варианта. Епископ был крайне стеснен в деньгах: из-за своей стычки с
покойным бароном Бежье он вынужден был выплатить в казну императора
штраф в размере годового дохода - спина епископа все еще помнила плетку
ухмыляющегося германского священника, тот сек епископа каждый день,
пока не прибыли деньги, которые пришлось взять в долг под грабительский
процент, лишь бы положить конец истязаниям. И при этом жизнь епископу
скрашивала не одинокая вдовая экономка, а целая стайка юных женщин. Их
постоянные беременности приводили его в отчаяние, ведь у него уже было
очень много детей, далеко не все матери соглашались отдать ребенка на
попечение Церкви, тогда епископу приходилось за свой счет кормить и
одевать маленьких, а взрослым давать деньги в приданое или на учебу. Идея о
том, что даже молодой женщиной можно наслаждаться таким образом, что
она от этого не забеременеет и будет вполне удовлетворена мужчиной далеко
не первой молодости, если, конечно, тот посвящен в секреты carezza, - эта
идея привела епископа в восторг, пересиливший всякий страх перед ересью.
Судьба его собрата из Каркасона только укрепила епископа в таком мнении.
Действительно, как в землях, где говорили на окситанском наречии, так и в
каталонских предгорьях у христианства были очень слабые корни. Когда это
вероучение впервые пришло сюда во времена римского владычества, опорой
Церкви были города, там господствующие классы стремились во всем
подражать Риму, и епископы выбирались из знатных семей, рассматривавших
Церковь как еще одно средство упрочения своего положения на этих землях,
ведь светские власти не могли распоряжаться церковной недвижимостью.
Вне городов жили pagani, то есть на латыни - те, кто обитал на pagus, на
полях. В итальянском языке это слово превратилось в paesano, во
французском - в paysan. Земледельцы, те, кто живет за городом, находятся
вне влияния Церкви. Все три значения слова сливались в одно. Церковь была
для крестьян враждебной, исходившей из городов силой, которая время от
времени вмешивалась в их жизнь и кроме этого не значила почти ничего. На
Севере Франции и в Германии еще мог возникнуть энтузиазм по поводу
крещения или крестовых походов. Здесь же, на Юге, деву Марию трудно
было отличить от античной Минервы или трех безымянных кельтских богинь,
которым поклонялись многие поколения до того, как pagani приучились
говорить на сильно искаженном языке римских завоевателей. Так же нелегко
было усмотреть разницу между пасхальными службами и старинным
оплакиванием умершего Адониса или обычаем легионеров приносить ягненка
в жертву богу Митре. В стране, где книги были редкостью, они
воспринимались в буквальном смысле слова как евангелие, как "благая
весть"; здесь никто не мог повредить посеянным Шефом, Соломоном и
Свандис семенам: наоборот, они упали на благодатную почву.
Ситуация в Андалузии была иной, но также довольно нестабильной. Ислам
появился на Пиренейском полуострове только в 711 году, когда Омейяды
пересекли Гибралтар, на их языке - Джеб эль-Тарик, сожгли свои суда, и
воины услышали от командиров: "Позади у нас море, а впереди у нас
неверные. Нам остается только победить или умереть!" И мусульмане
победили, свергли недолговечную власть германских вандалов, от которых
получила свое название Андалузия, и заняли их место. Однако, не считая
тонкого слоя знати вандалов, а затем арабов, народ Иберии оставался в массе
своей тем же самым. Многие с легкостью отказались от насажденной на
закате Римской империи христианской веры, привлеченные мягкостью новой
религии, которая не страдала вздорным фанатизмом Рима и Византии и
требовала лишь произнести shahada, пять раз на дню помолиться и
воздерживаться от вина и свинины.
И все же, хотя правление последнего халифа не давало поводов для
недовольства, а тем более восстания, жизнь была лишена своей прелести. Ка-
кой-то необходимой загадки и таинственности. При Эр-Рахмане все меньше и
меньше позволялось производить какие бы то ни было научные изыскания.
Кордовская хирургия стала бы восьмым чудом света - если бы мир узнал о
ней - точно так же, как открытия Ибн-Фирнаса и великий труд математика
Аль-Хоризми, его "Hisab а1-Jabrwa 'I Mugabala" - "Книга о том, как
сделать неизвестное известным". Но о ней знали немногие, хотя за ее
практические приложения ухватились бы торговцы и банкиры. Дом Мудрости
в Багдаде был тридцать лет назад закрыт теми, кто настаивал, что нет
мудрости, кроме Корана, и Коран нужно запоминать, а не обдумывать. Для
некоторых, для ученых людей, прекращение научных изысканий было
мучительно. Для других, для освобожденных от преследований, но не от
уплаты специального налога христиан, каждый крик муэдзина звучал как
личное оскорбление. Для большинства же религия мало что значила.
Впрочем, если таким образом удастся избавиться от ряда ограничений, если в
решениях городских кади станет поменьше религиозной строгости и сухого
аскетизма, а побольше здравого смысла - что ж, пусть тогда мудрецы, если
хотят, спорят о том, Аллах ли более вечен, чем Коран, или Коран так же
вечен, как Аллах. Мир, разумное правительство и честное распределение
воды в ирригационные каналы - вот все, что требовалось большинству.
- Не думаю, что Гханья годится, - сказал как-то Ибн-Фирнас своему
приятелю и родственнику Ибн-Маймуну. - В конце концов, он наполовину
бербер.
- Не думаю, что среди нас остался хоть один чистокровный курейшит, -
ответил тот.
- Мог бы подойти мой ученик Мухатьях, - предложил мудрец. - Он из
хорошего рода, и я имею на него влияние.
- Слишком поздно, - ответил бывший начальник конницы. - Мы, армия
покойного халифа, перед лицом городского кади обвинили Мухатьяха в
лжесвидетельстве. К нам присоединились отцы многих из тех, кто был из-за
него посажен на кол. Ему повезло. Поскольку он был твоим учеником, кади
приговорил его только к казни на кожаном ковре, а не к побиванию камнями
и не к казни на колу. Но он стал вырываться из рук конвоиров и умер в
бессильной злобе, без достоинства.
Ибн-Фирнас вздохнул не столько из-за смерти юноши, сколько из-за
крушения надежд.
- Кто же тогда? - спросил он после приличествующей паузы. - Мы не
можем просто взять одного из губернаторов провинций, остальные сразу же
этому воспротивятся.
Ицхак, хранитель свитков, выпил холодной воды, которая была лучшим из
напитков в последние дни обжигающего испанского лета, и нарушил
задумчивое молчание:
- Мне кажется, что нет необходимости принимать поспешные решения.
Император Римский ушел от наших границ, он разыскал свою нелепую
реликвию, так я слышал. Нам нет нужды в единовластном правителе. Почему
бы нам не послать в Багдад просьбу к потомку Абдуллы назначить для нас
наместника?
- Это займет целую вечность! - воскликнул Ибн-Маймун. - Пока еще
просьба дойдет до Багдада, а сколько времени там будут принимать решение!
Да и губернаторы провинций не примут того, кого пришлет нам Аббасид.
- Но в это время будет возобновлен подвоз провизии, - подчеркнул
Ицхак. - А править будет Совет. Совет Мудрых. Конечно, только в качестве
временного правительства. Однако за это время он может ввести такие
ценные государственные установления, которые не сможет отменить ни один
будущий халиф. Например, Дом Врачей. Дом Математиков.
- Башня Астрономов, - откликнулся Ибн-Фирнас, - с большими
подзорными трубами для изучения звезд.
- Новая система доставки воды к побережью от горных источников, -
предложил Ибн-Маймун. - Землевладельцы дадут за это немало денег -
если будут уверены, что заплатят все и все получат свою долю.
- Библиотека, - сказал Ицхак. - В которой будут книги греков, а не
только мусульманские. Переведенные на арабский язык, чтобы любой мог
прочитать. И на латынь тоже. Если кто-нибудь усомнится, зачем это сделано,
мы сможем сказать, что хотим обратить румейцев в нашу веру с помощью
аргументов, а не одним огнем и мечом. И родственных нам семитов тоже.
- Я слышал, - заметил Ибн-Фирнас, - что вокруг этой императорской
реликвии поднялась какая-то суета, которая может нанести сильный удар по
христианской вере. Слухи об этом принесли торговцы с севера.
Ицхак безразлично пожал плечами:
- Для такой веры сильный удар не потребуется. Но давайте условимся, что
наша вера должна будет подтверждаться рассудком. И делать это будет Совет
Мудрых.
- Утром мы поговорим с нашими друзьями, - согласился Ибн-Маймун.
- Пусть бербер Гханья последует за дураком Мухатьяхом, и все устроится.
Флот Пути встал на якорь в заливе Пальма на острове Мальорка, в том
самом месте, где весной стоял арабский флот и где он был уничтожен гре-
ческим огнем. Рыбаки уже нарисовали для северян картинки всего, что тогда
произошло, и обеспокоенный Шеф позаботился, чтобы воздушный змей
постоянно находился в воздухе и Толман с тремя другими юнгами по очереди
нес вахту в небе не в свободном полете - после смерти Уббы и Хелми на
такой риск больше не шли, - а благополучно паря на привязи в потоке
легкого бриза.
Вскоре после попытки Шефа самому летать на змее Средиземное море на
деле доказало, что в нем бывают штормы; у северян до сих пор немного
кружилась голова. Впрочем, шторм дал им то преимущество, что они смогли
подойти незамеченными почти к самому берегу Мальорки. Стремительно
высаженный на остров десант состоял из опытных пиратов под командой
Гудмунда, они сразу же сумели захватить христианский собор и обнаружили
в нем склад награбленного. Первоначально сюда свозили свое добро
христианские феодалы, затем наступил короткий период мусульманского
владычества, а под конец остров отвоевали войска императора и его
греческих союзников, и поток военной добычи хлынул в собор с удвоенной
силой. Оставленные императором войска беспорядочно отступили во
внутренние части острова. Люди Пути, которые получили строжайший приказ
без нужды не применять силу и действовали под надзором жрецов, вскоре
выяснили, что у войск христиан нет ни малейшей надежды найти себе союз-
ников среди местного населения, хотя формально оно придерживалось
христианского вероисповедания. Соломон же сообщил, что привезенные им
еретические брошюры на окситанском наречии и на латыни были охотно и с
большим любопытством приняты христианскими священниками: уроженцы
острова, они никогда не встречали книг, написанных на их родном диалекте,
а окситанское наречие было чрезвычайно на него похоже.
Однако Соломон не задержался, чтобы проследить за опытом, который
собирался сейчас поставить Шеф. Выразив крайнее неодобрение, исчез по
своим делам и Торвин, а вместе с ним Ханд и Хагбарт. В качестве
переводчика у Шефа теперь оставался только Скальдфинн. Провидец Фарман
тоже приготовился к наблюдениям.
Еще в Септимании все части машины для получения греческого огня были
с величайшей осторожностью, чтобы не повредить баки и не погнуть трубки,
сняты с полузатопленной галеры и аккуратно сложены в трюме "Победителя
Фафнира"; по приказу Ордлава специальный человек день и ночь охранял их
от малейшей искры и проблеска открытого огня. А когда дело дошло до
испытаний, Ордлав вообще взбунтовался. Шефу пришлось в конце концов
позаимствовать у местных жителей большую рыбачью лодку, погрузить на
нее агрегат и отойти в море на безопасное расстояние в четверть мили. Много
часов король и Стеффи ходили вокруг да около машины, ощупывали каждую
ее часть, прикидывали, какие функции она выполняет, то и дело напоминали
друг другу о том, что следовало считать достоверно установленным. В ре-
зультате им удалось прийти к единому мнению.
Они решили, что находившийся отдельно от остальных частей большой бак
служил для хранения горючего. Идущий от него соединительный рукав явно
должен был надеваться на штуцер на медном котле меньшего размера, но
этот рукав служил только для перекачки горючего, когда медный котел был
пуст. Во время работы машины штуцер, расположенный на верху котла,
должен был соединяться уже не с топливным баком, а с другим устройством.
