Иисусе Христе. Хотя, конечно, ему с этим культом больше повезло,
поскольку невидимое божество иной раз ему даже звонило, посылало
письменные указания да распоряжения, что надо сделать.
Однажды он так вот выразился:
- Работать у миссис Грэхем для меня все равно что религиозное
чувство испытывать. У меня ведь раньше никакой моральной опоры
не было, хоть выколачивал я прилично. Не было у меня цели в
жизни, пока не стал я президентом корпорации РАМДЖЕК, чтобы
служить ей верой и правдой.
Иной раз невольно подумаешь: счастье - оно всегда что-то
религиозное в себе заключает.
Лин сказал, что будет сейчас по одному вызывать нас в
библиотеку.
- Миссис Грэхем ничего мне не сообщила про то, кем вы были
раньше, какие у вас особые интересы, так что вы уж сами мне о
себе расскажите. - Велел Убриако первому в библиотеку пройти, а
остальные пусть подождут в гостиной. - Выпить не хотите ли чего-
нибудь, сейчас прислуге скажу.
Клюз ничего не хотел. Эдель попросил, чтобы принесли пива.
Ну, а я, раз уж мне такой замечательный сон снится, потребовал
_pousse-cafe_, коктейль цветов радуги, которого сроду не видел,
но читал про него, готовясь к экзамену на степень доктора
миксерологии. На дно наливают густой ликер, сверху еще один,
послабее и другого цвета, - ложечкой его надо зачерпнуть, да
поосторожнее, - а потом еще и третий, и так далее, причем с
каждым слоем все светлее и светлее - главное, чтобы ликеры не
смешивались.
На Лина это произвело впечатление. Даже название коктейля
вслух повторил - не ослышался ли?
- Конечно, если не трудно, - говорю. А что тут такого
трудного? Все равно что модель парусника в стакане построить да
полностью этот парусник оснастить.
- Никаких проблем! - заверяет меня Лин. Впоследствии я узнал,
что у него присказка такая излюбленная. Вызывает прислугу и
велит _pousse-cafe_ мне принести, да побыстрее.
А сам с Убриако в библиотеку удаляется, оставив нас в
гостиной - там, кстати, был маленький бассейн. В жизни не видел,
чтобы в гостиной бассейны были. Слыхал, конечно, про такое, но
одно дело слышать и совсем другое - когда прямо у тебя перед
глазами столько вОды плещется, а ты в гостиной сидишь.
Подошел я к бассейну, наклонился, воду рукой пробую - не
холодная ли? - а оказалось, прямо супчик подогретый. Вытаскиваю
руку и сам себе не верю: нет, подумать только, в самом деле
мокрая. Да, в самом деле мокрая у меня была рука и не сразу
высохла, пришлось вытирать.
Все, видно, не во сне, а наяву происходит. Вон и мой _pousse-
cafe_ несут.
Фортели всякие выкидывать тут не годится. Надо со всей
серьезностью к происходящему отнестись.
- Спасибо, - говорю.
- К вашим услугам, сэр.
Клюз с Эделем устроились на диване длиной в полквартала. Я к
ним присоединился, пусть, думаю, оценят, какой я сделался
послушный.
А они все гадают, когда это миссис Грэхем обратила внимание,
какие они добродетельные да замечательные.
Клюз сокрушается, что не так уж много было у него
возможностей проявить свои добродетели, пока он продавал
календари и спички, звоня в квартиры.
- Еще хорошо, если выкрою время послушать, как швейцар
хвастается своими военными подвигами, - говорит.
Вспомнил швейцара в небоскребе Флэтирон, тот хвалился, что
первым из американцев перешел по мосту через Рейн в Ремаген,
когда была вторая мировая война. Захват этого моста оказался
исключительно важен, по нему армии союзников так и хлынули, не
сбавляя скорости, этакие храбрые там подобрались ребята. Иногда
мне кажется, что этот швейцар на самом-то деле был миссис
Грэхем, переодетая в солдатскую форму.
Исраел Эдель так и сказал: да, точно, это миссис Грэхем была,
переодетая в солдатскую форму.
- У меня, - добавил, - иногда такое бывает чувство, будто
половина наших клиентов в "Арапахо" - переодетые женщины.
Про то, что миссис Грэхем, очень может быть, нередко мужчиной
переодевается, вскоре и Арпад Лин заговорил, причем так
неожиданно!
А Клюз все про вторую мировую войну, никак не остановится.
Сильно она его волнует. Говорит мне: вот мы с тобой, когда шла
война, просто чиновниками были, значит, голову себе морочили,
воображая, будто имеем какоето отношение к удачам и неудачам на
фронте. "Войну, - говорит, - солдаты выиграли, Уолтер. И нечего
себе голову всякими фантазиями дурить".
Он, оказывается, считает, что все эти воспоминания про войну,
которые написаны теми, кто не был на фронте, - жульничество
одно, чтобы создать впечатление, будто говоруны и газетные
краснобаи вкупе с салонными болтунами сделали что-то для победы,
хотя победу добывали воевавшие.
Телефон в холле зазвонил. Слуга, снявший трубку, сообщает
Клюзу: это - вас, вы вот с того аппарата на столике для кофе,
который перед вами, поговорите. Черно-белый такой аппарат из
пластика, в форме Снупи, знаменитой собаки из комикса, который
называется "Орешки". Издательство, которое этот комикс печатает,
подчинено корпорации РАМДЖЕК, тому самому отделу, куда меня
начальником определят. Чтобы по такому аппарату разговаривать,
как я вскоре выяснил, надо собаке в брюхо говорить, а ее нос
себе в ухо засунуть. Ну, и почему нет?
Звонила из дома жена Клюза Сара, старая моя приятельница. Она
только что вернулась с дежурства, нянькой при пациенте сидела, -
и видит его записку: где он, что делает и как с ним связаться по
телефону.
Он ей сказал, что вот и я тут рядом, а она, похоже, ушам
своим не поверила. Просит: трубку ему передай. Клюз и протянул
мне эту пластиковую собаку.
- Привет, - говорю.
- Быть не может! - говорит она. - Ты что там делаешь?
- Пью коктейль _pousse-cafe_ у бортика бассейна.
- Представить себе не могу - ты и _pousse-cafe!_
- А вот тем не менее.
Спрашивает она, как это мы с Клюзом встретились. Ну, я
рассказал.
- Мир тесен, Уолтер, ох, до чего тесен мир. - И допытывается,
сказал мне Клюз или не сказал, какую я им хорошую службу
сослужил, дав против него показания.
- Знаешь, чокнулись вы, по-моему, - говорю.
- Что мы, по-твоему?
- Чокнулись. - А она и слова такого не слыхала. Пришлось
объяснять.
- Я такая глупая, - говорит. - Ничего не знаю, Уолтер. - По
телефону голос у нее был совсем как прежде. Как будто снова
тысяча девятьсот тридцать пятый год настал, и поэтому особенно
меня кольнуло, когда она сказала:
- О Господи, Уолтер! Нам с тобой уже за шестьдесят, ты
подумай! Время летит - ужас просто.
- Да что толковать, Сара.
Пригласила она меня вместе с Клюзом к ним вернуться -
поужинаем, а я в ответ: охотно бы, только не знаю, как тут у нас
все сложится. И спрашиваю: живешь-то ты в каком районе?
Оказывается, у них с Клюзом квартирка на цокольном этаже того
самого дома, где бабушка ее жила, - в Тюдор-сити. Спросила она,
помню ли я бабушкины апартаменты, слуг этих дряхлых, мебель, от
которой во всех четырех комнатах было не протолкнуться?
Помню, говорю, и начинает нас разбирать смех.
Я не сказал ей, что у меня сын тоже живет в Тюдор-сити. Потом
выяснилось, что она-то прекрасно про это знала, и про жену его,
и про детишек приемных - у Станкевича из "Нью-Йорк таймс" в том
же доме квартира, всего тремя этажами выше той, которую Клюз с
Сарой занимают, и всем жильцам прекрасно семейка моего сына
известна, потому что дети ведут себя просто кошмарно.
Хорошо, говорит мне Сара, что мы еще смеяться не разучились
после всего, что пришлось вынести. "Чувство юмора сохранили, -
говорит, - и на том спасибо". Вот и Джули Никсон то же самое
сказала, когда ее папу из Белого дома попросили: "Чувство юмора
ему не изменяет".
- Да, - согласился я, - по крайней мере хоть с юмором все у
нас в порядке.
- Послушайте, официант, как это у меня муха в супе оказалась?
- Что? - переспрашиваю.
- Муха у меня в супе оказалась.
И напоминает мне: помнишь, мы с тобой по телефону все шутками
обменивались, вот и эта все время у нас была в ходу. Я напрягся.
Как же ответить-то полагается, ах ты, Господи, телефонные эти
наши разговоры, словно машина времени в прошлое доставила. Ну и
отлично - она меня из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года
перенесла в четвертое измерение.
- У нее соревнования - заплыв на спине, мадам, - говорю.
- На спине? А что это у вас за суп такой с гробами?
- Опечатка в меню, мадам, извините. Должно быть: с грибами.
- Почему сметана такая дорогая?
- Туда сливок много идет, мадам, а коровам, понимаете,
неудобно в бутылочки эти доиться.
- Что за напасть, все мне кажется, будто нынче вторник, -
говорит она.
- Нынче и есть вторник.
- Ах, вот почему мне так кажется! Скажите, пожалуйста, а
расстегаи у вас не подают?
- Сегодня не пекли, мадам.
- Жаль, мне вот все снилось, как я расстегаем закусываю.
- Приятный, должно быть, сон, мадам.
- Жуткий! - говорит. - Все расстегаи, расстегаи - проснулась,
а пижама на полу валяется.
В четвертое измерение ей еще как нужно было сбежать, не
меньше, чем мне. Потом я узнал: у нее, оказывается, в тот вечер
пациентка умерла. А Саре она очень нравилась. И было пациентке
всего тридцать шесть лет, только сердце совсем никуда -
ожиревшее, расширенное, слабое.
Представляете себе, какие чувства при нашем разговоре
испытывал Клюз, сидевший напротив? Я, помните, напрягся, глаза
прикрыл и до того из времени выключился да в иное пространство
перенесся, словно мы с его женой прямо у него на глазах любовью
занимаемся. Конечно, зла он на меня не держал. Вообще ни на кого
зла не держит, как бы скверно с ним ни обходились. Но не очень-
то приятно было ему наблюдать, как у нас с Сарой, пока по
телефону говорили, старая любовь оживает.
Вы хоть что-нибудь встречали столь же неистребимое и
многоликое, как супружеская неверность? Такого нигде больше в
подлунном мире не найдешь.
- Хочу на диету сесть, - говорит Сара.
- Могу дать тебе совет, как в минуту сбросить двадцать фунтов
лишнего жира.
- А как?
- Голову себе отрежь, - говорю.
Клюзу-то лишь мои слова слышны, оттого шутку никак не ухватит
- то конец, то начало. А тут все вместе важно.
Спрашиваю, помнится, Сару, по-прежнему ли она закуривает в
постели после близости.
Клюз не знал, что она ответила, а ответила она вот как:
- Не знаю. Внимания не обращала. - И тут же ко мне пристает:
- А ты чем занимался, пока в официанты не пошел?
- Вычищал птичий помет из часов с кукушкой, - говорю.
- Вот скажи-ка тогда, почему в птичьих какашках беленького
много?
- Беленькое, не беленькое, какашки они какашки и есть, -
сказал я. - Ладно, сама-то ты чем занимаешься?
- На фабрике работаю, где шьют панталончики.
21
- Ну и как там на фабрике, хорошо за панталончики платят?
- Да ничего, - говорит, - жаловаться не буду. Тысяч десять в
год получается. - Сара кашлянула, подав мне условный знак,
который я не сразу понял.
- Кашляешь ты сильно, - говорю, не подумав.
- И не проходит.
- Выпей две таблетки, ну знаешь, какие. Как раз то, что тебе
нужно.
Слышу - в трубке словно бы водичка буль-буль-буль. А потом
она спрашивает: от чего таблетки-то?
- Слабительное, - говорю, - самое эффективное слабительное,
какое медики выдумали.
- Слабительное!
- Ага, - говорю, - сиди теперь, не шелохнись, не покашляй.
И еще мы вспомнили шутку про больную лошадь, которая будто бы
у меня в конюшне стоит. На самом-то деле никогда лошадей у меня
не было. Стало быть, иду к ветеринару, и он мне дает полфунта
красного порошка, который нужно скормить лошади. Говорит: вы
трубочку из бумаги сверните, засыпьте туда порошок, трубочку в
рот ей вставьте и дуйте, пока в горло не попадет.
- Как лошадка-то? - спрашивает Сара.
- Все в порядке с ней, вылечил.
- А вот ты что-то весь красный.
- Так она сначала поперхнулась.
Любопытно ей:
- Еще не разучился смеяться, как твоя мать смеялась?
Это без всяких подковырок было сказано. Саре действительно
нравилось, как я подражаю смеху мамы, и по телефону я часто это
