берусь. Непонятно только, что же ты сразу не порвала с таким негодяем,
как я?
- Я не была уверена, - помолчав, ответила Тамара. - И потом меня муж
Ветлугиной отговорил.
- Ты с ним встречалась?
- Да. Мне дали его телефон.
- И что же?
- Он сначала отказывался, но я настояла. При встрече я ему все объяс-
нила, но он сказал, что все равно все зря, потому что он верит своей же-
не.
- А ты?
- Ну, и я решила поверить своему мужу. Так благороднее.
Я молчал. Спорить? О чем? О том, что благороднее верить мужу, чем не
верить? Оправдываться? В чем? В своих чувствах? Что бы ни говорилось -
все впустую, все отступит перед тем истинным, чему врать никак нельзя.
Надо только прямо держать ответ.
Да или нет. Любишь Тамару? Нет. А Наташу? Да. Господи, и почему На-
ташка не ответила на мое последнее письмо?
И все же я попытался собрать осколки. Не ради себя. И не ради Тамары.
Ради Сережки.
- Ты знаешь, Тамара, если ты действительно хочешь, чтобы был отец у
твоего сына, пойми, не на словах пойми, всей кожей, всей сутью своей
проникнись - настоящее чувство не в страсти, не в горении, оно - в доб-
ротерпении, во всепрощении...
- Да брось ты высокие слова, - перебила она меня. - Оставь их для
своих принцесс. Все вы мужики одним мирром мазаны.
Разве я сама не знаю, что стоит подолом махнуть да томно вздохнуть и
готов родимый, стойку сделал, глазки загорелись, а чем ты от других от-
личаешься?
Она умолкла, махнув рукой.
- Это что, твои последние слова? - после долгой паузы спросил я.
- Да. Нам с Сережей такой отец не нужен. Другого найдем. Честного и
верного.
- Глупости говоришь... А ты знаешь, Том, я уже устал. Устал бороться
с тобой, за тебя, за себя, за нас. Ничего не получается у нас... Значит,
развод?
- А я уже подала заявление.
Судьба, подумал я. Вернее, несудьба.
Значит, конец.
И я неожиданно успокоился.
Даже легче стало.
Так бывает.
В противотуберкулезном диспансере, куда я провалился, как в яму на
бегу, на соседней койке умирал человек. И я ночами не спал, лежа на од-
ном боку, спиной к нему, прислушиваясь к его булькающему дыханию, и об-
реченно погружался в болото мрачного отчаяния, пока не дошел до како-
го-то психологического тупика, в котором само собой рассветно забрезжило
ощущение, что я только гублю сам себя своими переживаниями.
И я успокоился.
И стал выздоравливать.
Значит, и здесь я дошел до своего предела. На следующий день я собрал
свои вещички и отвез их к родителям. Сделал то, что должен был сделать
года два назад.
Правда, в наследство от этого разрыва мне достался сон, который мне
видится время от времени. Он связан с одним воспоминанием: мой дед умер
много лет назад, но когда я был еще десятилетним мальчишкой, он как-то
приехал ранним утром из своего Моршанска и, ссутулившись, сидел на фа-
нерном чемодане в перед ней коммунальной квартиры, где мы жили в угловой
комнате. Я увидел его в конце темного коридора, он улыбался и кивал мне,
а я смотрел на него и силился проснуться. А теперь, в своем сне, я -
дед, и я уже умер, как мой дед, но сижу на чемодане в передней, киваю
седой стриженой головой и улыбаюсь, а маленький мальчик, мой внук, его
зовут скорее всего так же как и меня, сын моего Сережки, смотрит испу-
ганно и сонно на меня в конце темного коридора и не узнает, потому что
он меня никогда не видел. И не знал, что я - родной ему по крови. А я не
мог предположить, что сон-то пророческий.
Глава тринадцатая
--===Свое время===--
Глава тринадцатая
Весной после размена мои родители переехали в новую квартиру. От метро до их
пятиэтажного дома надо было идти чуть ли не полем мимо оврага, где летом жгли
разломанную тару и упаковочную стружку из мебельного магазина, а зимой дух
захватывало смотреть, как мальчишки летят с ледяных склонов на санках. Овраг
всегда привлекал внимание своей пусть неопрятной, но естественной неровностью
впадины, окруженной стрижеными газонами и ритмичной аккуратностью рядом
проходящих путей метрополитена. Впрочем, газонов с высаженными березками,
кленами и даже голубыми елями поначалу не было. Была жидкая, непролазная,
казалось, вовеки неистребимая грязь после сдачи объекта в эксплуатацию, пока
не проехал мимо какой-то начальник, видимо, очень большой и толстый и дал
нагоняй другому начальнику, что пониже и потоньше, и тогда нивесть откуда
появились машины и люди и буквально за неделю из грязи сделали парк. Было
приятно после этого сознавать, что есть еще добрая сила над злой силой, хотя и
не часто она проявляется. И уж совсем абстрактно думалось о той неимоверной
доброй силе, которая укротила бы самую большую существующую злую силу.
Когда я расстался с Тамарой, то перебрался к старикам, и жизнь моя
под родительским кровом потекла спокойно и вольно - дома меня всегда
ждал обед и раскладушка, а временем своим я располагал, как заблагорас-
судится. С Тамарой я виделся после суда и развода только тогда, когда
изредка брал погостить Сережку, с которым больше нянькались мать с от-
цом, чем я.
Особенно любили друг друга дед Сергей и внук Сергей.
Мой отец и мой сын.
После неудачи с режиссерскими курсами, после разговоров с Гашетнико-
вым я поостыл к кино. Я понимал, что при настойчивости и терпении в кон-
це концов добьюсь желаемого, но меня вдруг крепко поразила мысль, что
фильмы стареют.
Как люди.
Куда девается фильм после проката? В небытие, из которого его уже ни-
чем не вытащишь. Фильм - не книга, которую можно снять с полки, перечи-
тать и задуматься над раскрытой страницей.
Кроме того, прав был Чулков, что кино - это промышленность со своим
планом и десятками людей, претворяющих сценарий в кинокартину, которые
не станут ждать, если у тебя что-то не складывается, как хотелось бы. И
потом минимум два года уходят на создание фильма, но все это время ре-
жиссер должен жить одной идеей, только тем материалом, который снимает,
единым ощущением как части, так и целого...
Без Гашетникова затихла, будто обмелела, наша любительская киносту-
дия. Поразлетелись, обзавелись семьями мои одержимые друзья словно уто-
лили свою нетерпеливую молодую жажду у источника искусства и уступили
свое место другим...
Наташа?.. Ее московского адреса я не знал, но что-то останавливало
меня от ее поиска. Скорее всего то, что она не ответила на мое письмо, в
котором я фактически с ней прощался, когда родился Сережка, а ведь с тех
пор прошел почти год...
Так я и жил.
Давали задание на работе - я исполнял. Но не больше. Звали в гости -
я шел. Молчал телефон - я смотрел телевизор. Желтели мои сценарии, за-
дохнувшись в чемодане под кроватью. Можно было уйти и бродить по весен-
ним улицам, прыгая по проплешинам сухого асфальта, но кроме солнца на
земле есть еще тучи и ветер - в конце концов возвращаешься обратно прод-
рогший и усталый. Работа, киностудия, друзья, знакомые были похожи на
спицы одного колеса, осью которого был я. Все крутилось, неподвижен был
лишь я сам.
Но проходит время и приходит время, от которого не скроешься, как бы
ни старался прикрыться маской занятости и безразличия. В минуту эту оза-
ряется разом бестолково прожитое прошлое и горек ответ на вечные вопросы
- для чего живешь? Кому радуешься? Чем утешается сердце твое в этой ско-
ротечной жизни? И эти вопросы сверлят душу, несмотря на то, что кого-ко-
го, а себя уж перед самим собой человек всегда оправдает.
А пока я расслабился, течение жизни медленно, но неумолимо стало сно-
сить меня от желанного берега, к которому я когда-то стремился. Как вып-
лыть? Рецепт простой - работа...
А я сегодня выступал...
был зал
и свет маняще резок,
а я стоял
и вспоминал
обрывки строк - отрезан
растерянностью и тишиной
ищу,
как в темной кладовой,
лекарство,
дыханью - выход,
горлу - звук,
отчаявшись в бою,
так смерти ищут!
И да обрящет разум мой
спасенье в памяти!..
Минутку...
...я вспоминаю детский кубик,
меня берущие и поднимающие руки,
качели вверх,
ступени вверх,
тепло щеки,
склоненной на моем плече,
и то мгновенье -
сколь бесконечное не знаю -
любви,
немой от чувств избытка,
но снова наступает пытка,
по подземельям памяти вступаю
в холодный пот камней.
Тупик.
Молчит презрительно театр.
Темнеет жалостью кулиса.
Бегу, как слабый гладиатор
бежал по кругу.
Смысл
происходящего мне страшен:
еще один не смог,
еще один глашатай,
не родившись,
мертв.
Не-е-ет!
Я, повернувшись, жду меча
и выдыхаю сгоряча
стихи,
что по ночам ворочал
и что ворочали меня,
шепча мне строчки: о чем мне пел полдневный зной, какой веселый и ка-
кой я злой,
я не слова - я гимн пою про то, как эту жизнь люблю!
И мне не страшно обнаженье -
оно, как звездное паденье
в зал.
А зал?
Я ощущаю на щеках
ресниц поднявшихся дыханье,
я слышу в людях пониманье
и вижу мир прекрасно-зыбкий...
О, как идет слеза улыбке!
Помню, Ленька Сергеев в пионерском лагере, когда нечаянно свалился в море,
поднял, отчаянно барахтаясь, такую тучу брызг, что с набережной тут же
попрыгали несколько человек. Ленька все же наглотался воды, но его быстро
откачали, и первым делом, открыв глаза, он попросил пить... Ох, и смеялись же
мы тогда!..
Глава четырнадцатая
--===Свое время===--
Глава четырнадцатая
Наклонной неторопливой вереницей эскалатор двигался вверх. В метро, если не
читаешь, некуда деть глаза - невольно рассматриваешь соседей, представляешь их
судьбы, характеры. Среднюю ленту из трех эскалаторов остановили на ремонт, и
проезжающие пассажиры глядели на группу женщин в серых рабочих халатах,
протирающих лакированные доски. Женщины чувствовали на себе эти взгляды и, как
на сцене, почти театрально, вели разговор, по обрывкам которого можно было
понять, что невестка кому-то попалась ленивая и с дурным характером: "я ей
говорю, поработай с мое, вот тогда и отдыхай, а она в ответ"... Все-таки, весь
мир - театр, все люди - актеры. Даже в обычной беседе двоих - один произносит
монолог, другой - его зритель.
До районного диспансера от метро три остановки на троллейбусе: две
коротких и одна длинная. Каждый раз, когда я вхожу в диспансер для оче-
редной проверки, а это бывает раз в полгода или после простуд и гриппа,
замирает душа - а вдруг все опять по новой? В этом диспансере я в первый
раз - несколько дней назад подскочила температура, мать вызвала своего
участкового врача, и я попросил ее дать направление, хотел провериться
там, где я не состою на учете, обнаружат ли следы моих болячек или я мо-
гу уже позабыть о них?
Рентген в пятом кабинете, по коридору направо, тупик с обитой дерма-
тином дверью, над которой горит надпись "Не входить!" Несколько стульев
вдоль стен. Я сел на крайний и машинально вертел в руках белый прямоу-
гольник направления.
Я не заметил, как она подошла и села напротив - смотрел на оторвав-
шийся дерматин около ручки двери... Сердце рванулось, как птица в сетях,
и упало... Этого не может быть!.. Истонченное лицо, опущенные плечи,
безвольно подвернувшаяся в лодыжке нога...
- Наташа... - сорванным голосом позвал я.
Она мельком взглянула на меня и опять уставилась в пол. Что за наваж-
дение?.. Ты ли это?.. Маленькие елки на снежной поляне в лесу, как сло-
нята... На пепле чувств любви подснежник... Стихи... Могилки Кузнецовых,
твоего деда и твоей бабки на деревенском кладбище, куда ходили мы как на
смотрины...
Где все это?.. Как исчезло, сгинуло, минуло?..
Я пересел на стул рядом с ней. Сидевшая у двери пожилая женщина с
острым любопытством разглядывала нас.
- Ты что, Наташенька? - я взял ее за руку. В неплотно сжатом кулаке
