наша Степанида. Стеша. Она жена Тома, который перед этим
произведением, - он снова пошлепал произведение, - устоять
не мог.
- Да вы ж, барин, все кобели, - сказала Стеша,
по-прежнему улыбаясь, - и у женщины никакого другого места
не замечаете.
Мы пошли дальше, и я заметил Лео, что его отношение к
половому вопросу за прошедшее время, кажется, изменилось.
- Да нет, - смутился Лео. - Не изменилось. Но здесь,
знаешь, жизнь такая уединенная, скучная, и иногда хочется
как-то развеяться.
- А этот Том куда смотрит?
- А он никуда не смотрит, - ответил Лео беспечно. - Он
человек широкий.
Когда мы приблизились к крыльцу, на нем появилось еще
одно существо, которое тут же кинулось мне на грудь. Это
была порядочных размеров овчарка. Я собирался проститься с
жизнью, когда почувствовал, что она лижет мне нос.
- Плюшка! - закричал Зильберович, оттаскивая собаку. -
Что ж ты за гад такой, за поганец! Ну что ты за собака! Не
зря Симыч прозвал тебя Плюралистом.
- Плюралистом? - переспросил я удивленно.
- Ну да, - сказал Зильберович. - Со всеми без разбору
лижется. Настоящий плюралист. Но мы его, чтобы не обижать,
зовем Плюшкой.
Следом за Плюшкой на крыльцо вышла русская красавица в
красном шелковом сарафане, батистовом платочке, сафьяновых
сапожках, с большой светло-русой косой, аккуратно уложенной
вокруг головы.
- Батюшки, кого это Бог послал! - сказала она, лучезарно
улыбаясь мне сверху.
Это была Жанета.
Она легко сбежала с крыльца, и мы троекратно, как принято
среди уважающих русские обычаи иностранцев, облобызались.
- Ты совсем не изменилась, - сказал я Жанете.
- Мне некогда меняться, - сказала она. - Мы здесь все
работаем по шестнадцать часов в день. А вот ты поседел и
растолстел.
- Да-да, - признал я печально. - Что есть, то есть.
- Ну пойдем, потрапезничаем, чем Бог послал.
Мы поднялись на крыльцо и оказались в просторном
вестибюле с колоннами. Прямо поднималась к кадушке с
фикусом широкая лестница, покрытая ковром, справа была
двустворчатая стеклянная дверь, занавешенная изнутри чем-то
цветастым, над дверью висело распятие.
Жанета перекрестилась. Зильберович снял кубанку и тоже
перекрестился. К моему удивлению, он оказался совершенно
лысым.
- А ты что же лоб не крестишь? - покосилась на меня
Жанета. - Воинствующий безбожник?
- Да нет, - сказал я. - Не воинствующий, а
легкомысленный.
В трапезной я попал в объятия Клеопатры Казимировны, так
же, как и я, за эти годы весьма располневшей. Она была в
темно-зеленом платье, в фартуке чуть посветлее и в белой
наколке.
Лео повесил шашку на крюк у дверей.
Мы расположились в углу ничем не покрытого большого,
персон на двенадцать, дубового стола. Стулья тоже были
дубовые.
Клеопатра Казимировна тут же принесла из расположенной
рядом кухни чугунок со щами, а Жанета расставила деревянные
плошки и ложки.
- Что будешь пить, квас или компот? - спросила Жанета.
- А что, другого выбора нет? - спросил я настороженно.
Зильберович наступил мне на ногу и подмигнул.
- Спиртного не держим, - сухо сказала Жанета.
- А, ну да, - сказал я, - вы, конечно, не держите. Зато
я держу.
Я нагнулся за своим чемоданчиком типа "дипломат", в
котором лежала купленная еще во Франкфуртском аэропорту
бутылка немецкой водки "Горбачев".
- В этом доме спиртное вообще не пьют, - остановила меня
Жанета.
О Господи! - подумал я с тоской, но ничего не сказал.
Зильберович толкнул меня коленом. Я его понял и попросил
квасу, вкус которого уже слегка подзабыл.
Щи, к моему удивлению, оказались совершенно пресными, и я
стал шарить глазами по столу.
- Тебе что-нибудь нужно? - спросила Жанета.
- Да, - сказал я. - Соли, если можно.
- Мы соль не употребляем, потому что у Сим Симыча диабет
и бессолевая диета.
- А, да! - сказал я разочарованно. - Я не подумал. А у
меня как раз солевая диета.
- Ну да, - добродушно засмеялась Жанета. - У тебя диета
солевая и алкогольная.
- Вот именно, - подтвердил я. - И еще табачная.
- Кстати, - заметила Жанета, - у нас в помещениях не
курят.
- Это ничего, - успокоил я ее. - Сейчас тепло, я и на
улице могу покурить.
После щей дали перловую кашу с молоком, при котором
отсутствие соли ощущалось меньше.
Клеопатра Казимировна подробно меня расспрашивала о жизни
в Германии, о жене и детях, как мы живем, что делаем. Я
объяснил: сын учится в реальшуле, дочка в гимназии, я
работаю, жена помогает мне и ездит за покупками.
- Она научилась водить машину? - спросила Клеопатра
Казимировна.
Я сказал, нет, не научилась, ездит на велосипеде.
- На велосипеде? - переспросила Жанета. - Но это же
неудобно. Платье может задраться или попасть в колесо.
Я заверил ее, что эта опасность моей жене не грозит,
потому что она в джинсах ездит.
- В джинсах? - поразилась Жанета. - Ты разрешаешь ей
ходить в джинсах?
- Она у меня разрешения не спрашивает, - сказал я. - Но
я не вижу в джинсах ничего дурного.
- Неточка у нас стала такая строгая, - заметила Клеопатра
Казимировна не то с гордостью, не то извиняясь.
- Да, строгая, - твердо сказала Жанета. - Женщина должна
ходить в том, в чем ей предписано Богом.
На это я заметил, что, по имеющимся у меня сведениям, Бог
сотворил женщину в голом виде, а что касается джинсов, то их
сейчас носят все, и мужчины, и женщины, и гермафродиты.
Я еще хотел что-то сказать по этому поводу, но
Зильберович так наступил мне на ногу, что я чуть не
вскрикнул и, меняя тему, деликатно спросил, почему ж это не
видно хозяина.
- А он уже поужинал, - сказал Лео.
- Но потом он выйдет или мне лучше к нему зайти?
Жанета переглянулась с матерью, а Лео откровенно
засмеялся.
- Сим Симыч, - сказала Жанета, - после ужина делами не
занимается.
- Да, - сказал я со сдержаным недовольством, - но я же не
по своему делу приехал.
- А он после ужина никакими делами не занимается, -
повторила Жанета. - Ни своими, ни чужими.
- Да-да, старик, - подтвердил Зильберович. - Он сейчас
тебя принять просто никак не может. Он сейчас словарь Даля
заучивает, а потом будет Баха слушать, он перед сном всегда
Баха слушает, он без Баха заснуть не может.
Я отодвинул кашу и встал. Я сказал:
- Вы меня, конечно, извините... В первую очередь вы,
Клеопатра Казимировна, и ты, Жанета, но я такого обращения
просто не понимаю. Я к вам в гости не набивался. У меня
нет лишнего времени. Мне предстоит далекое и, может быть,
даже очень опасное путешествие. Я к вам приехал только
потому, что Лео очень настаивал. Я не спал ночь, я
добирался до вас шестнадцать часов с пересадками...
- Ну, старик, старик, ну что ты раскипятился. -
Зильберович схватил меня за руку и тянул вниз. - Ну
добирался, ну устал. Так сейчас отдохнешь. Пока Нетка тебе
постель приготовит, мы с тобой поболтаем... - Он опять
подмигнул мне и скосил глаза на мой "дипломат"... - ляжешь,
выспишься, а завтра разберемся.
Откуда-то сверху лилась тихая мелодия. Будучи большим
знатоком музыки, я сразу узнал произведение Баха "Хорошо
темперированный клавир".
НА БЕЛОМ КОНЕ
Проклятый Зильберович! Мало было ему привезенной мной
"Горбачева", так он еще 0.75 "Бурбона" потом притащил,
говоря, что американцы считают "Бурбон" лучшим в мире
напитком. Но они-то этот лучший напиток сильно разбавляют
содовой, а мы неразбавленный заедали соленым огурцом.
Конечно, разбавлять такой напиток глупо и даже
кощунственно, но мешать его с водкой, пожалуй, тоже не
стоило.
С трудом разлепив глаза, я огляделся.
Я лежал на деревянном топчане с жестким матрасом. В
каком-то странном помещении - то ли тюремная камера, то ли
монашеская келья. В одном углу божница, в другом таз и
деревенский рукомойник (неужели тот самый, который я видел
лет двадцать с лишним тому назад в подвале у Симыча?).
Малюсенькое окошко под самым потолком, а сквозь него
врываются в помещение всякие премерзкие звуки. Какая-то
сволочь стучит в барабан и дудит на визгливой дудке. Ну что
за наглость! Ну разве можно в такую рань...
Я поднес к глазам часы и обалдел. Без двадцати
двенадцать, а я все еще дрыхну. И это в доме, где хозяин и
все его помощники работают с утра до вечера.
Господи, ну зачем же я столько пил? Ну почему я не могу,
как люди, как американец какой-нибудь, налить немножко в
стакан, разбавить содовой и вести спокойный такой,
уравновешенный разговор о Данте или налогах?
Впрочем, и у нас разговор был по-своему интересный. Лео
сначала важничал и скрытничал, а потом, наклюкавшись,
кое-что выболтал о их здешней жизни.
Живут они очень замкнуто. Симыч ежедневно пишет по
двадцать четыре страницы. Иногда он работает в кабинете,
иногда - гуляя по территории усадьбы. Гуляя, он пишет на
ходу в блокноте. Исписав очередной лист, швыряет его не
глядя на землю, а Клеопатра Казимировна и Жанета тут же эти
листки подбирают и складывают. Забегая вперед, скажу, что я
потом видел, как это происходит. Симыч гуляет с блокнотом,
а жена и теща тихо ходят за ним. Когда он швыряет очередной
листок, они подхватывают его, тут же читают, и Жанета
немедленно оценивает написанное по однобалльной системе.
"Гениально!" - говорит она шепотом, чтобы не помешать
Симычу.
Когда-то точно так же она оценивала Ленина. Помню, еще в
университете я взял у нее какую-то ленинскую брошюру
(кажется, "Государство и революция"), так там слово
"гениально" было написано на полях чуть ли не против каждой
строчки.
Все-таки мешать "Горбачева" с "Бурбоном" не стоит.
Голова трещала ужасно, и у меня даже появились мысли, что с
пьянством пора кончать. И я даже дал себе слово, что кончу.
Только бы вот опохмелиться, а потом решительно завязать.
Барабан все стучал, и дудка дудела, не давая
сосредоточиться.
Я встал на табуретку и дотянулся до окна. Глянул наружу
и не поверил своим глазам. На площади перед домом, как раз
под полосатым столбом с табличкой "СССР", стоял советский
солдат в полной форме с автоматом через плечо. Я в отчаянии
потряс головой. Что это такое? Советские войска вторглись
в Канаду или мне уже черти мерещатся?
Скосив глаза, я увидел негра Тома с саксофоном и
Степаниду с барабаном, даже большим, чем ее задница. Как я
и предположил, они не играли, а только настраивались.
Потом появились две русские красавицы в цветастых
сарафанах и платочках. Одна из них держала на руках каравай
хлеба, а другая тарелку с солонкой.
Потом... Я не понял точно, как это получилось. Сначала,
кажется, раздался удар колокола, потом Том затрубил что-то
бравурное, а Степанида ударила в барабан. И в то же самое
время на аллее, идущей от дальних построек, появился чудный
всадник в белых одеждах и на белом коне.
Пел саксофон, стучал барабан, пес у крыльца рвался с цепи
и лаял Конь стремился вперед, грыз удила и мотал головой,
всадник его сдерживал и приближался медленно, но неумолимо,
как рок.
Как я уже сказал, он был весь в белом. Белая накидка,
белый камзол, белые штаны, белые сапоги, белая борода, а на
боку длинный меч в белых ножнах.
Я открыл окно настежь и высунул голову, чтобы лучше
видеть и слышать. Пристально вглядевшись, я узнал во
всаднике Сим Симыча. Лицо его было одухотворенным и
строгим.
Симыч приблизился к часовому Саксофон и барабан смолкли.
Симыч вдруг как-то перегнулся, сделал движение рукой, и в
солнечных лучах сверкнул длинный и узкий Меч. Похоже было,
что он собирается снести несчастному солдату голову.
Я зажмурился. Открыв глаза снова, я увидел, что солдат
стоит с поднятыми руками, автомат его лежит на земле, но
Симыч все еще держит меч над его головою.
- Отвечай, услышал я звонкий голос, - зачем служил
заглотной власти? Отвечай, против кого держал оружие?
- Прости, батюшка, - отвечал солдат голосом Зильберовича.
Не по своему желанию служил, а был приневолен к тому
сатанинскими заглотчиками.
- Клянешься ли впредь служить только мне и стойчиво
сражаться спроть заглотных коммунистов и прихлебных
