старичок, который сидит у себя на койке в спальном корпусе,
третий этаж. До того уж, видать, радуется этот старичок своим
глубоким мыслям, что то и дело руки над головой взмывают и -
хлоп! хлоп! хлоп!
Ну, внедряется судья в ушное отверстие этого старичка, раз -
и навеки к нему приклеился, так прочно, повествует рассказчик,
"как муравей к щепочке, намазанной эпоксидной смолой". А только
вслушался, что там у старичка в голове раздается, и пожалуйста:
Просеивает Салли
Золу перед крылечком,
И ногу отставляет,
И - ой! ой! ой! - пердит.
И лопнули трусы на ней,
А сито изорвалось,
А жопа так и прыгает...
Очень интересная получилась история. Судья потом еще дочку
свою вызволять будет из расщелины на Луне, да много там всего.
Хотя, по-моему, уж никак не хуже доподлинная история про то, как
сочинитель этой истории совершил государственную измену,
находясь в Осаке. Боб Фендер влюбился в шпионку, работавшую на
Северную Корею, в певичку эту, которая Эдит Пиаф имитировала, -
с расстояния в двадцать метров влюбился: тот ночной клуб любили
посещать американские офицеры, и столик его стоял ровно за
двадцать метров от эстрады. Поближе сесть он так и не решился
или там цветы ей послать, записочку, просто всегда за свой
столик усаживался да глазел на нее, взгляд не оторвет. И всегда
он один приходил, и всегда так получалось, что крупнее его ни
одного мужчины в баре не найдется, - ну, в общем, певичка,
которая выступала просто под именем Идзуми, начала выспрашивать
у других американцев, кто да что этот Фендер.
А он был инспектором по качеству мяса, и женщин отродясь не
знал, только сослуживцы решили подшутить и говорят Идзуми: он
такой насупленный да серьезный, оттого что работа у него очень
важная, сплошная секретность. Говорят ей: он, дескать, командир
специальной отборной части, которая охраняет атомные бомбы. А
если к нему с расспросами пристать, говорят, он скажет, что
ничего такого, просто инспектор он по качеству мяса.
Ну, Идзуми и принялась его обхаживать. За столик к нему
садится, разрешения не спросив. Рубашку ему расстегивает, по
груди гладит - соскам жутко щекотно! - и все такое. Говорит:
нравятся, мол, ей такие вот крупные молчаливые мужчины, а то
американцы обычно уж очень болтливые. И предлагает - давай,
стало быть, к тебе домой поедем, когда клуб закроется в два
ночи. Она, понятное дело, хотела выяснить, где атомные бомбы
находятся. Хотя вообще-то никаких атомных бомб в Японии не было.
Они на авианосцах были, на базе окинавской и так далее. Да, а
Идзуми весь оставшийся вечер песенки свои исключительно для него
поет, ни для кого больше. Он от радости да от смущения едва не
лишился чувств. Джип у него стоял на улице перед клубом.
Залезает она в два часа ночи к нему в джип и говорит: хочется
ей посмотреть, где ее большой американец живет, и где работает -
тоже хочется. А он в ответ: пожалуйста, какие сложности, он ведь
где работает, там и живет. И повез ее в доки, где размещались
новенькие казармы корпуса тыла армии Соединенных Штатов,
расквартированного в Осаке, а там посередине длинный такой сарай
стоит. С одного конца кабинеты разные. С другого - двухкомнатная
квартира для ветеринара, которого из Америки присылают. А
посередке большие холодильные камеры, битком набитые тушами,
которые Фендер уже проверил или намеревался проверить завтра.
Оградой весь этот городок обнесен, у ворот часовой стоит, только
дисциплинка-то - трибунал это выяснит - там сильно хромала.
Часовой так свою обязанность понимал, что он должен не допускать
на территорию тех, которые норовят оковалок со склада спереть, а
больше ничего от него не требуется.
Короче, часовой этот - трибунал его потом оправдает -
спокойно пропустил джип фендеровский, даже ручкой помахал. И не
заметил, что спряталась в машине женщина, которой в расположение
части вход запрещен.
Идзуми просит, нельзя для нее какую-нибудь камеру открыть, а
Боб-то и рад стараться. И пока они до его квартирки добрались,
которая помещалась в конце этого длинного сарая, стало ей
понятно, что он и правда инспектор по мясу, ничего больше.
- Она такая милая была, - рассказал мне Фендер, - и я, прошу
прощения, тоже был такой милый, одним словом, она у меня до утра
осталась. Трусил я, сам понимаешь, жутко, я же до этого ну ни
разочка. А потом говорю себе: "Хватит, Боб. Возьми себя в руки.
Ты же всегда с разной живностью обращаться умел, с той самой
минуты, как родился. Ты раскинь умом - просто еще один
славненький зверек, неужто не справишься?"
Трибунал вот что установил: Фендер, как все прочие из
армейской ветеринарной службы, с виду был вояка, но рассуждать
его по-военному не выучили. Считалось, что незачем, они же за
качество мяса отвечают, только и всего. Последний ветеринар,
которому по-настоящему в бою участвовать довелось, оказывается,
погиб на речке Малый Бигхорн, когда Кастер свою Последнюю
оборону держал*. И еще установили: в армии, как выяснилось,
нередко смотрели сквозь пальцы, если ветеринар нарушал уставы,
потому как ветеринаров очень трудно привлечь военной службой.
Они, ветеринары эти, целое состояние могли нажить, особенно если
их часть стояла где-нибудь в большом городе, - они по вызовам
частных лиц собак да кошек лечили. Вот и Фендеру собственную
квартиру предоставили в казармах, приятную такую. За мясом он
ведь наблюдает как положено? Наблюдает. А раз так, кому же в
голову придет за ним самим понаблюдать.
/* Боевой эпизод периода Гражданской войны в США (1861-1865)./
- Да хоть бы и наблюдали они за моей квартирой, - рассказывал
он мне, - все равно бы ничего не нашли, ни зацепочки.
Только бы нашли там, говорит, "одно из лучших в Осаке частных
собраний японской керамики и тканей". Очень он восхищался, как
это у японцев все тонко да хитро сделано, прямо с ума сходил.
Эта его страсть к их искусству, уж точно, еще и оттого
развилась, что сам он был такой здоровый, руки - так ему
казалось - неуклюжие, безобразные такие тяжелые лапищи, и вообще
медведь медведем.
"Идзуми, - рассказывал он, - глазками так и шастает по полкам
моим, по картинам, ящички осматривает, заглянула в буфет. Ты бы
ее видел в ту минуту, как у нее то и дело менялось выражение, -
согласился бы, что не вру я, не хвастаюсь: влюбилась она в меня,
вот и все дела".
Наутро он завтрак приготовил на сковородочках японских,
чайничек, кофейничек - все японское, хотя завтрак-то по-
американски, яичница с беконом. А ей из постели лень вылезать,
сидит себе, закутавшись в одеяло. Смотрит он на нее, и
вспомнилась ему косуля, которую он мальчишкой прикармливал. Тоже
мне, нашел оригинальное сравнение. А над своей новой косулей он
всю ночь хлопотал. Радио включил, которое американские передачи
для армии принимает. Ему музыки захотелось. А идет выпуск
новостей. И главная новость, что в Осаке сегодня ночью раскрыта
и обезврежена шпионская организация, работавшая на
северокорейцев. Передатчик их засекли и изъяли. Все, кто в эту
организацию входил, уже арестованы, осталось найти только одну
шпионку, женщину, известную под именем Идзуми.
А Фендер-то к этому моменту "в другой вселенной себя ощутил"
- это он так выразился. И в этой вселенной настолько ему лучше
было, чем в прежней, хотя просто женщина у него появилась,
только и всего, - словом, в прежнюю вселенную он ни за что
возвращаться не хотел. Идзуми призналась ему: да, я живу на
свете ради коммунистической идеи, - но Фендеру почему-то не
показалось, что так только враги могут разговаривать. "Я
подумал: нормально рассуждает, она просто хороший человек и в
другой вселенной живет".
В общем, одиннадцать дней он ее у себя прятал и при этом
старательно выполнял, что требовалось по службе, осторожность
проявил. А на двенадцатый день - наивный человек, да и голова у
него совсем пошла кругом - спрашивает у одного матроса с
новозеландского судна, доставившего говядину: возьмешься за
тысячу долларов девушку из Японии вывезти? Матрос об этому
своему капитану доложил, а тот американским властям. Тут же
Фендера с Идзуми забрали, его в одну камеру, ее - в другую, и
больше они так и не свиделись.
Про ее судьбу Фендер не знал ровным счетом ничего. Исчезла
она. По слухам, которым скорее всего можно верить, ее незаконно
передали южнокорейским агентам, а те доставили Идзуми в Сеул,
где она без всякого судебного разбирательства была расстреляна.
Фендер ни об одном своем поступке не жалеет.
Вижу, брюки он вытащил от моего костюма цивильного - тот
самый, серый в полосочку костюм от братьев Брукс. Помнишь,
говорит, у тебя тут на ширинке здоровая дыра была прожжена?
- Помню.
- А ну, где она?
Нигде ее нет. И вообще ни одной дырки нет на костюме. Он,
оказывается, в штопку его посылал, в Атланту, за собственные
денежки.
- Это, Уолтер, - говорит, - мой тебе подарок по случаю
освобождения, носи, дорогой, на здоровье.
Я знал, что Фендер почти всем освобождающимся делает от себя
подарки. А на что еще ему деньги свои расходовать, которые
платят за его научную фантастику? Но вот что он мои костюм в
штопку послал, это, я вам скажу, уж такая с его стороны
заботливость, такая доброта - вообразить невозможно. Я так и
онемел. Чуть не расплакался. И благодарю его, благодарю, а у
самого слезы в глазах.
Он не успел ответить, как послышались крики и затопотали по
кабинетам, выходящим окнами наружу, туда, где четырехполосное
скоростное шоссе. Видно, решили, что прибыл Верджил Грейтхаус,
бывший министр здравоохранения, просвещения и социальных
пособий. Ложная тревога, как выяснилось.
Клайд Картер с доктором Фендером выскочили в приемную
взглянуть, что случилось. В этом корпусе двери никогда не
запираются. Фендер, приди ему охота, мог бы шагать себе по
коридорам да шагать, пока не выйдет из здания. Клайд был без
оружия, у нас все конвоиры без оружия ходят. Решись Фендер на
побег, может, кто и попробовал бы его задержать, хотя
сомневаюсь. Это была бы первая попытка побега за двадцать шесть
лет существования нашей тюрьмы, вряд ли бы кто-то сразу
сообразил, что в таких случаях полагается делать.
Мне было все равно, прибыл Верджил Грейтхаус или еще нет.
Когда явится - со всеми новенькими так, - произойдет нечто
наподобие гражданской казни. А мне совсем не нравится, как
человека, кто бы он ни был, хоть Верджил Грейтхаус, превращают
всего лишь в подобие человека. Поэтому я остался в каптерке.
Хорошо, что из-за этой суеты можно побыть одному. Подарок
судьбы, и я им воспользовался. Для того воспользовался, чтобы
совершить, может быть, самый непристойный за всю мою жизнь
интимный поступок. Я родил надломленного, вечно ворчащего
старичка - для этого только и потребовалось, что в цивильный
костюм облачиться.
Натянул я белые трусы из плотной ткани и носки в рубчик -
черные, почти до колена, в салоне мужской одежды "Тэлли-хоу"
куплены, в Чеви-Чейз. Рубашку белую фирмы "Стрела" надел - из
универмага "Гарфинкел" в Вашингтоне. Потом костюм от братьев
Брукс, в Нью-Йорке приобретен, а к нему полосатый галстук вроде
офицерского и черные башмаки, тоже в Нью-Йорке покупал. Шнурки
вот порвались, узелками тугими затянуты. Ясное дело, Фендер не
догадался их проверить, а то бы уж непременно новыми заменил.
Из всех этих вещей самая старая - галстук. Я его и правда
носил еще во время войны. Подумать только! Один англичанин, с
которым мы вместе занимались медицинским обеспечением, когда
готовили высадку в Нормандии, сказал, что такие галстуки были у
офицеров Королевского корпуса валлийских стрелков.
- Вас, стало быть, должны были дважды убить: на Сомме в
первую мировую войну, - объяснил он, - и еще раз в эту войну, у
Эль Аламейна*. Не самый везучий корпус, а?
/* Сражение в Северной Африке в 1942 г., закончившееся победой
англичан над итало-германской армией./
