вас не собираемся. Но когда вы будете возвращаться из
прекрасного будущего в наше трудное настоящее, вам, может
быть, захочется подумать о себе, о своих детях и внуках.
- Ваше Высочество, - спросил я, потрясенный, - где вас
так хорошо учили русскому языку?
В московском Университете дружбы народов имени Патриса
Лумумбы, - охотно ответило Высочество и улыбнулось, излучая
загадочное сияние.
На этом наш разговор закончился, и через пять минут мои
похитители высадили меня вместе с велосипедом и кожаным
мешочком на какой-то улице.
Выходя из автобуса, я не удержался и спросил Его
Высочество, не из платины ли сработаны его зубы.
- Ну что вы! отозвалось Высочество. Я достаточно
обеспечен, чтобы позволить себе брильянтовые коронки.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Вот подумайте, что бы вы купили своим предполагаемым
знакомым, если бы вам предстояла поездка на шестьдесят лет
вперед?
Я стоял посреди известного в Мюнхене магазина Кауфхоф (по
нашему Торговый двор) в полной растерянности.
В самом деле, всего полно, а что купить, не представляю.
Джинсы? Зажигалки? Калькуляторы? Жвачки?
Жвачки, правда, я слышал, в Советском Союзе появились
отечественного производства. Они, конечно, пока уступают
западным образцам, но я нисколько не сомневался, что в
течение шестидесяти лет, в результате развития технической
революции, исторических постановлений партии и правительства
и трудового энтузиазма масс, в деле производства предметов
жевания и снабжения ими широких слоев населения произойдут
коренные перемены к лучшему.
Ну, и насчет джинсов я тоже думал, что через шестьдесят
лет какой-нибудь прогресс неизбежно наступит и, уж во всяком
случае, польские, скажем, джинсы или венгерские по крайней
мере в Москве достать будет можно.
Пару джинсов я все же купил. А еще купил какие-то
галстуки, шарфики, пару складных по пять марок зонтиков,
электронные шахматы, две готовальни и всякую парфюмерию:
губную помаду, лак для ногтей, пудру, румяна, тени для век,
искусственные ресницы, такие вещи, я знаю, никогда не
устаревают.
О себе я, конечно, тоже подумал и купил пленки для
фотоаппарата и диктофона, ленты для пишущей машинки,
блокноты и набор шариковых ручек. А кроме того, я запасся
несколькими парами белья, носками, перчатками, мылом, зубной
пастой, новой бритвой "Жиллет" и двумя пачками лезвий. Все
это я купил на тот случай, если эти предметы в будущем
окажутся хотя и несравненно лучшего качества, но будут для
меня слишком уж непривычными.
Увидев майки с надписью "Мюнхен-1982", я, конечно, тут же
взял штук пять. Затем в отделе карт и путеводителей я нашел
планы разных городов мира, в том числе и Москвы. Решив, что
этой вещью тоже следует обзавестись (хотя бы для того, чтобы
сравнить Москву сегодняшнюю с Москвою тогдашней), я взял
один из планов и стал разглядывать, удивляясь его
подробности. В Москве, когда я там жил, тоже издавались
подобные планы, но на них указывались только самые главные
улицы, да и то не все. А на этом я находил и маленькие
переулки, и даже тупики, в которых когда-то жил.
- Улицы имени писателя Карцева там нет? - услышал я
сзади насмешливый голос и, вздрогнув, оглянулся.
Передо мной в светло-зеленом плаще и серой шляпе стоял,
усмехаясь, Лешка Букашев, мой бывший друг, однокашник и
собутыльник.
Когда-то мы вместе учились на факультете журналистики, а
потом работали на радио, я в литературном отделе, а он в
новостях. Вечера мы просиживали в Доме журналиста. Иногда
вдвоем, иногда втроем. Он приводил с собой своего приятеля
Эдика, курчавого молодого человека, который сам себя называл
генетиком и иммортологом. Я этого Эдика спросил при первом
знакомстве, занимается ли он продлением жизни. Он сказал,
что задача продления жизни для него никакого интереса не
представляет, это чепуха, которой занимаются геронтологи.
Его же интересует не продленная, а вечная жизнь.
- То есть вы хотите найти эликсир жизни? - спросил я.
Он сказал, что он ищет нечто другое, но для дураков это
можно назвать и эликсиром. Я хотел было обидеться, но он
тут же смутился и сказал, что, говоря о дураках, он имел в
виду не меня, а тех бюрократов, которые, не веря в
решаемость проблемы, не дают ему лаборатории и вообще
вставляют палки в колеса. Его однажды даже чуть не посадили
за менделизм-морганизм, о нем писали фельетоны в
"Крокодиле", и он был благодарен Лешке, который первый по
радио отозвался о его опытах положительно.
Вообще Лешка был из тех людей, кто плохого зазря другому
не сделает. Насчет хорошего он сам говорил о себе так: "Я
готов творить добро в разумных пределах. Хочешь, я одолжу
тебе трешку?"
По своим взглядам он был законченный циник и карьерист.
Но карьера его сложилась только со второго захода. Первый
заход он начал еще на первом курсе университета.
Я и сейчас хорошо помню его тогдашнего. Среди всех наших
студентов он был один из самых старших и самых бедных. Он
поступил в университет после армии и еще весь первый курс
ходил в солдатских шмотках. Отца своего он не помнил, тот
погиб во время войны. Лешкина мать Полина Петровна работала
дворничихой на Сивцевом Вражке, где у нее была комната в
семь с половиной квадратных метров без окон.
Он мне рассказывал, что с самого своего рождения никогда
(даже в армии) не наедался досыта. И в университет он
поступил вовсе не для того, чтобы овладеть журналистикой, а
чтобы перейти в число людей, которые вкусно едят, хорошо
одеваются и которых не бьют в милиции (его однажды били).
Но уже на первом курсе он понял, что люди, которых не
бьют в милиции, тоже делятся на разные категории, и сказал
мне, что настоящую карьеру можно сделать не по
профессиональной, а по "партийно-половой линии". Я думал,
что его наблюдения над жизнью имеют отрешенный характер, а
потом увидел, что нет, он пытается употребить их для
практических целей.
Едва поступив в университет, он ту же начал активничать в
комитете комсомола, скоро стал комсоргом нашего курса и
кандидатом в члены КПСС. Половой линии он тоже из виду не
выпускал и сошелся с одной нашей студенткой, которая была
внучкой исторического и героического большевика и, кроме
того, как и Лешка, горела на комсомольской работе.
На втором курсе Лешка одновременно собирался жениться на
этой студентке и перейти из кандидатов в полноправные члены
партии. В это же время его рекомендовали в комсомольские
вожаки факультета, то есть на пост, начиная с которого иные
Лешкины предшественники добрались до самых верхов власти.
И вот его выдвинули и должны были голосовать и
исключительно для проформы спросили публику, есть ли у
кого-нибудь отвод.
И тут на трибуну вышла заплаканная Лешкина невеста и
сказала, что, как ей ни трудно, она должна заявить товарищу
Букашеву отвод, потому что он - человек с двойным дном: на
публике говорит одно, а в частных разговорах другое.
Например, в разговоре с ней он назвал Ленина Вовка-морковка.
Времена были уже либеральные, поэтому из университета
Букашева не исключили. Но партийного билета он не получил,
вождем его не избрали, и, больше того, в комсомоле он
остался, но со строгачом в личном деле. Ни о какой большой
карьере речи уже быть не могло, и на радио Лешка работал
репортером самого низшего разряда, писал о передовиках
производства, скоростных плавках и высоких удоях.
Служебное его положение и зарплата росли очень медленно,
пока он опять, причем почти случайно, не вышел на
партийно-половую линию.
Он где-то познакомился с дочкой заместителя министра
иностранных дел и тут уж своего шанса не упустил. Женился,
вступил в партию и стал быстро наверстывать упущенное.
Мы с ним тогда поссорились, и судьбы наши пошли в разные
стороны. Я стал диссидентом, меня исключили из Союза
писателей и даже собирались посадить, а он, наоборот, быстро
шел в гору, стал политическим комментатором на телевидении,
ездил за границу, выполняя там какие-то важные поручения, и
даже, как я слышал, входил в группу сочинителей, писавших
книги за Брежнева. Само собой понятно, что в те годы мы с
ним в Москве не встречались, а вот здесь, в Мюнхене,
встретились.
ГАВАЙСКИЕ ОСТРОВА
- Ну привет, - сказал он дружелюбно и протянул руку,
которую мне, может, не стоило замечать. Но должен
признаться, что моей принципиальности на такие
церемониальные движения никогда не хватало.
Пожав его руку, я спросил, как он оказался в Мюнхене.
- Да так, - сказал он, по-прежнему усмехаясь. - Приехал
посмотреть, где чего дают.
Желая как-то его уязвить, я спросил, неужели ему не
хватает того, что дают в ГУМе.
- ГУМ, дружок, - сказал он мне назидательно и цинично, -
существует для тех людей, кто невкусно ест, плохо одевается
и кого бьют в милиции. Кроме того, там очереди, а я
очередей не люблю. Ты не знаешь, где тут кассеты для видео?
Я сказал, что не знаю, и спросил, что он здесь делает.
- Это неинтересно, - отмахнулся он. - Мелкие интриги.
- А я думал, ты занимаешься большой политикой, - сказал я.
- Большая политика, - возразил он, - в основном из мелких
интриг только и состоит.
Мы помолчали. Потом я спросил его, неужели он, такая
важная шишка, не боится толкаться здесь в толпе, где может
оказаться кто угодно.
- Нет, мой милый, не боюсь. Здесь, среди покупателей,
есть несколько человек, которые не сводят с меня глаз и
берегут мою жизнь больше, чем свою собственную.
- Ты имеешь в виду, что здесь есть ваши люди? - спросил
я, упирая на слово "ваши".
- Ну да, наши и... - Он засмеялся. - И ваши тоже.
Слушай, ты куда-нибудь торопишься?
- Нет, - сказал я. - А что?
- Так, может, нам пойти, трахнуть по кружке пивка?
- Несмотря на то что ваши люди за тобой следят, ты не
боишься со мной общаться?
- Друг мой, - сказал он с некоторой внутренней гордостью.
- Уверяю тебя, что общение с тобой мне ничем повредить не
может. Но тебе оно тоже ничем не грозит.
- А кто тебя знает, - сказал я, желая его обидеть. - Я
же не знаю, с каким заданием ты приехал сюда.
- С каким бы ни приехал, - сказал он, не обижаясь, - ты
можешь не сомневаться, что мокрыми делами я не занимаюсь.
Для этого есть другие люди, с которыми я, впрочем, не
знаком.
Мы сели в мою машину, и я повез его в ту самую пивную в
Английском парке, где недавно мы пили с Руди.
Сейчас мы тоже заказали по массу. Заказывал Букашев. Я
заметил, что он говорит по-немецки хотя и с акцентом, но без
всяких ошибок. Официант был в коротких кожаных баварских
штанах с застежками под коленями. Выслушав Букашева, он
крикнул "Яволь" и побежал исполнять заказ, а Букашев стал
меня расспрашивать о моей здешней жизни: как я здесь
освоился, с кем общаюсь и говорю ли по- немецки. Я сказал,
что мой немецкий гораздо хуже, чем его, но на бытовые темы
кое- как объясняюсь. По-прежнему усмехаясь, Букашев
заметил, что, как бы ни недоступен был для меня немецкий
язык, он все же не труднее якутского, который при ином
повороте судьбы мне пришлось бы осваивать. И даже намекнул,
что в решении моей судьбы и ему пришлось принять некоторое
участие, причем он как раз был против "якутского" варианта.
- Другие были за? - спросил я.
- Не все, но некоторые были.
- А ты почему был против?
- У меня было три причины, дружок, - ответил он
невозмутимо. - Во-первых, я, если ты помнишь, смолоду готов
был творить добро в пределах разумного. Во- вторых, у меня
к тебе есть некоторые сентиментальные чувства. А в-третьих,
мне, честно говоря, нравится, как ты пишешь. Я считаю, что,
несмотря на все глупости, которые ты наделал, было бы просто
обидно использовать такой талант на лесоповале.
Тут же он стал меня убеждать (и как мне показалось,
вполне искренне), чтобы я не терял время, а писал.
- Для кого писать-то? - спросил я. - С моим читателем
вы меня разлучили.
- Ну, не надо преувеличивать, - сказал он. - Отчасти
разлучили, отчасти не разлучили. Страна у нас большая,
