лями.
- Не обращайте внимания, - пожал плечами лысенький, подошел к телеви-
зору, уменьшил громкость.
- И папа, и тетя плохо слышат, - пояснил он. - Сейчас папу позовем.
Он гуляет. На балконе. Папа после смерти мамы очень сильно переживает,
забывается, поэтому я звонил, чтобы прислали кого-нибудь. А тетя боится,
что я унесу отсюда что-нибудь. А зачем это делать? Я все равно здесь
прописан. Папа! Папа!..
Он стал стучать кулаком в балконную дверь. Старик на балконе сидел
спиной к окну, на стуле с высокой гнутой спинкой, грудью навалившись на
перила, и жадно рассматривал улицу. Резко обернулся, увидел нас. Радост-
но, молодо заулыбался. Вошел в распахнутую сыном дверь свежий, розовый.
Неожиданно для его возраста очень крепко пожал нам руки.
- Вы ко мне? Очень, очень рад. Прошу садиться. Сейчас будем пить чай.
Я вас ждал. Ну, рассказывайте. Ах, какие же вы молодые, какие красивые.
Что?! А?! Да, да, прекрасно, что вы пришли, как все прекрасно! Вы гово-
рите, говорите, пожалуйста, все, все расскажите, это так интересно, ка-
кие вы. А?! А ведь мы тоже в свое время... Голод... Война... Гражданс-
кая... Сабли наголо!.. Эска-а-дрон... Там я и познакомился с Тосей...
Эх, Тося, Тося...
Старик неожиданно, без перехода, бурно расплакался - так же, как ра-
нее бурно радовался.
- Ой, что вы! - взяла его за трясущиеся руки Светлана.
- Папа, не надо, прощу вас, папа, - громко, но очень спокойно, даже
равнодушно, сказал лысенький, утомленно подняв брови. - Люди ждут. Им
еще много ходить надо. Где ваш паспорт? Вы вечно куда-нибудь его пряче-
те.
Старик сел, весь как-то съежился, посмотрел снизу благодарно на Свет-
лану, не отпуская ее рук.
Я поставил урну на край стола.
Старик поднялся, выпрямился, взял избирательные бюллетени и торжест-
венно опустил их в прорезь.
- За власть Советов! - твердо сказал он.
Он смотрел на нас невидящими глазами, потому что ему открывалось то,
что неведомо нам, может быть степь, эскадрон в буденовках с саблями на-
голо, Тося...
Следующий наш адресат проживал рядом, в этом же доме, в соседнем
подъезде.
Дверь открыла строго, но нарядно одетая... дама, иное определение к
ней не подходило. Сдержанно-любезная, но не надменная, а с большим дос-
тоинством и чем-то очень привлекательная.
- Прошу вас, раздевайтесь, - плавным жестом руки предложила она нам.
- Да мы на минутку, - сказала Светлана, доставая избирательную урну
из авоськи.
- Неудобно, молодые люди, в верхней одежде находиться в доме. Прошу
вас.
Наверное, Светлана почувствовала себя также неловко, как и я, - ведь
это так естественно: раздеться, раз пришел.
В этой квартире, в отличие от предыдущей, было тихо и чисто. Тисненые
обои, мебель красного дерева, старинные напольные часы в мой рост, на
стенах картины.
За столом в гостиной сидел высокий, если так можно сказать о сидящем,
человек с густыми белоснежными волосами, очень чистой, без морщинок, ко-
жей и умными спокойными глазами.
- Папастов Евгений Валерианович, экономист, - представился он, не
вставая. - Прошу простить великодушно, ноги отказывают, приходится си-
деть. Присаживайтесь и вы. С кем имею честь, молодые люди?
Мы назвались.
- Вот и чудесно. Машенька, угости Светлану и Валерия чаем, ничего,
что я вас так запросто называю?
Дама уже вносила поднос с ажурным сервизом.
Я принялся помогать расставлять чашки, а Светлана поднялась и пошла
вдоль стен, рассматривая картины. У одной из них она задержалась надол-
го. Сквозь кусты и деревья деревенского погоста, покосившиеся кресты
проглядывала стоящая на пригорке церквушка. Белая, как невеста.
- Нестеров, - Евгений Валерианович тоже взглянул на картину, хотя бы-
ло заметно, что ему интереснее было наблюдать за Светланой. - Как тут не
вспомнить:
Эти бедные селенья,
эта скудная природа,
край родной долготерпенья,
край ты русского народа.
Н о не поймет и не заметит
гордый взор иноплеменный,
что сквозит и тайно светит
в наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
всю тебя, земля родная,
в рабском виде царь небесный
исходил, благословляя...
А вы не задумывались, молодые люди, о таком странном сочетании, ведь Федор
Иванович Тютчев почти всю жизнь прожил заграницей, аристократ, высший свет, а
вот Россию воспел так, как мало кому удавалось. Отчего же это?
Я ждал, что скажет Светлана. Она помедлила, подыскивая точные слова:
- Интересно, что я тоже думала об этом, Евгений Валерианович... Как
бы лучше выразиться?.. Тютчев - патриот, вот нашла нужное. Патриот - по-
нятие высокое, в него входит не только любовь к родным местам, к Родине,
но и духовные постижения всего человечества. Тютчев знал и высоко ценил
западноевропейский гуманизм, а сердцем любил Россию.
- Вы совершенно правы, Светлана, - благодарно улыбнулся Евгений Вале-
рианович, - именно любил, а любовь...
Он посмотрел на жену.
- Когда любишь, сердцу не прикажешь... И у понятия патриот иного
смысла, кроме высокого, быть не может, тут вы опять правы. Правда сей-
час, к сожалению, это слово как-то реже употребимо, стерлось, потускне-
ло. Как вы считаете, Валерий?
Я поймал себя на том, что не могу отделаться чем-то вежливо необяза-
тельным, но понял, что сидящему напротив седовласому человеку действи-
тельно интересно знать мое мнение, и настала моя очередь держать ответ.
Перед этим патриархом? Нет, если разобраться поглубже, то я и сам должен
знать - почему сейчас, в конце шестидесятых, на пятидесятом году советс-
кой власти тускнеют идеалы, пропадает вера в них... В день выборов... И
почему не поется народом с патриотическим воодушевлением "Союз нерушимый
республик свободных..."
- Евгений Валерианович, наверное, всех причин назвать не смогу, но
считаю, что так уж сложилось исторически. Нас же всю жизнь учили, по те-
ории Маркса, что главное в развитии общества - экономический базис, а
культуру, мораль, этика - это надстройка, нечто вторичное. Занялись ба-
зисом, забыли о надстройке. И потом не до стихов, когда живешь в комму-
нальной квартире а туго с едой и одеждой, когда вкалываешь от гудка до
гудка. Кстати, Евгений Валерианович, вы же экономист. Почему, скажем, до
сих пор нет учебника по политэкономии социализма?.. Хотя, получается,
что я опять о базисе.
- И правильно, что о нем... - задумчиво сказал Папастов.
- С чего бы начать?.. Скорее всего так... Идеальная модель общества
справедливости, то есть модель социалистического общества, была создана
с одной целью - раскрепостить человека, освободить его физически и ду-
ховно от усилий, направленных на удовлетворение социальных нужд, порабо-
щенного труда. Но реальная модель нашего социализма вынуждена работать
на развитие производительных сил, на создание материально-технической
базы, то есть она порабощает человека. А порабощенный человек не в сос-
тоянии стать личностью. Почему?.. Человек накапливает, осознает и ощуща-
ет духовное богатство только тогда, когда он может принять решение сам и
осуществить его. Здесь и есть момент истинной свободы: человек - творец,
созидатель, осознанно реализующий свои возможности для всеобщего бла-
га... Заманчивая перспектива? Конечно, это же и есть реализация мечты о
счастье человека и человечества. А у нас получилось на деле, что вот как
раз этой возможности, этой свободы выбора человек лишен. Порабощенный же
человек морально опустошен, не верит в идеалы, добавьте к этому разруше-
ние семьи как хозяйственной, экономической ячейки, несовершенный инсти-
тут брака...
- Евгений, ты только не волнуйся, - мягко вступила молчавшая до сих
пор его жена.
- Ну, что ты, Машенька, я спокоен, мне хорошо, мне радостно, что мо-
лодым людям так интересно, что тянутся они к свету истины... Кстати, о
коммунальных квартирах и голоде - революцию делали в рваных обмотках, но
стихи писали. И какие стихи! А царизм, монархию, Николая с Распутиным мы
ненавидели. В восемнадцатом году мне довелось в Ливадии от имени Советов
реквизировать царский дворец. Какое было ощущение, поинтересуетесь вы?
Роскошь и мерзость. Роскошь в интерьере, а вот про мерзость нам дворец-
кий, оставленный охранять царское добро , порассказал. Надо бы его мему-
ары было издать - весьма поучительно... Теперь уже не издашь - расстре-
ляли мы и дворецкого и царя со всем семейством...
Вдруг глаза у Евгения Валериановича закрылись, голова склонилась, как
бы свалилась немного набок, и он явно коротко всхрапнул, погружаясь в
глубокий сон.
Мы встревоженно посмотрели на его жену. Она успокаивающе улыбнулась и
прижала палец к губам. Мы поднялись и на цыпочках вышли в переднюю.
- Извините, - вполголоса сказала жена, - у Евгения Валериановича это
бывает. Он много работает, пишет.
Мы шли со Светланой по улице, украшенной красными флагами и транспа-
рантами, и я вдруг осознал, ясно представил себе, как много лет назад
такие же молодые, как и мы, люди шли на демонстрацию, митинг или в бой,
мечтая о светлом будущем для всего человечества... Будущее?.. Да вот оно
и есть, эта улица, этот неровный, в выбоинах и трещинах асфальт мостовой
и тротуаров, этот поток однообразных автомашин, эти дома в грязных поте-
ках с отвалившейся штукатуркой, эта толпа серых и унылых людей, куда-то
спешащих по растоптанному в бурое месиво снегу, это Светлана, это я...
Сбылось ли обещанное, свершилось ли задуманное?
- А ты знаешь, я уже решила, что обязательно приду к ним еще не раз,
- убежденно сказала Светлана самой себе. - Какие люди!..
Мы свернули во двор большого, по-современному однообразного блочного
дома, который прикрыл и словно навис над небольшим флигельком, вросшим в
землю. На звонок открыла пожилая женщина, аккуратно покрытая темным
платком, не спрашивая нас ни о чем, повела по скрипучим полам вглубь ко-
ридора до маленькой светелки. Голубые, цвета полинявших васильков обои,
под темными образами в серебряных окладах в углу мерцает лампадка, на
кровати на высоко поднятых подушках обряженная в чистое старушка с пер-
гаментно-желтым личиком. Блаженно улыбается, помаргивает.
- Отходит, - сказала стоящая сзади женщина в темном и сдержанно
вздохнула. - О, господи, воля твоя...
Лежащая вдруг забеспокоилась, поняла, что рядом кто-то есть, приня-
лась часто оглаживать покрывало.
- Зовет, - подсказала женщина.
Мы подошли поближе.
Я, больше от того, что не знал, что делать, протянул урну, Светлана
достала свернутые бюллетени.
Лицо лежащей осветилось умильной улыбкой, она принялась мелко и быст-
ро крестить нас, потом, подслеповато прищурясь, перекрестила заодно и
урну.
- Сыновей ждет. Всех их война забрала, всех троих. Чудится ей, что вы
ее дети, за ней пришли... - спокойно объяснила женщина в темном. - Дож-
далась... Радуется... Наконец-то, вместе... О, господи...
Из синей светелки с желтым лампадным огнем под черными образами по
скрипучим полам мы вышли из флигелька во двор. Такое было ощущение, что
высокие стены современного дома равнодушно смотрели на нас стеклянными
глазницами окон.
- И все-таки, как тебе не стыдно, Валера, - вдруг набросилась на меня
Светлана. - Нет, ты не увиливай, ты отвечай... Да, да, отвечай...
Я остановился, удивленный.
- Что смотришь? - улыбнулась, строго хмуря брови, Светлана.
Трава такая мягкая,
а люди такие жестокие,
солнце такое жаркое,
а люди такие холодные,
любовь такая спелая,
а люди такие голодные...
Твои стихи?.. А почему больше не пишешь? У человека дар счастливый, ты же
продолжатель...
- Да чей я там продолжатель... - отмахнулся я.
- Жуковского, Пушкина, Тютчева...
- Скажешь тоже! Как ты меня можешь сравнивать с ними?
- Могу, - серьезно сказала Светлана. - Твой дар - не твоя личная
