Полосы на этом галстуке так идут: посередине широкая
бледно-голубая лента, над ней узенькая полосочка цвета молодой
листвы, а внизу оранжевая. Он и сейчас на мне, этот галстук,
который я нацепил, отправляясь утром в свою фирму грамзаписей
"Музыка для дома", входящую в корпорацию РАМДЖЕК.
Когда Клайд Картер с доктором Фендером вернулись в каптерку,
я предстал перед ними опять вольным. До того себя чувствовал
неловко, словно на самом деле сию минуту на свет родился, - ноги
дрожат, и сказать ничего не могу. Еще не понимал, как же я во
всем цивильном выгляжу. Там, в каптерке, есть большое зеркало,
только оно было к стене повернуто. Фендер, когда новенького
ждет, всегда поворачивает зеркало к стене. Лишнее свидетельство,
какой он деликатный. Если новичку тяжело смотреть, во что он
превратился, натянув тюремную робу, так и не увидит.
Но зачем зеркало? Ведь и по выражению их лиц, Клайда и
Фендера то есть, нетрудно было догадаться, что не больно-то я
похожу на беспечного щеголя с бульваров из песен покойного
Мориса Шевалье*. Клайд с Фендером тут же постарались скрыть
жалость насмешками да шуточками, только вот не успели.
/* Морис Шевалье (1888-1972), французский шансонье, снискавший
репутацию певца парижских бульваров./
Фендер давай разыгрывать моего дворецкого, а я вроде как
послом состою. "Доброе утро, господин посол, - говорит. - Утро
сегодня просто ослепительное. Ее Величество ожидают вас к ленчу
в час дня".
А Клайд говорит: гарвардских сразу видать, есть в них что-то
такое особенное. Но зеркало-то не спешат лицом ко мне повернуть,
пришлось самому.
И вот кого я в зеркале увидел: костлявого старика-мусорщика,
родом, должно быть, из славян. Не привык он в костюмах с
галстуками разгуливать. Воротник рубашки слишком просторный, да
и пиджак обвис - не костюм, а тент какой-то, вроде как в цирке.
Вид угрюмый - как на похоронах. Не идет ему такой костюм, совсем
не идет. Похоже, нашел его в мусорном баке, куда богатые
выбрасывают свои тряпки.
Ну и пусть.
7
Уселся я на скамью, которая стоит под открытым небом у шоссе,
прямо перед тюрьмой. Автобуса жду. Рядом побуревший чемодан из
парусины с кожей лежит, такие офицерам выдают. В мои героические
времена я его таскал за собой по всей Европе. Сверху на чемодане
старая шинель, тоже от тех денечков сохранилась. Сижу один-
одинешенек. Опаздывает автобус, опаздывает. А я все карманы
пиджака ощупываю, хочу удостовериться, что бумаги на месте:
справка об освобождении, ваучер правительственный - чтобы билет
на рейс от Атланты до Нью-Йорка взять, туристским классом,
деньги да диплом, удостоверяющий, что я доктор миксерологии.
Солнце жарит, мочи нет.
Денег у меня было триста двенадцать долларов одиннадцать
центов. Двести пятьдесят - чеком, выписанным правительственным
чиновником, эти не больно-то украдешь. Собственные мои денежки,
кровные. После того как десять раз пересчитали да вычли что
положено, на счету у меня после ареста осталась именно эта вот
сумма, до последнего цента: триста двенадцать долларов с
мелочью, на которые уж никто не посягнет - мое это, только мое.
Так, стало быть, снова к системе свободного
предпринимательства предстоит приспособиться. На заботу да
защиту федерального правительства мне больше рассчитывать
нечего.
Я последний раз к этой системе прилаживался в тысяча
девятьсот пятьдесят третьем году, через два года после того, как
Леланда Клюза посадили за лжесвидетельство. Десятки нашлись
таких, кто дал против него показания, и намного эти показания
были хуже, чем мои. Я-то всего-навсего сказал, что до войны он
был членом коммунистической партии - по-моему, принадлежавших к
поколению, которое росло в годы Депрессии, обвинять за это так
же обоснованно, как за то, что они не пренебрегали
благотворительной похлебкой. А другие-то под присягой
показывали, что Клюз всю войну коммунистом оставался и передавал
секретную информацию агентам Советского Союза. Обалдеть!
Для меня-то все это было полным откровением, возможно, просто
враньем. Мне от Клюза ничего и не требовалось, только бы он
признал, что я говорил правду, и про такое, о чем всерьез даже
толковать странно. Бог свидетель, не хотел я его заложить, не
стремился, чтобы посадили его. А для себя самого ждать мне тоже
было нечего, ясное дело, до конца дней буду теперь попреками
себя изводить за то, что по нечаянности ножку ему подставил,
никогда уже в норму не приду. А в остальном жизнь, думал я,
пойдет примерно так же, как шла обычно.
Да, не спорю, моя новая работа в Министерстве обороны была не
то что прежде - мне было поручено определить, сведя в таблицу,
что нравится и что не нравится солдатам различных конфессий и
рас в различных продуктах, составлявших их полевой рацион,
причем продукты эти частью были новые, выпускавшиеся в порядке
эксперимента, и надо было еще учитывать уровень образования
солдат и социальное происхождение. Такие задания сейчас
выполняют компьютеры, которым ни думать не приходится, ни
разглядывать да ощупывать - раз, раз, и готово, - но в ту пору
все, или почти все, делалось вручную. Я со своими сотрудниками
сейчас кажусь себе древней экзотикой, вроде христианских
монахов, которые писали гусиными перьями и разрисовывали
манускрипты золотыми листьями.
Да, не спорю: те, с кем я на этой работе соприкасался, и
подчиненные, и начальники, держались со мной - не то что прежде
- сухо, подчеркнуто вежливо, но остраненно. Похоже, у них теперь
просто не находилось времени перекинуться шуткой, повспоминать,
как все было на войне. Наши разговоры всегда быстро
заканчивались: _schnip-schnap_*, все понятно? Ну, так за дело, и
поживей. Я это старался объяснять духом эпохи, даже говаривал,
бывало, моей бедной жене, что нравится мне, какие у нас скоро
будут вооруженные силы - все там по-новому, очень
профессионально, и народ подтянутый такой, на лету все
схватывает, а уж мобильный - дальше некуда. Такая армия в
секунду какого-нибудь новоявленного Гитлера сокрушит, где бы он
ни объявился, молнией на него обрушится и не оставит мокрого
места. А если в какой стране начнут попирать свободу,
Соединенные Штаты Америки тут как тут, и вмиг эта страна снова
свободной сделается.
/* Щелк! щелк! (нем.)./
Да, и опять не спорю: кажется, Рут я зря пообещал в
Нюрнберге, что мы с ней будем все время вращаться в обществе -
как-то не выходило с этим. Я-то думал, вот установим у себя
телефон, так к нам пробиться будет сложно, каждую минуту кто-
нибудь из старых моих товарищей звонит. И всем хочется зайти
поужинать, а потом ночь напролет за рюмкой всякие разговоры
вести. На кого из них ни взгляни, мужчина в самом соку, лет
тридцати-сорока, - я и сам такой, - и должность у него хорошая в
правительственном учреждении, и такие они все умельцы, умницы
такие, опыт уже есть, научились с людьми обходиться, но, когда
надо, оказываются тверже стали, короче говоря, каждый у себя в
конторе самый нужный человек, какое бы место эта его контора ни
занимала по социальной иерархии. Я обещал Рут, что большие люди
станут у нас бывать, люди, которые занимают ответственные посты
в Москве, или, допустим, в Токио, в родной ее Вене, в Джакарте,
в Тимбукту, Бог весть где еще. До чего интересные вещи они нам
порасскажут, до чего важные сообщат факты, уж мы-то с нею точно
будем знать, что происходит в мире!
Так весело у нас будет, непринужденные разговоры за бокалом и
прочее. А соседи, само собой, тоже к нам потянутся, видя, какая
симпатичная компания собирается под нашей крышей со всего света
и надеясь от нас услышать кое-что, о чем в газетах не прочтешь.
Рут меня утешала, очень, мол, хорошо, что телефон молчит;
если бы не моя работа, требовавшая, чтобы в любое время дня и
ночи была возможность со мною связаться, она бы вообще предпочла
обходиться без домашнего телефона. А что до этих предполагаемых
полуночных разговоров с хорошо осведомленными людьми, так она
привыкла в десять часов уже на боковую, и того, о чем в газетах
не пишут, она в лагере достаточно навидалась да наслушалась, ей
до конца жизни хватит и еще останется. "Понимаешь, Уолтер, -
говорит, - я не из тех, кому всегда надо дознаться, что в мире
происходит".
Может быть, Рут таким вот способом старалась защититься от
надвигающегося шторма, верней, от страха перед надвигавшейся
изоляцией, и поэтому днем, когда я был на работе, снова в
экзальтацию стала впадать, как с нею было сразу после лагеря -
помните, она, вроде Офелии, воображала себя птицей, оставшейся
наедине с Богом. Мальчишку нашего - ему пять лет было, когда
посадили Леланда Клюза, - она, однако, не запускала. Всегда он
чистенький был, накормленный. И пить потихоньку от меня она тоже
не пристрастилась. Только есть стала очень много.
Вспомнил вот, и снова про толстых да про худых мысли в голову
лезут, хотя надо их гнать - тоже мне, какой важный предмет.
Бывает, что у человека тело очень уж не как у других, и на это
всегда обращают внимание, хотя о жизни, которая совершается в
этом теле, его размеры почти никак не помогают догадаться. Я
ведь признался уже вам, что совсем не вышел ростом - меня в
лодке рулевым держали. Но ничего это вам про меня не объяснит. А
моя жена, когда Леланда Клюза судили за лжесвидетельство,
растолстела так, что весила примерно сто шестьдесят фунтов, хотя
роста в ней всего пять футов.
И что с того?
Да ничего, только вот какое дело: наш сын еще в очень юном
возрасте рассудил, что папаша его, которого от земли не видать,
и толстуха матушка, к тому же иностранка, уж слишком выглядят
непрестижно; своим приятелям, соседским детям, с которыми вместе
играл, он несколько раз не поленился сообщить: меня, дескать, из
приюта взяли. Как-то соседка даже специально зазвала мою жену к
себе на кофе, желая выяснить, известно ли нам, кто настоящие
родители нашего мальчика.
Ну и пусть.
В общем, немало прошло времени с тех пор, как Леланда Клюза
посадили, года два, если быть точным, и тут меня вызывают на
прием к Шелтону Уокеру, заместителю командующего сухопутными
войсками. Мы с ним прежде не встречались. Он раньше никогда и не
работал в правительственных ведомствах. Моих примерно лет. На
войне побывал, дослужился в полевой артиллерии до майора, был в
экспедиционном корпусе в Северной Африке, а потом в высадке на
нормандское побережье участвовал. Но вообще-то он бизнесмен из
Оклахомы. Потом мне кто-то сказал, что у него была самая крупная
в этом штате фирма, которая шинами торговала. А больше всего
меня вот что удивило: он, оказывается, республиканец, ну да,
ведь президентом тоже стал республиканец, впервые за двадцать
лет, - генерал армии Дуайт Дэвид Эйзенхауэр.
Говорит мне мистер Уокер: от своего имени хочу выразить
благодарность, которую вся наша страна должна испытывать к вам
за то, что многие годы вы ей верно служили, и в дни войны, и в
мирное время. А потом говорит, что мой опыт администратора,
несомненно, принесет гораздо более весомые плоды, в сфере
частного бизнеса. Начинается экономический спад, говорит, так
что придется закрывать программу, в которой я занят. И многие
другие программы тоже придется закрыть, так что у него нет
возможности предложить мне что-нибудь взамен, как бы ему этого
ни хотелось. Короче, меня увольняют со службы. Даже и сейчас не
берусь судить, жестокость это с его стороны была или нет, когда
он мне сказал, протянув на прощанье руку: "Мистер Старбек, вы
человек с большими дарованиями, которые сможет по-настоящему
оценить свободный рынок, наша система свободного
предпринимателства. Уверен, вы в ней быстро найдете свое место.
Удачи вам!"
А что я про это свободное предпринимательство знал? Теперь-то
мне многое о нем известно, а в те дни и представления не имел,
что оно такое. Слабо себе представлял, что это за штука, до того
слабо, что несколько месяцев тешился иллюзией, будто частный
бизнес и вправду готов выплачивать кругленькую сумму за услуги
администратора, который, как я, всем чем хотите готов заняться.
