В те первые месяцы, когда я без работы сидел, говаривал я своей
бедной жене, что на крайний случай у нас всегда есть в запасе
последнее средство: если уж совсем припрет, я руки подниму, и
пусть меня ведут на распятие, то есть на службу в "Дженерал
моторе", "Дженерал электрик" или еще какой трест вроде этих. Вот
вам свидетельство, до чего Рут была ко мне снисходительна - ни
разу ведь не задала вопроса, почему бы мне прямо сейчас на такую
службу не поступить, раз это так просто, и по какой именно
причине мне видится в частном бизнесе что-то недостойное и
порочное.
- Может так выйти, что не хочешь богатым стать, а придется, -
однажды сказал я ей, помнится, как раз в ту пору. Сыну шесть лет
было, достаточно уже умен, чтобы призадуматься над этим
парадоксом. Понял он, что я хотел сказать? Нет, не понял.
А я тем временем навещал да обзванивал знакомых по другим
армейским ведомствам, все старался в шутку обратить незавидное
свое положение - мол, "временно на свободе", как говорят актеры,
когда ангажемент не подворачивается. Смотрели на меня так,
словно какое-то уродство во мне было, от смеха не удержишься: не
то глаз подбит, не то большой палец на ноге сломан. А еще вот
что: знакомые эти, как и я, сплошь были демократы и сразу
принимались меня утешать - все понятно, дескать, стал я жертвой
республиканцев, известных глупостью своей да мстительностью.
Но - увы! - прежде я жил, словно кадриль по-виргински
танцевал, когда партнерами все время меняются, и друзья, едва
один контракт закончится, тут же для меня другой подыскивали, а
теперь что-то никто не мог припомнить, где есть вакансии.
Исчезли вдруг вакансии, словно птица дронт, двести лет назад
вымершая.
Худо дело.
Правда, давние приятели держались со мной вполне
непринужденно, радушно, и даже сейчас я не стал бы утверждать,
что мне за Леланда Клюза от них доставалось, если бы не тот
случай, когда я обратился за помощью к одному злобному старику,
который к правительственным службам никакого отношения не имел,
а этот старик - как же я был шокирован! - Прямо-таки
наслаждался, показывая, до чего я ему отвратителен, и не скрыл,
почему. Тимоти Бим его звали. До войны он работал в администра-
ции Рузвельта, помощником министра сельского хозяйства был. Он
мне и предложил тогда первую мою должность в государственном
учреждении. Тоже гарвардец и, как я, по стипендии Родза в
Оксфорд ездил. А теперь ему было семьдесят четыре года, и он
возглавлял самую престижную юридическую фирму в Вашингтоне "Бим,
Мернз, Уэлд и Уэлд", причем единственный из владельцев
непосредственно вел дела.
Я позвонил ему, предложил вместе пообедать. Он отказался,
Большинство моих знакомых тоже отказывались. Бим сказал, что
может уделить мне полчаса ближе к вечеру, но не понимает, о чем
нам разговаривать.
- Скажу откровенно, сэр, мне нужна работа - лучше бы всего в
каком-нибудь фонде или музее. Что-то такое.
- А-а, - протянул он, - так вы работу ищете, вот оно что.
Ладно, об этом можно побеседовать. Заходите, обязательно
заходите. И сколько же это лет мы с вами толком не виделись?
- Тринадцать, сэр.
- Много воды за тринадцать лет может утечь, особенно если
плотина от ветхости разваливается.
- Совершенно верно, сэр.
- Вот то-то же.
Я был настолько глуп, что явился к нему, как было условлено.
Принял он меня с подчеркнутой приветливостью, от начала и до
конца отдававшей притворством. Познакомил со своим секретарем,
молодым еще человеком, сказал, что я подаю большие надежды и у
меня тоже все впереди, все время похлопывал по плечу. А он из
тех, кто, вероятно, в жизни никого по плечу не потрепал.
Направились мы к нему в кабинет, обшитый деревом, подвел он
меня к глубокому кожаному креслу, мурлыча: "Ты присядь, голубок,
ты присядь". На днях это, как считается, смешное выражение
попалось мне в научно-фантастическом рассказе доктора Боба
Фендера про судью с планеты Викуна, который отныне увековечит
меня с моей странной судьбой. Вот что: я сильно сомневаюсь,
чтобы Тимоти Биму прежде хоть разок вздумалось кого-то еще
такими шуточками развлекать. Был этот Бим сутулый старик с
пышной копной на голове - и, так уж получилось, высоченный,
тогда как я, так уж получилось, - низкорослый. Могучие его руки
наводили на мысль, что в былые времена он привык размахивать
тяжеленным палашом истины, да и сейчас жаждет правды и
справедливости. Седые брови этаким сплошным кустарничком
протянулись от виска к виску, уставился он на меня, словно из-за
этой живой изгороди подкарауливает, - сам по ту сторону стола
сел, а голова вперед вытянута.
- Вам, должно быть, неприятно вспоминать недавнее, а?
- Неприятно, сэр, не скрою, - ответил я.
- Вы с Клюзом такой же знаменитой парой сделались, как Мэтт с
Джеффером*, - говорит.
/* Знаменитые клоуны 30-40-х годов./
- Радоваться нечему, - вздыхаю.
- Да уж понятно. Очень хотел бы надеяться, что радости вы по
этому случаю не испытываете ни малейшей.
Этому человеку жить оставалось всего два месяца. Тогда он,
насколько могу судить, об этом и не догадывался, хотя бы смутно.
Когда он умер, говорили, что Бима наверняка выдвинули бы
кандидатом в Верховный суд, если бы он только дотянул до новых
президентских выборов, на которых победил бы демократ. - Стало
быть, сожалеете, что так все вышло, - сказал он, - и, хочу
думать, поняли, о чем особенно-то сожалеть надо.
- Простите, сэр?
- Вы что, думаете, дело это только вас с Клюзом касается?
- Конечно, сэр, - отвечаю. - Ну, и наших жен, само собой. - Я
правда так думал.
Он так и взвыл.
- Мне-то вы зачем такое говорите!
- Сэр?
- Ах ты, младенец несмышленый, - шипит он, - выродок
гарвардский, откуда только берутся такие говнюки? - И из-за
стола встает. - Да вы с Клюзом погубили добрую репутацию целого
поколения, которое честно и с пользой служило обществу, - когда
теперь другое такое появится в этой стране! Боже мой, кому вы
теперь нужны, что вы, что Клюз! Его вот посадили - это какой
удар по всем нам! А вы без работы сидите, черта с два другая вам
работа подыщется.
Я тоже поднялся.
- Позвольте заметить, сэр, законов я не нарушал.
А он в ответ:
- Самое главное, чему вас должны были научить в Гарварде, вот
что: можно не нарушить ни единого закона, а все равно оказаться
самым злостным из преступников.
Жаль, не объяснил, в каком из гарвардских колледжей этой его
мудрости учат или прежде учили. Для меня она как откровение
была.
- Мистер Старбек, - говорит, - вы, видимо, кое-что упустили
из виду, ну, так я вам объясню: в мире все последние годы бушует
битва между добром и злом, такая жестокая битва, что никого уже
не удивляет, когда целые поля устланы телами безвинно павших
замечательных людей. Так неужели вы думаете, что я стану
помогать выгнанному со службы бюрократу, которого, если бы от
меня зависело, давно бы уж плетьми забили, вздернули да чет-
вертовали за все то зло, которое он причинил нашей стране?
- Я только правду говорил, - бормочу. А сам от ужаса да стыда
еле на ногах держусь.
- Правду, да не всю, - оборвал он меня. - К тому же эту вашу
ущербную правду поспешили за полную истину выдать. "Знаем мы
этих образованных да чувствительных чиновников, все они русские
шпионы". Такое вот на всех углах будут теперь талдычить невежды
эти да старые демагоги, им ведь только бы до власти дорваться,
она, мол, им по праву принадлежит. Если бы не ваше с Клюзом
идиотское поведение, попробовали бы они доказать, что каждый, у
кого голова работает и сердце не камень, - уж непременно
предатель! Глаза бы мои на вас не смотрели!
- Успокойтесь, сэр. - Мне бы давно встать и уйти, а я сижу,
как парализованный.
- Вот, полюбуйтесь, еще один олух выискался, которого
угораздило не туда сунуться да не ко времени, - говорит, - а в
результате всем гуманным начинаниям нанесен ущерб, словно нас не
меньше как на столетие назад отбросило. Проваливайте к чертям
собачьим!
Так и сказал.
8
Ну вот, сижу я, значит, на скамейке перед тюрьмой, автобуса
жду, а солнце - оно тут, в Джорджии, горячее - так меня и
поджаривает. И вижу, катит по шоссе большущий кадилак, настоящий
лимузин с голубенькими шторками на заднем окне, и сворачивает на
полосу, по которой только к штабу авиабазы можно доехать. Кто
там в лимузине, не видно, один шофер виден, негр, - все понятно,
тюрьму высматривает. А это явно не тюрьма. Флагшток стоит, а
рядом скромненькая такая плита, на которой написано: "ВВСНБ*,
вход по служебным пропускам".
/* Военно-воздушные силы наземного базирования./
Едет лимузин дальше, повыше разворот есть, примерно через
четверть мили. Потом возвращается и совсем рядом со мной
тормозит, передним крылом едва в грудь мне не уперся. На
блестящей черной жести - лучше любого зеркала - опять вижу
старого мусорщика родом из славян. Оказывается, из-за этого вот
лимузина и поднялась тут раньше ложная тревога - дескать,
Верджил Грейтхаус прибыл. Он, лимузин то есть, давно уж тут
курсирует, тюрьму ищет.
Вылезает шофер, меня спрашивает: это что, правда тюрьма?
И приходится мне произнести свое первое слово на воле.
- Тюрьма, - говорю.
Шофер, крупный мужчина средних лет в коричневой форме из
толстой ткани в рубчик и тяжелых башмаках черной кожи - на вид
этакий заботливый папаша, - открывает заднюю дверцу и говорит
сидящим в полутьме:
- Джентльмены, - говорит, не то с печалью, не то с
достоинством - в общем, самым подобающим тоном, - мы прибыли к
месту нашего назначения. - У него на грудном кармане шелком
вышиты буквы РАМДЖЕК - вот, значит, где он работает.
Впоследствии я узнал: старые приятели Грейтхауса,
оказывается, сделали так, что его с адвокатами быстро и по-
тихому доставили прямо из дома в тюрьму, чтобы никаких
свидетелей не набежало полюбоваться его унижением. На рассвете
его подобрал у служебного входа в небоскреб "Уолдорф тауэрс" на
Манхеттене - он жил там - лимузин, присланный компанией "Кока-
кола". И привез на сборный пункт морской пехоты рядом с
аэропортом Ла Гуардиа, прямо на взлетную полосу. На полосе его
ждал служебный самолет объединения "Международные курорты".
Долетели до Атланты, а там - тоже прямо на взлетной полосе - его
дожидался лимузин со шторками, который выслало управление
корпорации РАМДЖЕК по юговосточным штатам.
Выходит из лимузина Верджил Грейтхаус, одет почти так же, как
я: серый костюм в полоску, белая рубашка, галстук вроде
офицерского. Только цвета другие. Такие галстуки носят те, кто
служит в северной береговой охране. Как обычно, он трубку свою
посасывает. А на меня только мельком взглянул.
Тут и оба его адвоката из машины появляются, лощеные такие,
один постарше, другой помоложе.
Пока шофер из багажника чемоданы его доставал, Грейтхаус с
адвокатами осматривали тюремный корпус так, словно это
недвижимость, которую почему бы не приобрести, если цена
сносная. Глазки у Грейтхауса поблескивали, а из трубки музыка
слышна, точно птицы расчирикались. Наверно, думает - здоровый я
еще мужчина, крепкий. Мне потом адвокаты его говорили: он, как
только понял, что от тюрьмы не отвертеться, стал брать уроки
бокса, а также карате и джиу-джитсу.
- Так, - подумал я, про это услышав, - у нас в тюрьме драться
с ним никто не станет, но обломают-то обязательно. Всех
обламывают, кто по первому разу сидит. Ничего, потом зарастет,
только уже не будет, как прежде было. Верджил Грейтхаус, может,
и правда мужчина здоровый да крепкий, но уж не разгуливать ему,
как раньше, не очухаться.
Меня он так и не узнал. Понятно, сижу себе на скамеечке, а
для него я кто такой? Да вроде трупа, который в грязи валяется,
когда он выбрался из своего генеральского блиндажа осмотреть
поле сражения, прикинуть, какая обстановка складывается.
Не удивило это меня. Но, думаю, голос-то мог бы узнать,
который из-за тюремной ограды доносится, - и не хочешь, так
услышишь. Это был голос самого с ним близкого заговорщика по
