x x x
И я написал такое письмо, вернее, около двадцати таких писем ребяческим
своим почерком, и наконец мать сочла, что приманка неотразима. Эта каторжная
для мальчишки работа сопровождалась едкими шуточками отца.
- Этот человек уже перестал быть армянином, раз он поменял имя, -
говорил отец.
Или: - Раз он в Москве вырос, значит русский, а не армянин.
Или: - Ты знаешь, как я расценил бы такое письмо? Ждал бы, что в
следующем попросят денег.
А мать по-армянски сказала ему:
- Не видишь, что мы ловим рыбку? Потише, спугнешь ее своей болтовней.
Кстати, у турецких армян, так мне говорили, рыбной ловлей занимались
женщины, а не мужчины.
И какой улов принесла моя наживка!
На крючок попалась любовница Дэна Грегори, бывшая статисточка варьете
"Зигфельд" Мерили Кемп!
Мерили стала моей самой первой женщиной - а было мне девятнадцать лет,
так-то! Боже мой, какое же я древнее ископаемое с допотопными взглядами,
если это посвящение в секс и сейчас, больше чем через пятьдесят лет,
представляется мне чудом вроде небоскреба Крайслер, - а теперь
пятнадцатилетняя дочка кухарки принимает противозачаточные таблетки!
x x x
Мерили Кемп сообщила, что она помощница мистера Грегори и они оба
глубоко тронуты моим письмом. Легко представить, писала она, как занят
мистер Грегори, и поэтому он просил ее ответить за него. Письмо на четырех
страницах было написано почти такими же детскими каракулями, как мое. Тогда
ей, дочери неграмотного шахтера из Западной Виргинии, самой-то был всего
двадцать один год.
В тридцать семь лет она станет графиней Портомаджьоре и у нее появится
розовый дворец во Флоренции. А в пятьдесят - крупнейшим в Европе агентом по
продаже изделий фирмы "Сони" и самым крупным на этом ветхом континенте
коллекционером американской послевоенной живописи.
x x x
Она, наверно, ненормальная, решил отец, если написала такое длинное
письмо незнакомцу, к тому же мальчишке, да еще черт знает откуда.
Мама решила, что она, наверно, очень одинока, и оказалась права.
Грегори держал ее около себя как домашнюю собачку, потому что она была очень
красивая, и, кроме того, иногда использовал в качестве модели. Но помощницей
в его бизнесе она, конечно, не была. Ее мнение ни по какому вопросу его не
интересовало.
И на свои званые вечера никогда он ее не допускал, не брал в поездки,
театры, рестораны или в гости к знакомым, никогда не представлял своим
знаменитым друзьям.
x x x
С 1927 по 1933 год Мерили Кемп написала мне семьдесят восемь писем. Я
могу их пересчитать, потому что все их сохранил, они теперь хранятся в
футляре, в кожаном переплете ручной работы в моей библиотеке. И переплет и
футляр - подарок покойной Эдит на десятую годовщину нашей свадьбы. Миссис
Берман раскопала письма, как и все прочее, к чему я эмоционально привязан, -
кроме ключей от картофельного амбара.
Все эти письма она прочла, даже не спросив, считаю ли я их сугубо
личными. А потом сказала, и в голосе ее впервые прозвучали нотки
благоговения:
- Любое письмо этой женщины говорит гораздо больше удивительного о
жизни, чем все картины в вашем доме. Целая история униженной и оскорбленной
женщины, которая начинает понимать, что она замечательная писательница, -
пишет она действительно замечательно. Надеюсь, вы это понимаете.
- Понимаю, - ответил я. Безусловно, это правда: каждое письмо глубже,
выразительнее, увереннее, с большим чувством собственного достоинства, чем
предыдущее.
- Какое у нее было образование? - спросила миссис Берман.
- Один год средней школы.
Миссис Берман недоверчиво покачала головой.
- Насыщенный, видно, был год! - сказала она.
x x x
Я же со своей стороны посылал ей главным образом свои рисунки, надеясь,
что Мерили показывает их Дэну Грегори, и сопровождал их короткими записками.
Когда я сообщил о смерти мамы от столбняка, которым мы обязаны
консервной фабрике, письма Мерили стали почти материнскими, хотя она всего
на девять лет. старше меня. И первое такое письмо пришло не из Нью-Йорка, а
из Швейцарии, куда, писала Мерили, она отправилась кататься на лыжах.
Правду я узнал только после войны, когда побывал у нее во дворце во
Флоренции: Дэн Грегори отправил ее в Швейцарию в клинику, избавиться от
плода, который она носила.
- Я должна быть благодарна Дэну за это, - сказала она мне во Флоренции.
- Именно тогда я и увлеклась иностранными языками.
И рассмеялась.
x x x
Сию минуту миссис Берман сообщила мне, что кухарка сделала не один
аборт, как Мерили, а три, и не в Швейцарии, а в Саутхемптоне, прямо в
кабинете врача. Фу, какую это наводит на меня тоску, а впрочем, почти все в
теперешней жизни наводит на меня тоску.
Я не спросил, когда между абортами кухарка целые девять месяцев
вынашивала Селесту. Меня это не интересовало, но миссис Берман тем не менее
меня проинформировала:
- Два аборта до Селесты и один после.
- Кухарка сама вам это сказала? - спросил я.
- Нет, Селеста, - ответила она. - Говорит, что мать хочет перевязать
трубы.
- Чрезвычайно рад все это узнать, - заметил я, - на всякий пожарный
случай.
x x x
Настоящее как разъярившийся фокстерьер тяпает меня за колени, однако я
снова возвращаюсь к прошлому.
Мама умерла, считая, что я стал протеже Дэна Грегори, хотя на самом
деле он мне и словечка не написал. До того, как заболеть, она все надеялась,
что "Грегорян" отправит меня в школу живописи, а потом, когда я стану
постарше, этот же "Грегорян" уговорит какой-нибудь журнал взять меня
иллюстратором, введет в круг своих богатых друзей, и они мне объяснят, как
разбогатеть, вкладывая деньги, заработанные живописью, в биржевые акции. В
1928 году акции вроде бы все поднимались и поднимались вверх, ну совсем как
сейчас! Ха-ха!
Через год разразился биржевой крах, но мама об этом уже не узнала, не
узнала и о том, что (как выяснилось через пару лет после краха) с Дэном
Грегори я совсем не связан, он, скорее всего, даже не знает о моем
существовании, а чрезмерные похвалы в адрес моих работ, которые я посылал в
Нью-Йорк на критический разбор, исходят не от самого высокооплачиваемого в
истории Америки художника, а этой, как говаривал по-армянски мой отец, "то
ли уборщицы его, то ли кухарки, то ли шлюхи".
7
Вспоминаю: прихожу однажды из школы - было мне лет пятнадцать, - а отец
сидит за покрытым клеенкой столом в крохотной кухоньке, и перед ним стопка
писем Мерили. Он их перечитывал.
Это нельзя было расценить как вторжение в мою личную жизнь. Письма
являлись достоянием семьи - если нас двоих можно было назвать семьей. Вроде
векселей, которые мы накапливали, бумаг таких с золотым обрезом: вот дозреют
они, и я с ними, и начну получать с них доходы. Смогу тогда позаботиться и
об отце, который, конечно, нуждался в помощи. Его сбережения приказали долго
жить, когда обанкротилась "Сберегательная и ссудная ассоциация округа Лума",
которую мы и все в городе называли "Эль Банко Банкроте". Тогда
государственной системы страхования вкладов еще не существовало.
Больше того, "Эль Банко Банкроте" держал закладную на небольшой дом,
первый этаж которого занимала мастерская отца, а второй - наша квартира.
Отец купил дом, взяв ссуду в банке. После краха банка судебные исполнители в
покрытие долгов продали все принадлежащее банку имущество, а также наложили
вето на выкуп просроченных закладных, которые почти все и были просрочены.
Почему просрочены? Да потому, что почти у всех без исключения хватило
глупости доверить свои денежные сбережения "Эль Банко Банкроте".
Стало быть, отец, перечитывавший в тот полдень письма Мерили, теперь
стал обычным квартиросъемщиком в доме, который раньше ему принадлежал. Что
же до мастерской внизу, то она пустовала - не было денег еще и за аренду
платить. Да все равно, ведь инструменты отцовские пришлось продать с
молотка, чтобы хоть что-то наскрести для нас, глупцов, доверивших свои
сбережения "Эль Банко Банкроте".
Какая комедия!
x x x
Когда я вошел со своими учебниками, отец поднял глаза от писем и
сказал:
- Знаешь, кто эта женщина? Все обещает, а дать ей нечего. - И припомнил
того армянина-проходимца, надувшего их с матерью в Каире.
- Она - новый Вартан Мамигонян, - сказал он.
- В каком смысле?
А он и объясняет, да так, словно перед ним не письма, каракулями
написанные, а векселя или страховые полисы, в общем, что-то ценное:
- Хитро тут закручено, надо читать внимательно. Первые письма,
продолжал он, пестрили фразами "мистер Грегори говорит...", "мистер Грегори
полагает...", "мистер Грегори хочет, чтобы ты знал...", но примерно с
третьего письма такие фразы полностью исчезают.
- Эта особа - никто, - сказал отец, - сама никогда никем важным не
станет, а вот пытается же поймать кого-то на крючок, используя репутацию
Грегоряна.
Я не возмутился. Честно говоря, я и сам это заметил. Но, с другой
стороны, сумел-таки подавить скверные, ох какие скверные предчувствия.
x x x
Я спросил отца, почему он занялся исследованием писем именно сейчас.
Оказалось, пока я был в школе, на мое имя прибыли десять книг от Мерили.
Отец свалил книги на сушилку раковины, а в раковине полно грязной посуды! Я
начал рассматривать их. Это была тогдашняя классика для юношества: "Остров
сокровищ", "Робинзон Крузо", "Швейцарские Робинзоны", "Робин Гуд и его
веселые друзья", "Путешествия Гулливера", "Рассказы из Шекспира",
"Тэнглвудские истории" и прочее. То, что до войны читали подростки, что
находилось на расстоянии сотен световых лет от нежелательных беременностей,
инцестов, рабского труда за минимальную зарплату, вероломства школьных
друзей и всего прочего, о чем пишет Полли Медисон.
Мерили послала мне эти книжки потому, что их очень лихо
проиллюстрировал Дэн Грегори. И это были самые прекрасные вещи не только у
нас дома, но, не сомневаюсь, и во всем округе Лума.
- Как это трогательно с ее стороны! - воскликнул я. - Только посмотри
на них! Неужели не хочется?
- Посмотрел уже, - ответил отец.
- Чудо просто, а?
- Да, - говорит он, - чудо. Только объясни мне, почему мистер Грегорян,
который такого высокого о тебе мнения, не подписал ни одной из книг и не
черкнул хоть несколько строк в поощрение моему одаренному сыну?
Все это было сказано по-армянски. После краха "Эль Банко Банкроте" он
говорил дома только по-армянски.
x x x
Тогда мне было в общем-то неважно, от кого исходят советы и поддержка,
от Грегори или Мерили. О себе, наверно, говорить нескромно, но что уж там,
для мальчишки я стал чертовски хорошим художником. И я настолько в себя
уверовал, что мне было безразлично, помогут мне из Нью-Йорка или не помогут,
все равно, я добьюсь успеха, а Мерили защищал, главным образом чтобы
успокоить отца.
- Если эта Мерили, кем бы она ни была, такого высокого мнения о твоих
картинах, - сказал он, - почему бы ей не продать из них кое-что, а тебе
прислать денег?
- Она и так на редкость щедрая, - ответил я, и это правда: Мерили не
только тратила на меня свое время, но и присылала самые лучшие материалы для
работы, какие можно было найти. Об их стоимости я понятия не имел, да и она
тоже. Она брала все это без разрешения из кладовой в подвале Дэна Грегори.
Прошло несколько лет, я сам увидел кладовую, и столько там всего лежало, что
даже при всей плодовитости Грегори такого запаса хватило бы ему на десять
жизней. Уверенная, что Грегори не заметит пропажи, она не спрашивала
