в профсоюзе. Они шлифовальные станки делали, а там была только
одна компания, которой требовались рабочие этой специальности.
Компания "Иохансен. Шлифовальные станки", а она-то их и
рассчитала. Вообще-то они все больше с мягкими материалами имели
дело, вытачивали, лепили, в печах обжигали. Предки большинства
из них у себя в Скандинавии были обыкновенными гончарами, их
сюда привезли осваивать новое ремесло.
Митинг собрался в пустовавшем складе на окраине Кэмбриджа.
Рядом была похоронная контора - оттуда стулья и взяли. Мы с Мэри
Кэтлин сели в первый ряд.
Оказалось, Уистлера поранило прямо на шахте, такое часто
случается. Он рассказывал: убирает поддерживающие столбы из
угля, когда остальной пласт уже весь выбран, - воришками таких
рабочих называют. Что-то там на него упало.
Описал он опасную работу в темноте и тут же, без перехода
давай рассказывать про то, как пятнадцать лет назад в отеле
"Риц" устроили танцевальный вечер без алкоголя, и на этом вечере
его гарвардского однокурсника по имени Иохансен схватили за
руку, когда он краплеными картами пытался обставить партнеров,
собравшихся перекинуться разок-другой в мужской уборной. Тот
самый Иохансен, ныне президент компании "Шлифовальные станки",
уволившей своих рабочих. Компанию дед этого Иохансена основал. А
тогда Иохансена, рассказывает Кеннет, головой в бачок окунули,
чтобы больше не вздумал краплеными картами играть.
- А он, - сказал Кеннет, - опять свои крапленые карты в ход
пускает.
И добавил: Гарвард за многие ужасные вещи можно винить, за
казнь Сакко и Ванцетти, например, но за то, что из Гарварда
вышли личности вроде Нильса Иохансена, университет не отвечает.
- Он сроду ни на одной лекции не был, ни одной курсовой не
сдал, книжки не прочел, пока там отирался. Его к концу второго
курса оттуда в шею погнали. Да, - говорит, - мне его жалко. Я
даже могу его понять. А чего бы он в жизни достиг без крапленых
карт? Подумайте-ка, почему с вами ему этот фокус с краплеными
картами удался? Да потому что есть законы, позволяющие увольнять
каждого, кто выступит на защиту своих коренных прав, и такие
законы - они-то крапленые карты и есть. И полиция, которая его
собственность охраняет, а не ваши неотъемлемые права, - тоже
крапленая карта.
Уистлер начал опрашивать уволенных, выяснял, много ли сам
Иохансен понимает в шлифовальных станках. В точку попал! Тогда
рабочих проще всего было расположить к себе, заставив их
обличать общество убедительнее любого философа, таким вот
способом: пусть рассуждают о том единственном предмете, который
знают вдоль и поперек, даже слишком, - о работе своей.
Послушали бы вы их! Один за другим они свидетельствовали, что
отец Иохансена, дед его, конечно, были страшные мерзавцы, но по
крайней мере умели производством управлять. Материал, и только
самого высокого качества, поступал тогда на завод точно в срок,
оборудование содержалось в исправности, туалеты, отопление - все
работало, как положено, и кто халтурил, того наказывали, а кто
добротно свое дело делал, поощряли, и в жизни такого не бывало,
чтобы отгрузили покупателю станок с изъяном, и прочее, и прочее.
Уистлер спрашивает: а из вас мог бы кто-нибудь лучше заводом
управлять, чем Нильс Иохансен? Один выступил вперед и от имени
всех говорит: "Подумаешь тоже, да кого угодно ставь".
Тогда Уистлер еще вопрос задает: вы как считаете, справедливо
это, чтобы кто-то целый завод по наследству получал?
И этот, который вперед вылез, подумав, говорит:
- Нет, какая ж справедливость, если он на завод заглянуть
боится и всех на заводе боится. Нет, милок.
Эта стихийная мудрость до сих пор производит на меня
впечатление. Думаю, так бы и Богу надо молиться время от
времени, что-нибудь вроде такой вот разумной просьбы к Нему
обращать: "Боже Всемогущий, охрани меня во веки веков от того,
чтобы мною командовали люди, которые всего боятся".
Кеннет Уистлер пообещал нам, что скоро настанет время, когда
рабочие заберут себе заводы и будут на них трудиться во благо
человечества. Тогда вся прибыль, которая разным захребетникам
достается да продажным политиканам, будет принадлежать самим
рабочим, а также старикам, немощным и сиротам. Все, кто способен
трудиться, будут трудиться. Останется только один класс -
рабочий класс. Черную работу будут поочередно выполнять все без
исключения, и, например, врач пусть раз в году с недельку
мусорщиком повкалывает. Никаких предметов роскоши производить не
станут, пока не удовлетворены основные потребности любого
гражданина. Медицина будет бесплатной. Продуктов будет полно, и
все доброкачественные, а к тому же дешевые. Особняки, отели,
офисы - все это превратят в жилые дома с небольшими квартирами,
чтобы у каждого была крыша над головой, и неплохая. А квартиры
будут по жребию распределяться. И никаких больше войн, никаких
тебе государственных границ, потому что все в мире станут единым
классом с одними и теми же интересами - пролетарскими
интересами.
И так далее, и тому подобное.
Умел же он всех очаровывать!
Мэри Кэтлин шепчет мне на ухо:
- Ты будешь такой же, как он, правда, Уолтер?
- Постараюсь, - говорю. Хотя стараться и не думал.
Знаете, в этой автобиографии мне всего труднее все время
приводить доказательства, что никогда я не был серьезным
человеком. За долгие годы много раз я попадал во всякие
переделки, но всегда волей случая. Ни разу я не рисковал жизнью,
даже комфортом своим не жертвовал во имя человечества. Стыд и
позор!
Те, кто уже раньше Кеннета Уистлера слышали, стали его
упрашивать, чтобы рассказал про пикеты перед Чарлзтаунской
тюрьмой, где были казнены Сакко и Ванцетти. Странно думать, что
теперь приходится объяснять, кто такие Сакко и Ванцетти. Недавно
спрашиваю служащего РАМДЖЕКа Исраела Эделя, в прошлом ночного
портье отеля "Арапахо": вы про Сакко и Ванцетти слыхали? - Ну
как же, говорит, бандиты эти из чикагских богачей,
изобретательные были убийцы. Он их с Леопольдом и Лебом спутал.
Почему у меня это пробуждает грустные чувства? В молодости
мне казалось: историю Сакко и Ванцетти будут часто вспоминать со
слезами на глазах, никогда о них не забудут, и сделаются они со
временем такими же всем известными, как Иисус Христос. Думал:
если нынешним людям потребуется по-настоящему глубоко осмыслить
свою жизнь, вот им пример Страдания и Искупления - мученическая
смерть Сакко и Ванцетти на электрическом стуле.
Вы сами посмотрите, последние дни Сакко и Ванцетти
действительно были страданием и искуплением: истинная
современная Голгофа, ведь одновременно казнили трех низкородных.
Только на этот раз невинным был не один из казненных, а двое.
Двое на этот раз безвинно были казнены.
А виновным был знаменитый вор и убийца по имени Селестино
Мадейрос, которого судили за собственные его дела. Когда суд шел
к концу, он признался, что им совершены и те убийства, за
которые были казнены Сакко и Ванцетти.
- Зачем он это сделал?
- Увидел, как жена Сакко с детишками приходила, - сказал он,
- и пожалел детишек-то.
Представьте себе, как эти слова произнес бы хороший актер в
современной пьесе про страдание и искупление.
Мадейрос умер первым. Лампочки в тюрьме мигнули три раза.
Вторым умер Сакко. Из всех трех только у него была семья.
Актер, которому дали бы эту роль, должен был бы создать образ
очень умного человека, но боящегося что-то серьезное сказать
свидетелям, когда его прикручивали к электрическому стулу, -
английский был для Сакко неродным языком, а языки ему давались
туго.
Сказал он только вот что:
- Да здравствует анархия! Прощайте, жена, ребенок и все мои
друзья. Всего вам хорошего, джентльмены, - сказал он. - Прощай,
мама. - По профессии он был сапожник. Лампочки в тюрьме мигнули
три раза.
Последним был Ванцетти. Сам уселся на стул вслед за
Мадейросом и Сакко, хотя никто ему не говорил, что уже пора на
этот стул садиться. И к свидетелям обратился, не дожидаясь, пока
ему объяснят, можно это или нельзя. Английский и для него был
неродной язык, но выразить по-английски он мог все, что ему
требовалось.
Послушайте его последние слова:
- Хочу вам сказать, что я не виноват. Никаких нет за мной
преступлений, хотя я иногда грешил. А в преступлении я неповинен
- и в этом, и в любом другом. Я невиновный человек. - Когда его
арестовали, он был торговцем рыбой.
- И еще я хочу сказать, что прощаю некоторых, не всех, а
некоторых, кто это со мной сделал, - добавил он. Лампочки в
тюрьме мигнули три раза.
История же была вот какая.
Никого Сакко и Ванцетти не убивали. Они приехали в Америку из
Италии, не будучи друг с другом знакомы, в тысяча девятьсот
восьмом году. В том же году, когда приехали и мои родители.
Отцу было девятнадцать. Матери двадцать один.
Сакко было семнадцать. А Ванцетти двадцать. Американским
предпринимателям в то время хотелось, чтобы непрерывно росло
предложение дешевого труда, и тогда рабочих можно держать в узде
и постоянно снижать им зарплату.
Ванцетти потом рассказывал:
- Я первый раз удивился, когда нас в иммиграционную службу
привели. Чиновники со всеми прибывшими обращались грубо, просто
как со скотом. Доброго слова не услышишь, не подбодрит никто,
чтобы не плакали и сходили на американский берег с легкой душой.
Мать с отцом мне то же самое говорили. Такое же их вынудили
испытать чувство, словно они идиоты какие-то, которые сами изо
всех сил постарались, чтобы их поскорее доставили на бойню.
Родителей моих сразу завербовал агент компании "Кайахога.
Сталь и мосты", Кливленд. Мистер Маккоун как-то сказал мне, что
агентам давали инструкции вербовать только белокурых славян,
потому что у отца мистера Маккоуна была такая теория: белокурые
- народ с технической сметкой и выносливый, а славяне к тому же
безропотны, с ними будет просто. Агента послали набрать рабочих
на завод и прислугу для поместий маккоуновских. Вот так мои
родители оказались в числе прислуги.
А Сакко и Ванцетти меньше повезло. Не нашлось там брокера,
занимающегося живыми машинами, чтобы именно такими, как они,
механизмами заинтересовался. "Куда мне было податься? Что было
делать? - писал Ванцетти. - Вот прибыл я в обетованную землю.
Воздушная дорога над головой грохочет, но не у нее же
спрашивать. Несутся мимо автомобили, трамваи, и никакого
внимания на меня не обращают". Словом, он, как и Сакко, - они
все еще не познакомились друг с другом, - чтобы с голоду не
помереть, стал на ломаном английском просить работы, любой
работы за любые деньги, и стучался во все двери подряд.
А время шло.
Сакко, который в Италии сапожником был, приняли на обувную
фабрику в Милфорде, штат Массачусетс, в том самом городе - надо
же! - где родилась мать Мэри Кэтлин 0'Луни. Там Сакко женился и
обзавелся домиком с садом. Сын у них родился, которого назвали
Данте, а потом дочка Инес. Сакко работал шесть дней в неделю, по
десять часов. Но выкраивал время, чтобы принимать участие в
митингах, на которых выражали солидарность с рабочими,
бастующими и требующими повышения зарплаты, лучших условий
труда, прочего такого же, - выступал на них, деньги жертвовал.
За все это его и арестовали в тысяча девятьсот шестнадцатом.
У Ванцетти профессии не было, поэтому он хватался за все, что
предложат, в ресторане работал, в каменоломне, на сталелитейном
заводе, на канатной фабрике. Он очень любил читать. Штудировал
Маркса, Дарвина, Гюго, Горького, Толстого, и Золя, и Данте. В
этом отношении он был совсем как гарвардец. В тысяча девятьсот
шестнадцатом он руководил стачкой на фабрике, принадлежавшей
компании "Плимутские канаты", Плимут, штат Массачусетс, теперь
эта компания вошла в корпорацию РАМДЖЕК. После этой стачки его
имя попало в черный список, нигде - ни поблизости, ни подальше -
ему не давали работы, и стал он торговать рыбой, чтобы как-то
прожить.
Вот тогда, в тысяча девятьсот шестнадцатом, Сакко с Ванцетти
и подружились. Каждый из них много думал про ужасные условия на
