руководством. Ему предложили пост директора Американской
телефонной и телеграфной компании, которую только что приобрела
новая корпорация из Монако, называющаяся БИБЕК. Пока никто
толком не знает, что этот БИБЕК такое. Некоторые думают, что там
всем русские заправляют.
Ладно, спасибо и на том, что в этот раз найдутся и у меня
настоящие друзья, пока отсиживаю.
На столе, прямо посередине, стояла ваза с большим букетом
желтых тюльпанов. Опять апрель.
За окном шел дождь. Природа меня оплакивала.
x x x
Посадили меня на самое почетное место справа от хозяйки - от
Сары Клюз, сиделки нашей заботливой. Из тех четырех женщин,
которых я любил в своей жизни, с нею мне всего легче обо всем на
свете разговоры вести. Может, это оттого, что никогда я ей
ничего не обещал и никогда ее не обманывал. Господи, а сколько
всего я попусту наобещал своей матери, и бедной своей жене, и
Мэри Кэтлин!
Пришел Исраель Эдель со своей не очень красивой женой Нормой.
Говорю: не очень красивой - по той простой причине, что она
всегда терпеть меня не могла. Не знаю уж, почему. Я ее ничем не
обидел, а уж перемена участи, случившаяся в жизни мужа, радует
ее до небес. Если бы не я, так бы он сейчас и дежурил по ночам в
"Арапахо". А теперь Эдели перестраивают купленный ими дом на
Бруклин-Хайтс, еще бы не перестраивать - при его-то деньжищах. И
все равно она на меня так смотрит, словно меня приволокла в
зубах кошка с помойки. Что тут поделаешь, бывает. По-моему, у
нее не все дома. С год назад выкидыш у нее был, а ждала
двойняшек. Не из-за этого ли она слегка тронулась? Химия там у
нее расстроилась, что ли. Как знать.
Слава Богу, хоть рядом со мной не села. Рядом села другая
черненькая, Евхаристия Лоуз, красавица жена Кливленда Лоуза,
бывшего шофера из корпорации РАМДЖЕК. Теперь он вице-президент
отдела "Транспорт для всех". Жену его и правда так зовут -
Евхаристия. Если с греческого это имя перевести, оно означает
"счастливая и благодарная", не пойму, отчего люди редко дают
такие имена своим дочерям. Но вообще-то мы ее Юка называем.
Она все по южным своим краям тоскует. Там, говорит, люди
дружелюбнее, и непосредственнее, и проще, чем здесь. Без конца
уговаривает Кливленда уйти в отставку да поселиться где-нибудь в
Атланте или неподалеку - сейчас особенно к нему с этим пристает,
ведь "Транспорт для всех" перекуплен компанией "Спорт и отдых,
интернешнл", а за этой компанией стоит мафия, все знают. Просто
доказать не могут.
А мою фирму проглотил западногерманский концерн "И. Г.
Фарбен".
- Да, кончились времена старого доброго РАМДЖЕКа, - говорю я
Юке. - Можно не сомневаться, что кончились.
Подарки мне приготовили, чепуху всякую, хотя не только
чепуху. Исраел Эдель преподнес мне резиновую штуку в форме
шарика мороженого, а внутри пищалка, - это песику моему поиграть
тибетскому, который похож на швабру, только без ручки. Когда
молод был, о своей собаке и думать было нельзя, до того
Александр Гамильтон Маккоун не переносил собак. Так что первый
раз у меня своя собачка, очень мы друг к другу привязаны, даже
спит она на моей постели. Храпит сильно. Жена тоже храпела.
Я ее никогда не вязал, но мой ветеринар доктор Ховард Падве
утверждает, что у нее сейчас ложная беременность, поэтому
резиновый шарик вроде мороженого она принимает за своего щенка.
Прячет его по разным закоулкам. По лестницам таскает, схватив
зубами. Даже молоко у нее по этому случаю появилось. Приходится
ей уколы делать, чтобы все обошлось.
Удивительное дело, до чего всерьез заставила ее матушка-
природа к этому шарику относиться с коричневой резиновой вафлей
и розоватым резиновым мороженым. Все думаю: у самого-то у меня
тоже ведь к кое-каким ерундовым поделкам вроде этой есть смешная
сентиментальная привязанность. Хотя никакого значения это не
имеет. Мы существуем без всякой цели в жизни, если ее себе не
выдумаем. На этот счет у меня сомнений нет. Удел человеческий в
нашей разваливающейся вселенной ни на йоту не переменился бы,
если я, вместо того, чтобы жить как живу, ничем бы другим не
занимался, кроме перетаскивания шарика резинового мороженого из
угла в угол лет шестьдесят без остановки.
Клайд Картер с Леландом Клюзом куда более дорогой подарок мне
приготовили - компьютер, который играет в шахматы. Размером он с
коробку из-под сигар, но стал бы втрое меньше, если убрать
ящичек для фигур. Сам-то компьютер вроде пачки сигарет, может,
чуть побольше. "Борис" называется. У этого "Бориса" есть узкое
длинное окошечко, которое сообщает о его ходах. И он даже
способен высмеивать ходы, которые делаю я. "Да вы что!" - читаю
в окошечке, или: "В шахматы первый раз играете?", или: "Ловушку,
думает, заготовил!", или: "Ферзь под ударом, смотреть надо!".
Такой вот стандартный набор шахматных шуточек. Мы такими же
целый день перебрасывались с Александром Гамильтоном Маккоуном,
когда много лет назад я согласился стать для него шахматной
машиной, чтобы он за это послал меня в Гарвард. Если бы "Бориса"
уже тогда изобрели, сидеть бы мне на каких-нибудь жалких курсах,
а потом на всю жизнь стать сборщиком налогов, заведующим
канцелярией склада пиломатериалов, страховым агентом или чем-
нибудь в этом роде. А я вместо этого попал в Гарвард и оказался
самым скверным из его питомцев после Путци Хенфштенгля, любимого
пианиста Гитлера.
Хорошо еще, я успел пожертвовать Гарварду десять тысяч
долларов, прежде чем адвокаты опять вытянули из меня все до
последнего цента.
x x x
Пришло мне время ответить на все тосты, которые за этим
прощальным ужином произносились в мою честь. Поднялся я.
Спиртного-то я ни капельки не выпил.
- Я рецидивист, - говорю. Слово это, как я понимаю, значит
вот что: человек, который все снова и снова совершает
преступления или антиобщественные поступки.
- Отличное словцо, - отозвался Леланд Клюз.
И все засмеялись.
- Наша очаровательная хозяйка обещала, что будет еще два
сюрприза, - продолжаю я.
Первый, как оказалось, - появление моего сына, который в
окружении маленькой своей семьи человеческой пришел с верхнего
этажа, а второй - вот он: прокрутили запись тех давних моих
показаний, когда меня допрашивал конгрессмен от Калифорнии
Ричард М.Никсон вкупе с другими. Пластинка была на семьдесят
восемь оборотов, старая совсем. Представляете? "Мало мне других
сюрпризов досталось", - пробормотал я. А Кливленд Лоуз говорит:
- Приятных-то и правда мало, старик.
- Ты это по-китайски скажи, ну-ка. - Он ведь был пленным,
пожил у китайцев, если не забыли.
Что-то такое Лоуз промяукал, действительно на китайский
похоже.
- А может, он кисло-сладкую свинину попросил принести, откуда
мы знаем? - засомневалась Сара.
- Конечно, где вам понять.
Тут устриц подали, и все на них накинулись, а я говорю, вот
многие думают, что устрицы распаляют похоть, хотя на самом деле
ничего подобного.
Все на меня зашикали, а Сара Клюз тут же мною сказанное в
шутку обратила.
- Знаете, - сказала она, - Уолтер недавно двенадцать штук
съел, а подействовали только четыре.
У нее накануне опять пациент скончался.
Все опять хохочут.
А мне вдруг грустно стало и досадно, до чего мы все глупые.
Ведь, если разобраться, все скверно. Иностранцы, уголовники да
обезумевшие от жадности другие концерны прибирают к рукам
оставшееся от РАМДЖЕКа. Мэри Кэтлин народу завещала свое
богатство, а оно оказалось только грудами быстро
девальвирующейся валюты, да и ту растрачивают на содержание
гигантской армии новых бюрократов, на гонорары юристам и
консультантам, ну и так далее. А что останется, так наши
политические лидеры утверждают - пойдет на покрытие процентов по
национальному долгу, то есть народ получит только новые
скоростные автобаны, новые здания под разные конторы и
усовершенствованные вооружения, какие он вполне заслужил.
И еще мне стало грустно оттого, что снова придется в тюрьму
садиться.
Поэтому и решился я вслух осудить наше легкомыслие.
- Знаете, что в конце концов прикончит наш мир? - говорю.
- Холестерин! - сказал Фрэнк Убриако.
- Несерьезность, - сказал я. - Никто в голову не берет: что
есть, что будет, а главное, как мы до такого дошли.
Исраел Эдель - у него докторская степень по истории - решил,
что я хочу доказать, будто мы, если такое возможно, еще глупее
стали, чем были. И давай шикать да цокать. И другие к нему
присоединились - шикают, цокают. Надо полагать, изображают
внятные сигналы из космоса, пойманные радиотелескопами всего за
неделю до нашего прощального ужина. Это была последняя сенсация,
газеты так и захлебывались, даже РАМДЖЕК убрали с первых полос.
А по всей стране только и знали, что шикать да цокать, вот как
мы на своем ужине.
Что эти сигналы значили, никто даже предположить толком не
мог. Хотя ученые заявили, что сигналы, если они на самом деле
оттуда и исходят, достигли Земли через миллион лет после того,
как были посланы, а то и побольше. И если Земля ответит,
разговор получится очень неспешный, уж можете не сомневаться.
x x x
Вот почему я и прекратил высказываться хоть о чемнибудь
всерьез. Отшутился и сел на место.
Ужин завершился тем, что явились - я уже говорил - мой сын с
невесткой и двумя детьми, а потом была поставлена пластинка с
записью моих показаний перед комитетом Конгресса в тысяча
девятьсот сорок девятом году.
Невестка с детьми, похоже, ничего такого особенного не
находили в том, чтобы под конец воздать должное свекру и деду,
который, если разобраться, славный, в общем-то, старик,
подтянут, одет со вкусом. Думаю, детям больше всего во мне
понравилось, что я немножко на Санта Клауса походил.
А вот на сына глядеть было жалко. Запуганный супругой,
болезненного вида молодой человек. Маленького роста, вроде меня,
а толстый - почти как мать его была в последние свои годы. Да
совсем облысел, хотя вот у меня до сих пор волосы еще не
облетели. Лысину он, видимо, от своих еврейских предков
унаследовал.
Садит сигареты без фильтра, одну от другой прикуривает. И все
время кашель его разбирает. Пиджак весь в дырках прожженных.
Понаблюдал я за ним, пока та пластинка крутилась, и вижу: до
того нервничает, что сразу три сигареты у него в руках дымятся.
Приветствовал он меня с такой подчеркнутой формальностью,
словно он немецкий генерал, который сдается под Сталинградом.
Ясное дело, в его глазах я по-прежнему чудовище. Уговорили его
сюда прийти, хоть он не хотел, и правильно, что не хотел, - жена
с Сарой Клюз уговорили.
Худо дело.
Пластинка особого впечатления не произвела. Дети, которым
давно бы уж пора спать, галдят, носятся.
Поставили пластинку, думая оказать мне честь, - пусть те,
кто, может быть, ничего про это не знает, сами убедятся, до чего
я был чистым юным идеалистом. Те показания, которыми я ненароком
заложил Леланда Клюза, сказав, что он в прошлом коммунист,
видимо, записаны на другой пластинке. Ее не запустили.
Самому мне по-настоящему интересны были только последние мои
слова. Я их позабыл.
Конгрессмен Никсон интересуется: почему я, сын иммигрантов,
которых американцы прекрасно приняли, протеже американского
капиталиста, относившегося ко мне как к сыну и пославшего в
Гарвард, - почему это я проявил такую неблагодарность к
американской экономической системе?
Ответ, который я дал, не отличался оригинальностью. Я вообще
ничего оригинального собой не представляю. И я повторил то, что
мой кумир Кеннет Уистлер когда-то, давным-давно, сказал в ответ
на такой же примерно вопрос.
Уистлер выступал свидетелем на процессе, когда рабочих
обвинили в бесчинствах. Судья присмотрелся к нему и спрашивает:
как это такой образованный молодой человек, к тому же из хорошей
семьи, настолько прочно связал свою жизнь с пролетариями?
Позаимствованный мною и повторенный перед Никсоном ответ
звучал так: "Спрашиваете, почему, сэр? А потому, что была
Нагорная проповедь".
Когда пластинка кончилась, раздались жидкие аплодисменты.
