Звали его Редфорд Олден Уайет. Всю жизнь он прожил
холостяком. Сара говорит, ванну он принимал хорошо если раз в
год.
Что называется, по-простому, без выкрутасов жил, как деды
завещали.
Да что там деды! Прадеды и прапрадеды, если уж на то дело
пошло. В их роду и прапрадеды были побогаче соседей. А теперь
вот отцу Сары приходится за бесценок спускать все, что скопили
предки, - английские кубки металлические, серебро работы Пола
Ревира*, портреты изображающие разных Уайетов - морских
капитанов, торговцев, проповедников, юристов, - всякие
диковинки, из Китая привезенные.
/* Пол Ревир (1735-1818), знаменитый ювелир и один из героев
Американской революции./
- Ужасно видеть, как отец опускается все больше и больше, -
сказала Сара. - Твой-то отец как, не опустился?
Это она про выдуманного мной хранителя художественной
коллекции мистера Маккоуна. Тогда мне без особого труда
удавалось представить себе отца в такой роли. А теперь и
пытаться не стану.
- Да нет, ничего, - ответил я.
- Повезло вам.
- Наверно, - говорю. Отцу моему и правда повезло. Они с
матерью изловчились откладывать чуть не все, что зарабатывали, а
банк, в который были вложены эти деньги, пока что не лопнул.
- И почему люди так из-за денег с ума сходят? - размышляла
вслух Сара. - Я вот говорю отцу: мне все равно, сколько там у
нас осталось. Обойдусь и без поездок в Европу. А учиться
ненавижу. С радостью бы больше в школу свою не возвращалась. Все
равно ничему я там не научилась. И что яхты наши пришлось
продать, тоже хорошо. Мне никогда на этих яхтах не нравилось.
Тряпок новых мне покупать не нужно. Сто лет носи - не
переносишь. Только отец не верит, когда я ему все это говорю.
"Разорил я тебя, - твердит. - Всех вас разорил".
Между прочим, ее отец был просто совладельцем фирмы "Уайет"
по производству часов, а сам делами не занимался. Когда
определяли виновных в массовом отравлении радием, от
ответственности это его не освободило, хотя вообще-то он главным
образом торговал яхтами, крупнейший был торговец на весь
Массачусетс. Понятно, что в тысяча девятьсот тридцать первом
весь этот бизнес полностью прекратился. И по мере того, как
сворачивалась его торговля, росли - сам от него однажды слышал
именно эти слова - "кипа никому не нужных квитанций, а еще счета
да расписки, ну прямо тебе гора Вашингтона и пик Пайка".
Он тоже был гарвардец, возглавлял в тысяча девятьсот
одиннадцатом нашу непобедимую команду пловцов. Растратив все
свое состояние до конца, он уж больше не работал. Жил на
заработки жены, которая у них на дому дешевые обеды наладила.
Умерли они оба без гроша в кармане.
Так что, выходит, не первый я гарвардский выпускник, которому
на заработки жены приходилось существовать.
Ну и пусть.
Там, в ресторане "Арапахо" Сара говорит мне: извини, что я
такая грустная, мы же сюда повеселиться пришли. Сейчас, говорит,
развеселюсь.
И тут официант в сопровождении хозяина приносит первое блюдо,
которое мне из Кливленда - из этакой-то дали - велел заказать
мистер Маккоун. Блюдо это - по полудюжине устриц на нас обоих. Я
устриц сроду не пробовал.
- _Bon_appetit*_! - хозяин сказал. Потрясающе! В жизни никто
так со мною не разговаривал. И до чего же замечательно, что вот,
по-французски сказано, а я понял без перевода. Между прочим,
французский я четыре года изучал в кливлендской школе, только ни
разу не встретился мне человек, который изъяснялся бы на
диалекте, там преподававшемся. Наверно, на таком французском
говорили одни ирокезы-наемники, когда французы с индейцами
воевали.
/* Приятного аппетита (франц.)./
А вот и скрипач, цыган этот, к нашему столику подошел.
Наяривает, чувства всякие изображая, и здорово у него выходит,
хотя на самом-то деле ему чаевые не терпится получить. Вспомнил
я, что мистер Маккоун велел давать на чай не жалея. Прежде мне
никому их давать не доводилось. Ну, вытаскиваю потихоньку
бумажник, пока скрипка гремит, и достаю доллар - так мне
показалось, что доллар. Чтобы доллар получить, какому-нибудь
работяге в те дни пришлось бы десять часов головы не поднимать.
А я вот сейчас доллар на чай дам, от всей души. Хотя дай я всего
пятьдесят центов, только бы и было разговоров: погляди, как
деньгами швыряется. Скомкал я бумажку в кулаке - сию минуту,
доиграет свою музыку, и я с непринужденностью волшебника
вознагражу его за труды.
Незадача-то вот какая вышла: это не доллар был. Бумажка была
в двадцать долларов.
За эту свою немыслимую ошибку я немножко виню Сару. Когда я
деньги из бумажника вытаскивал, она опять принялась осмеивать
плотскую любовь, такой вид сделала, будто от музыки жуть до чего
распалилась. Узел мне на галстуке ослабила, а обратно завязать у
меня не получалось. Мне галстук мать моего приятеля завязала, в
чьем доме я остановился. А Сара все не уймется: смачно
поцеловала кончики пальцев и провела мне по воротничку, полоски
от губной помады на нем остались.
Музыка смолкла. Я расплылся в благодарной улыбке. А затем
бейсболист Джим Брейди, перевоплотившись в свихнувшегося сынка
кливлендского шофера, вручил цыгану двадцать долларов.
Цыган сначала весь в улыбке расцвел, еще бы, решил, что целый
доллар ему достался.
Сара, тоже подумавшая, что я целый доллар дал, сочла такое
чрезмерным.
- Господи Боже! - говорит.
И тут этот цыган, видно, вздумав ее поддразнить - вот,
дескать, доллар-то мой теперь, не вернешь, - развернул банкноту,
так что все мы первый раз увидели стоявшую на ней
астрономическую цифру. От удивления он так и разинул рот, да и
мы тоже.
А затем - цыган ведь, значит, насчет денег капельку лучше
соображает, чем все прочие, - он метнулся вон, исчезнув за
дверями ресторана в ночи. Так по сей день и не знаю, вернулся ли
хоть за футляром от скрипки.
Но вы только представьте себе, какое все это произвело
впечатление на Сару!
Она решила, что я нарочно так сделал, по глупости вообразив,
будто все случившееся распалит ее до белого каления. Никогда еще
она так меня не презирала.
- Сазан несчастный! - воскликнула она. Должен сказать, что
разные высказывания я, конечно, большей частью воспроизвожу в
этой книжке по памяти, не ручаясь за точность. Но вот это, про
сазана, абсолютно достоверно.
Чтобы вы почувствовали, как оскорбительно оно прозвучало,
поясню: "сазан" было тогда очень ходовое словечко, которое
недавно приобрело особый смысл, - так, с вашего позволения,
называли того, кто, сидя в ванне, ловит ртом пузырьки, если ему
пернуть случилось.
- Ах ты, дрочила недоделанный! - То есть чересчур
мастурбацией увлекаюсь. Про такие вещи она знала. Все она знала
- и даже слишком.
- Ты за кого себя принимаешь? - спрашивает. - Верней, меня ты
за кого принимаешь? Ладно, пусть я ни черта не соображаю, -
говорит, - зато ты больно умен, если решил, что меня можно
пронять такими штучками!
Так скверно мне, кажется, никогда не приходилось. Даже когда
в тюрьму садился, не чувствовал я себя до того паршиво. Даже
когда на волю выходил. И даже когда спалил драпировки, которые
жена как раз собралась отослать клиенту в Чеви-Чейз.
- Отвези меня, пожалуйста, домой, - сказала Сара Уайет. Мы
ушли, ни к чему не прикоснувшись, хотя заплатить все равно
пришлось. Ничего я не мог с собой поделать, всю дорогу назад
носом хлюпал.
В такси, глотая слезы, признался ей, что этот ужин в
ресторане вовсе не моя была идея, это меня Александр Гамильтон
Маккоун превратил в робота с дистанционным управлением.
Признался, что наполовину я поляк, наполовину литовец, и отец
мой обыкновенный шофер, а эти замашки джентльмена да щеголя мне
просто велели на себя напустить. Никогда не вернусь в Гарвард,
сказал я ей, вообще не знаю, что со мной будет, жить мне не
хочется.
До того я был жалок, а Сара до того ко мне сочувствием
прониклась и так себя ругала, что стали мы с ней лучшими на
свете друзьями, и продолжалась эта дружба, как я уже сказал,
семь лет, хотя и с перерывами.
Из колледжа Пайн Мэнор она ушла. Стала медицинской сестрой.
Пока этой профессии обучалась, так ее страдания и несчастья
бедняков растрогали, что она вступила в Коммунистическую партию.
И меня заставила.
Получается, никаким я коммунистом не сделался бы, если бы
Александр Гамильтон Маккоун не велел мне пригласить хорошенькую
девочку в ресторан "Арапахо". И вот сорок пять лет спустя опять
я вхожу в здание, где этот ресторан помещался. Почему я решил
первую свою ночь на свободе провести именно здесь? Да просто
чувствовал в этом иронию судьбы. А нет американца, будь он хоть
совсем старый, несчастный и одинокий, которому не по силам
подобрать собственную коллекцию таких вот шуточек судьбы.
Стало быть, вхожу, осматриваюсь - вот на этом самом месте
хозяин ресторана сказал мне "Bon appetit!"
От вестибюля теперь отхватили порядочный кусок, оборудовав
туристическое агентство. Постояльцам, проводившим здесь ночь,
остался лишь узкий проход со стойкой администратора в конце.
Коридорчик до того тесный, что стула или кушетки не поставишь.
Исчезли зеркальные двери с дырочкой, через которую мы с Сарой
оглядывали знаменитый большой зал ресторана. Арка, в которой
были эти двери, правда, сохранилась, однако ее заложили
кирпичами, и до того грубо, топорно это было сделано, словно
строили стену, препятствующую коммунистам стать капиталистами в
Берлине. На этой перегородке повесили телефон-автомат. Кто-то
взломал дверцу отделения для монет, болтается неприкаянно. И
диск выдран.
Но надо же, администратор там, вдали, кажется, в смокинг
наряжен и даже с бутоньеркой!
Подошел поближе, и выяснилось, что это меня глаза нарочно
обманывают. Оказывается, он просто в хлопковой рубашке, а на ней
намалеваны лацканы смокинга, бутоньерка, манишка белая, галстук
бабочкой, платочек в нагрудном кармане, запонки и все прочее.
Отродясь такой рубашки не видел. И как-то не позабавило меня,
что такие носят. Скорее смутило. Наверно, он эту рубашку для
смеха надел, только мне не смешно.
Зато борода у администратора этого была настоящая, а еще
больше бросалась в глаза самая что ни есть настоящая пряжка на
ремне, поддерживающем сползающие брюки. Он, хочу вам сообщить,
по-другому теперь одевается, став вице-президентом по. закупкам
в ассоциации "Гостеприимство, лимитед", подчиненной корпорации
РАМДЖЕК. Тридцать лет ему сейчас. Зовут Исраел Эдель. Как и мой
сын, он женат на черной. У него докторская степень по истории, в
университете Лонг Айленда получена по совокупности научных
заслуг - пока учился, был отличник и член Фи-Бета-Каппа*. В тот
вечер Исраел, увидев, что я подхожу к стойке, с неохотой
оторвался от чтения "Америкен сколар", высокоученого журнала,
который Фи-Бета-Каппа ежемесячно издает. Работы получше, чем
ночные дежурства в отеле "Арапахо", найти ему не удавалось.
/* Престижная ассоциация, созданная в 1776 г. и объединяющая
наиболее одаренных американских студентов; название - от первых
букв греческих слов, означающих: философия - наставница жизни./
- У меня номер заказан, - говорю.
- Что, что? - переспрашивает. Вовсе не с намерением дать мне
от ворот поворот. Он и правда был изумлен. В отеле "Арапахо"
комнаты давно уже не заказывают. Там если и останавливаются, так
только неожиданно для самих себя, когда какое-нибудь несчастье
случилось. Уже на следующий день, когда мы с ним столкнулись в
лифте, Исраел мне сообщил: "Заказывать номер в "Арапахо" все
равно что на койку в отделении травматологии претендовать".
Между прочим, он теперь подумывает приобрести "Арапахо", чтобы
гостиница вошла в систему отелей, принадлежащих ассоциации
"Гостеприимство, лимитед", у них по всему миру гостиницы есть,
включая город Катманду.
Нашел он мое письмо на полке с перегородками-окошечками,
висевшей у него за спиной.
- Вы, значит, на неделю? - с недоверием спрашивает.
- На неделю.
Имя мое ничего ему на сказало. Как историк он
