный не обращают на нее внимания, снова встают друг перед
другом, начинают рубиться, бить расколотыми щитами. И так будет до Судного
дня, знает Шеф, на берегу Хой на далеких Оркнейских островах. Потому что
это Вечная Битва.
Давление растет, и он просыпается, вздрогнув. Хунд давит ему пальцем
под левым ухом, чтобы разбудить неслышно. Вокруг тихая ночь, прерываемая
только движениями и кашлем сотен спящих в своих палатках и убежищах. Спит
армия Бургреда. Шум пирушки в большом шатре наконец стих. Бросив взгляд на
луну, Шеф видит, что уже полночь. Пора начинать.
Встав со своих мест, шестеро освобожденных рабов, которых Шеф привел
с собой, во главе с Квиккой, волынщиком из Кроуленда, молча направились к
тележке, стоящей в нескольких ярдах. Столпились вокруг нее, взялись за
ручки и покатили. И сразу несмазанные колеса заскрипели, вызывая
многочисленные проклятия. Группа не обращала на это внимания, упрямо
продолжала двигаться. Шеф, по-прежнему на костылях, но уже без палок и
повязок, шел за ними в тридцати шагах. Хунд посмотрел им вслед, потом
скользнул в лунном свете на край лагеря, к ожидающим лошадям.
Когда тележка приблизилась к большому шатру, навстречу выступил тан
из королевской охраны. Шеф слышал, как он прикрикнул на рабов, послышался
удар древком копья по плечу. Жалобы, объяснения. Тан подошел поближе,
чтобы посмотреть, что в тележке, но вонь заставила его отступить,
подавившись и маша рукой, чтобы они побыстрее проходили. Шеф скользнул за
его спиной в паутину распорных веревок. Отсюда он видел тана, видел
Квикку, который продолжал свою упрямую жалобу:
- Очистить ямы немедленно, сказали. Дворецкий сказал, что не хочет,
чтобы мы вывозили дерьмо днем. Никакого дерьма, чтобы не потревожить леди.
Мы сами не хотим, господин, мы скорее легли бы спать, но если мы этого не
сделаем, утром пострадают наши шкуры; дворецкий мне сказал, что уж с
меня-то он шкуру снимет.
Невозможно было не узнать жалобы раба. Говоря, Квикка продолжал
толкать тележку вперед, стараясь, чтобы запах человеческого дерьма как
можно крепче ударил тану в ноздри. Тан сдался и ушел, все еще маша рукой
перед носом.
Поэтам трудно было бы рассказать эту историю, подумал Шеф. Ни один
поэт не найдет места для такого, как Квикка. Но без него план никогда бы
не сработал. Рабы, фримены и воины не похожи друг на друга, они и говорят,
и ходят по-разному. Ни один тан не усомнится, что Квикка - раб,
выполняющий поручение. Неужели вражеский воин может быть таким маленьким?
Группа добралась до дверей женской уборной, за большим, в четверть
акра, шатром. Перед ней стоял постоянный стражник, один из телохранителей
Бургреда, ростом в шесть футов и полностью вооруженный, от шлема до сапог
с шипами. Со своего места в тени Шеф внимательно наблюдал. Он знал, что
Квикка перекрыл своей тележкой поле зрения, но все равно кто-то может
заметить.
Группа окружила стражника, напирала на него, почтительно, но с
решительностью, его хватали за рукава, стараясь объяснить. Хватали за
рукава, хватали за руки, пригибали, тощая рука устремилась к его горлу.
Мгновенный рывок, сдавленный полувскрик. Поток черной крови в лунном
свете: это Квикка одним ударом острого, как бритва, ножа перерезал вену,
артерию, дыхательное горло и перерубил позвоночник.
Стражник начал падать вперед, но его подхватили шесть пар рук и
сунули в тележку. Шеф подбежал к ним и схватил шлем, копье и щит. Через
мгновение он уже стоял на лунном свете, нетерпеливым взмахом приказывая
тележке с дерьмом проезжать. Теперь для глаза любого наблюдателя все
обстояло нормально: вооруженный воин шести футов ростом подгоняет
рабочих-гномов. Команда Квикки раскрыла дверь и прошла в уборную с
лопатами и ведрами, а Шеф остался стоять на виду. Потом отошел в тень,
словно для того, чтобы внимательнее следить за рабами.
Еще мгновение, и он за дверью, и Годива в его объятиях, обнаженная
под своей ночной сорочкой.
- Я не могла забрать одежду, - прошептала она. - Он закрывает ее на
ночь. И Альфгар - Альфгар выпил напиток. Но Вульфгар тоже в нашей палатке,
а он не стал пить эль, потому что сегодня пост. Он видел, как я вышла. И
может поднять шум, если я не вернусь.
Хорошо, подумал Шеф, мозг его оставался холодным, как лед, несмотря
на тепло женщины в руках. Теперь то, что я собираюсь сделать, покажется ей
естественным. Тем меньше придется объяснять. Может, она так и не поймет,
что я пришел не за нею.
За ним команда Квикки продолжала создавать видимость, что работает
тихо, но открыто.
- Я иду в спальные помещения, - прошептал Шеф. - Леди покажет мне
дорогу. Если услышите тревогу, немедленно уходите.
Они вступили в неосвещенный проход между спальными помещениями
наиболее доверенных придворных Бургреда, Годива двигалась с уверенностью
человека, проходившего тут сотню раз, а Шеф услышал сзади голос Квикки:
- Ну, раз уж мы здесь, займемся работой. Что такое несколько ведер
дерьма за рабочий день?
Годива остановилась, подойдя к спущенному клапану, указала, почти
беззвучно произнесла:
- Вульфгар. Слева. Он спит в нашей комнате, чтобы я могла его
поворачивать. Он в своем ящике.
У меня нет кляпа, подумал Шеф. Я думал, он будет спать. Он молча
взялся за рубашку Годивы, начал снимать ее. На мгновение она с машинальной
скромностью ухватилась за нее, потом отпустила и осталась стоять
совершенно нагой. Я впервые проделал это, подумал Шеф. Никогда не думал,
что сделаю это без удовольствия. Но если она войдет нагой, Вульфгар может
смутиться. Это даст мне лишнее мгновение.
Он подтолкнул ее в спину, почувствовал, как она вздрогнула, ощутил
знакомый запах свернувшейся крови. Гнев наполнил его, гнев на Альфгара и
на себя. Почему я ни разу за эти месяцы не подумал, что они могут сделать
с ней?
Лунный свет осветил нагую Годиву, идущую к постели, на которой лежал
одурманенный сном ее муж. Удивленный гневный возглас из обитого тканью
ящика слева. Мгновенно Шеф оказался рядом и посмотрел в лицо своему
приемному отцу. Тот узнал его, в ужасе раскрыл рот. И Шеф крепко сунул ему
меж зубов окровавленную рубашку Годивы.
Мгновенное сопротивление, рывки. Как гигантская пойманная змея. У
Вульфгара нет ни рук, ни ног, но он напрягал мышцы спины и живота, чтобы
перебросить культи через стенку, может, выкатиться на пол. Слишком много
шума. Пары, спящие за полотняными перегородками, могут проснуться. Может,
решат вмешаться.
А может, и нет. Даже дворянские пары учатся закрывать уши при звуках
любви. И при звуках наказания. Шеф вспомнил окровавленную спину Годивы,
вспомнил рубцы у себя на спине, подавил мгновенное отвращение. Колено в
живот. Руки в самое горло просовывают рубашку. Завязывают концы за
головой, завязывают еще раз. Годива, все еще обнаженная оказалась рядом,
она протянула ему веревки из сыромятной кожи, которыми люди Альфгара
обвязывали имущество на вьючных мулах. Они быстро обвязали ящик, не
