бы хотели сказать выражением глаз: "Чудесный мальчик!"
И вот он меня увидел.
Взгляды наши пересеклись, и возникло чувство, что по мне
пробежал электроток. Точно носом ткнулся в провода под
напряжением!
Я прошел мимо, торопясь удалиться от него как можно дальше.
Сказать ему мне было нечего, и ни малейшего я не испытывал
желания задержаться, выслушать все те ужасные слова, которые он
был вправе на меня обрушить.
Но у перекрестка вспыхнул красный свет, и, отделенный от него
потоком сорвавшихся с места машин, я набрался духу и оглянулся.
Клюз смотрел прямо на меня. Видно, все не сообразит, как же
ко мне обращаться. Взмахнул свободной рукой: знаю, мол, какую ты
сыграл роль в моей жизни. А потом принялся ритмично помахивать
пальцем, как метроном, - подбирал и тут же, забраковав,
отбрасывал унизительные прозвища, которыми бы меня удостоить.
Будто игра это у него занимательная. Расставил ноги, коленки
чуть подогнуты, а по лицу его ясно видно, что помнит, уж коечто,
безусловно, помнит, - что много лет назад мы с ним вляпались в
какую-то немыслимую историю, в какую-то глупую переделку
угодили, как зеленые юнцы.
Я так и оцепенел.
И надо же, прямо за ним сгрудилась на тротуаре толпа
религиозных фанатиков, босоногих людей в шафранового цвета
хитонах, - распевают, приплясывают. Словно бы он исполнитель
главной роли в музыкальной комедии.
Да и рядом со мной хористы появились. Справа мужчина в
высоком котелке, а на груди и на спине рекламные щиты, слева
женщина, видно, бродяжка бездомная - все свои пожитки в
полиэтиленовых сумках с собой таскает. На ней гигантского
размера баскетбольные кеды, пурпурные с черным. До того ей
велики, она в них, точно кенгуру, прыгает.
И оба этих моих хориста с прохожими разговоры всякие ведут.
Этот, в рекламных щитах, все выкрикивает: "Пусть женщины на
кухню возвращаются!" и еще: "Бог не сотворил женщину равной
мужчине!" - в таком вот духе. А женщина с сумками всех подряд
ругательски ругает за то, что растолстели, - если правильно
разобрал, кого бурдюк назовет, кого говнюк, кого пасюк,
послушать ее, так кругом одни толстяки да толстухи.
Но дело-то вот какое: я просто слишком давно в Кэмбридже,
штат Массачусетс, не бывал, забыл, какой у тамошних работяг
выговор, а это они словечко "говнюк" так произносят, что
получается на "бурдюк" похоже.
Можете себе представить? У нее в одном из этих необъятных
баскетбольных кедов много чего было понапихано, и в том числе
мои притворные любовные письма. Мир тесен!
О Господи! Умеет ведь жизнь так все перемешать и соединить!
Когда Леланд Клюз, стоявший на противоположной стороне улицы,
осознал, кто я такой, губы у него вытянулись, как будто он на
уроке фонетики и сейчас безупречно произнесет звук "о". Нет, я
не слышал, как он "Ох!" выдохнул, но четко видел - "Ох!". Решил
в комическую сцену превратить эту нашу встречу через столько лет
и, как актер в немой картине, пережимает, разыгрывая удивление и
огорчение.
Он явно намеревался, как только вспыхнет зеленый свет,
пересечь улицу. А эти кретины - индуисты в шафрановых хитонах
всё вокруг него пляшут, всё горланят, что есть голоса.
У меня еще было время убежать. Но я как примерз к тротуару,
и, думаю, вот почему: хотел самому себе доказать, что я
настоящий джентльмен. Тогда, в жуткие дни, когда я давал
показания против него, писавшие про нас с ним пытались
разобраться, кто правду говорит, а кто врет, и почти все
приходили к выводу, что я комедию ломаю, зато он-то настоящий
джентльмен, он и происходит из семьи, где всегда все
джентльменами были, не то что у меня со славянскими моими
предками. Стало быть, для него важнее всего на свете честь,
мужество, истина, а мне до всего такого дела нет.
И другие кричащие несоответствия между нами тоже, разумеется,
указывались. С каждым очередным газетным выпуском или номером
журнала я все больше превращался в карлика, а он прямо-таки в
гиганта. Бедная моя жена делалась все тучнее и чужероднее
Америке, зато его жена становилась образцовой златоволосой
американкой. Друзей у него прибывало всякий день, и они
оказывались все респектабельнее, а у меня, так получалось, даже
среди болотных рептилий ни одного приятеля не найдется. Но осо-
бенно мне досаждало - этого я уж никак не мог снести! - что он,
выходит, человек чести, а я нет. И вот двадцать шесть лет спустя
этому карлику славянскому, арестанту этому, снова защищаться
предстоит.
Перешел он улицу, наш бывший чемпион из беспримесных
англосаксов, а ныне обветшалое пугало с безмятежно улыбающейся
рожей.
От этой его безмятежности я просто шалел. Ну с чего,
спрашивается, ему таким безмятежным быть?
Словом, опять оказались мы с ним лицом к лицу, а женщина эта
с сумками рядом стоит, прислушивается. Переложил он в левую руку
свой видавший виды портфельчик, правую мне протягивает. И тут же
принимается шутить, как будто он Чарли Мортон Стэнли, а я Давид
Ливингстон, и он меня отыскал в африканских джунглях: "Уолтер
Ф.Старбек, если не ошибаюсь?"
А вокруг и правда все равно что джунгли, никому до нас
совершенно нет дела. Из тех, кто про нашу с ним историю помнили,
большинство, думаю, умерли уже. Мы ведь никогда и не значили в
американской истории так много, как порою нам казалось. Прошу
прощения, так себе, попердели, и ветер унес, или, как выговорила
бы эта женщина с сумками, потолстели, и веер занес.
Вы думаете, я злобу к нему испытывал из-за того, что много
лет назад он увел у меня девушку? Нет, не испытывал. Мы с Сарой
любили друг друга, но, ставши мужем и женой, уж точно не были бы
счастливы. По части секса у нас с ней так бы и не наладилось.
Мне, как я ни старался, не удалось ее заставить к этим вещам
относиться серьезно. А вот Леланд Клюз достиг успеха там, где я
не смог, - сильно же, надо думать, ее изумив и вызвав в ней
благодарное чувство.
Да и какие там нежные воспоминания могли у меня остаться о
Саре? Мы с ней все про страдания простых людей толковали, про
то, как бы им помочь, - а наговорившись, забавлялись какими-
нибудь ребяческими шалостями. Оба шуточки друг для друга
припасали, чтобы эти паузы получше заполнить. Была у нас
привычка часами болтать по телефону. За всю свою жизнь не
припомню такого чудесного наркотика, как эти наши телефонные
разговоры. Тело точно бы исчезало, как у обитателей планеты
Викуна, чьи души парят в невесомости. А если вдруг тема иссякнет
и мы замолчим, кто-то уж обязательно извлечет заготовленную
шуточку, и снова говорим, говорим...
Допустим, спросит она:
- Знаешь, в чем разница между ферментом и гормоном?
- Понятия не имею.
- Фермент голоса не подает, вот в чем... - И давай глупость
за глупостью выпаливать, забавляется, хотя, может, сегодня у
себя в госпитале такого навидалась, вспомнить страшно.
13
Я уж приготовился, сейчас вот серьезным, настороженным тоном,
но со всей искренностью поприветствую его: "Быть не может, это
ты, Леланд? Рад тебя видеть". Но до приветствий не дошло.
Женщина с сумками, у которой оказался пронзительно громкий
голос, как заорет: "Бог ты мой! Так вы Уолтер Ф. Старбек?
Поверить невозможно!" И пытаться нечего воспроизвести, какой у
нее акцент.
Думаю: сумасшедшая какая-то. Талдычит, как попугай, то, что
от Клюза услышала, а что именно, ей без разницы. Вздумай он меня
назвать Бампшес Кью Бангуистл, она бы, наверно, тут же принялась
повторять: "Бог ты мой! Так вы Бампшес Кью Бангуистл? Поверить
невозможно!"
А она сумки свои к моим ногам прислонила, точно я вовремя
подвернувшаяся тумба. Шесть сумок у нее было, я их потом все до
одной осмотрю, не торопясь. Сумки-то из самых дорогих магазинов
- на одной "Анри Бендель" значится, на другой "Тиффани", а есть
еще "Слоун", и "Бергдорф Гудмен", и универмаг "Блумингдейл", и
"Аберкромби-Фитч". Между прочим, все эти магазины, кроме
"Аберкромби-Фитч", который вскоре закрылся по причине
банкротства, принадлежат корпорации РАМДЖЕК. А в сумках все
больше тряпки всякие лежат, из мусорных баков вытащены. Что у
этой женщины было поценнее, она прятала в своих баскетбольных
кедах.
Пытаюсь не обращать на нее внимания. Хоть она и обложила меня
со всех сторон своими сумками, я только на Леланда Клюза смотрю,
не отрываюсь.
- Неплохо выглядишь.
- Чувствую себя тоже неплохо. Как и Сара, спешу тебя
порадовать.
- Приятно слышать. Чудная она девочка. - Хотя Сара, понятно,
никакая уже не девочка.
Клюз сообщает: она все так же, как прежде, сиделка по
вызовам, но не на полный день.
- Ну, и хорошо, - говорю.
А тут, к моему ужасу, словно бы летучая мышь, у которой
голова закружилась, слетает с карниза над нами и плюх прямо мне
на руку. Это женщина с сумками схватйла меня за запястье своими
перемазанными пальцами.
- Жена твоя? - спрашивает Клюз.
- Жена?! - Я ушам своим не поверил. Значит, настолько низко
я, по его мнению, пал, что вот эту кошмарную бабу можно принять
за мою жену. - Да я ее в жизни не видел.
- Ой, Уолтер, - запричитала она, - разве позволительно такое
говорить, а, Уолтер?
Высвободил я руку из ее когтей, но только повернулся к
Леланду, она снова мне в запястье вцепилась.
- Считай, что ее тут нет, - говорю. - Психованная, пристала
вот. Мы с нею вообще не знакомы. Еще не хватало, чтобы она нам
встречу испортила, которая так много для меня значит.
- Ой, Уолтер, - не отстает она, - что это с тобой, а, Уолтер?
Не тот ты Уолтер Ф.Старбек, которого я знала!
- Правильно, - говорю, - потому как не знала ты никакого
Уолтера Ф.Старбека, а вот этот человек его очень хорошо знал. -
И к Леланду обращаюсь: - Ну, слыхал, конечно, что я тоже свое
отсидел?
- Слыхал, - говорит. - Мы с Сарой так тебя жалели.
- Меня только вчера утром выпустили.
- Первые дни тебе нелегко придется. Хорошо бы кто-нибудь тебя
сейчас поопекал.
- Я тебя очень буду опекать, Уолтер, - говорит женщина с
сумками. Да так ко мне и прильнула, я чуть не задохнулся от
запахов ее расчудесных и от жуткой вони у нее изо рта. Потом я
выяснил, вонь эта не только из-за гнилых зубов была, а из-за
арахисового масла, которое в них застревало. Она уже много лет
одними бутербродами с арахисовым маслом питалась.
- С чего это тебе вздумалось первого встречного под опеку
брать? - осведомляюсь.
- Перестань, Уолтер, я для тебя такое сделаю, не поверишь.
- Вот что, Леланд, - говорю, - я теперь на своей шкуре узнал,
каково оно, срок отбывать, и, черт, если о чем в жизни жалею,
так больше всего о том, что сидел ты по моей вине.
- Знаешь, - отвечает, - мы с Сарой много говорили, как нам
лучше всего выразить, что мы по отношению к тебе чувствуем.
- Да уж понятно.
- И решили, надо вот такие слова сказать: "Спасибо тебе,
Уолтер, большое спасибо. Когда я сел, для нас с Сарой самая
лучшая пора в жизни началась". Никаких шуток. Чистая правда,
клянусь честью.
Я изумился:
- Быть такого не может!
- Жить, - объясняет мне Клюз, - нужно так, чтобы все время
испытанию подвергаться. А если бы моя жизнь шла себе, как
прежде, так бы и на небо отправился, ни с одной трудностью не
столкнувшись посерьезнее, чем блины печь. И сказал бы мне Святой
Петр: "Ты ведь и не жил вовсе, мой милый. Поди разбери, что ты
собой представляешь".
- Понятно.
- У нас с Сарой не просто любовь, а такая, которая выдержала
самые жестокие испытания.
- Очень хорошо ты сказал, - говорю.
- Так бы мы были рады, если ты сам в этом убедишься. Может,
заглянешь к нам как-нибудь, поужинаем вместе?
- Да я что, я конечно...
- Ты где остановился? - спрашивает.
- В отеле "Арапахо".
- Думал, его уж снесли сто лет назад.
- Нет, стоит еще.
- Посидим, значит, вместе.
- С удовольствием приду.
- Увидишь, - говорит, - в материальном смысле у нас ничего
нет, а нам и не нужно ничего, в материальномто смысле.
- Разумеется, вы ведь интеллигентные люди.
- Хотя ты не сомневайся, - поправился он, - накормим тебя
